Про любовь одиноких женщин

Не поддаётся описанию тот ужас, который испытали владельцы фирмы, где трудился Аркадий.

– Умоляем! Хотя бы консультантом, хотя бы на половину рабочей недели, Аркадий! – чуть не в ногах у него валялись испуганные, как мальчики, крутые бизнесмены в дорогих костюмах. Аркадий "так и быть" согласился помогать консультациями в сложных ситуациях. Но не обещал, что будет всегда в доступе по телефону или по Интернету. Словом, вогнал он своих коллег и работодателей в довольно тоскливый траур. Но Аркадию было всё равно. Будто и не был он никогда фанатиком работы, будто не слыл упёртым трудоголиком, не знавшим ни усталости, ни слабости, человеком, на которого всегда можно рассчитывать.

После всех перенесённых неприятностей и операции у Лиды началась гипертония. Не сильная, не страшная, но всё-таки. Каждодневной необходимостью стал приём утренних и вечерних таблеток, а также контроль давления. Теперь они с Аркадием проводили всё время вместе, поэтому, даже несмотря на Лидину болезнь, нельзя сказать, что влюблённые сникли, затосковали и изменили образ жизни. Отнюдь! Ведь им не надо было больше расставаться, Аркадию некуда было торопиться. Они полностью посвящали жизнь друг другу и находили в этом необычайный кайф. Днём много гуляли, часто ходили на московские выставки, далеко не всегда интересные и достойные, часто смешные и нелепые, но это не имело ровным счётом никакого значения. Взявшись за руки, они получали впечатления, чтобы вдвоём обсудить, посмеяться, понедоумевать…

Ходили в театры, старались попадать на премьеры. Любили слушать музыку в консерватории. А летом с удовольствием брали абонемент на конкурс Чайковского и "болели" за какой-нибудь молодой талантище.

По вечерам они уютно устраивались на большом, мягком диване, каждый с маленьким ноутбуком в руках и, вместе шарясь по Сети, зачитывали друг другу вслух самое интересное, самое смешное или трагическое; смотрели забавные ролики, любовались фильмами про животных и про природу.

А иногда на них нападало… и они по очереди читали вслух прозу. Чаще новую, тщательно отобранную по отзывам и критическим материалам, но особенно им нравилось брать что-то из любимой обоими классики и зачитывать особенно "вкусные" фрагменты. В этом смысле лидерами их выбора были Гоголь, Салтыков-Щедрин и Гончаров. Почему-то так получилось… Каждый вспоминал что-то такое, что когда-то его потрясло, находил это место (спасибо компьютерным программам – это стало так легко и просто сделать!) и приобщал другого к своему давнему потрясению молодости.

Потом они пили чай – кофе теперь для Лиды стал запретным напитком, и Аркадий из солидарности тоже превратился в заядлого чаевника. Пили горяченький с халвой и пастилой (Лида всю жизнь обожала халву, а Аркадий пастилу, поэтому и то, и другое всегда водилось в их доме).

"Старосветские помещики какие-то!" – такони сами иронизировали над собой. Тему ребёнка и того, что случилось, они больше никогда не обсуждали. А Лида думала так: "Возможно, всё правильно и к лучшему, как ни страшно это звучит. Я вряд ли смогла бы стать хорошей мамой, я слишком принадлежу Аркадию и себе. И мне никто вообще больше не нужен! То, как мы живём сейчас, этот наш мир – и есть моё счастье, и ничто в него больше не вписывается, ну, совсем ничто!" Лида себе не лгала, уж кому-кому, а самой себе она врать не привыкла. И много раз так и сяк протестировала свои чувства по этому поводу. Да. Получилось, что беда случилась… к лучшему. Возможно, что иной исход сделал бы несчастными всех, в том числе и ребёнка. Они с Аркадием были завершённым миром, гармоничной вселенной, куда не было хода никому более. Разве лучше трое несчастливых людей, чем двое счастливых?

Аркадий думал… Ох, чего он только ни думал, о чём только ни размышлял! И вовсе не о работе. О жизни, судьбе, быте, любви, об отношениях. Ведь его жизнь чётко поделилась на две части: до Лиды и вместе с Лидой. И первую часть жизни он мысленно окрестил "преджизнью". Да-да, целых 55 лет – это была подготовка плацдарма, фундамента для той по-настоящему счастливой судьбы, имя которой было Лидия.

Любил ли он свою первую жену? Хм, да он понятия не имел, что такое любовь. Молодой был, а она – эффектная и статная девушка. Очень была хороша! Он её хотел нон-стоп, и брак ему нужен был, чтоб без проблем и страхов спать с ней каждую ночь. Всё было весело и здорово – и ему, и ей. А потом один за другим родились дети – счастье, радость, огромное удовольствие. Вот к ним появилась настоящая любовь. Да, то был прекрасный и интересный период жизни – растить детей. У них была нормальная семья – крепкая (до поры), с красивыми и здоровыми детьми, подарившими им столько радости и счастья. Но даже тогда работа, его любимая работа не уходила на задний план – возможно, в этом и был дьявольский замысел судьбы: надо было упорно готовить, строить надёжный фундамент для будущей Настоящей Жизни.

Разве он не знал женщин? Знал и немало. И во время брака, что греха таить, и уж тем более после развода. Была ли хоть раз любовь? Да нет же… Хотя случались женщины и красивые, и умные, то есть красивыми его женщины были всегда (иначе какой смысл?), а вот умными гораздо реже. Но даже когда происходило счастливое сочетание ума, красоты, тонкости, образованности, всё равно никогда ничего не ёкало в его сердце так, как ёкнуло от Лидиных бровей тогда же, в самый первый день.

В общем, должно было случиться то, что случилось: он стал свободным, состоятельным и опытным. И даже где-то пресыщенным и убеждённым в том, что уж он-то про эту жизнь знает всё. И вот тогда хитрюга-судьба и решила: пора! И началась его новая, та самая Настоящая Жизнь.

Так поздно!

А поздно ли? Аркадий спрашивал себя, смог бы он оценить и полюбить Лиду, когда был молодым? Закрывал глаза и представлял: вот ему тридцать лет и он встречает эту же Лиду – с теми же бровками, с той же улыбкой, с теми же интересами. Был ли он сам готов тогда к этой встрече? Возможно, что и нет. До Настоящей Жизни и Любви с большой буквы Л надо было, к сожалению, дорасти, потратив на это молодые годы. По-дурацки как-то устроено всё в этом смысле, но вот так оно устроено, с этим не поспоришь, не переделаешь. Аркадий не верил, что подобные отношения, такие, как у них с Лидой, могут сложиться у молодых людей – без жизненного опыта, без фундамента и истории отношений со многими и многими другими людьми.

У банков есть понятие "кредитная история", очень важное для взаимоотношений с клиентами. Наверное, и у того, кто ищет настоящей Любви, должна быть "история кредитов и дебитов", не денежных, а отношенческих. Иначе как научиться ценить, уступать, слушать и слышать, понимать и чувствовать кого-то другого, а не только себя? Как научиться чувствовать душу и "настоящесть" другого человека, не влипнув тысячу раз в, простите, дерьмо? Как научиться видеть главное? Молодость это всё умеет из рук вон плохо, даже если ты вырос в хорошей семье и учили тебя правильному и нужному. Необходима седина. Не обязательно в волосах, а эдакая седина экзистенциального опыта, жизненной умудрённости. Впрочем, и с такой, и с настоящей сединой к большинству, видимо, так и не приходит знание, дающее возможность начать Настоящую Жизнь и найти Любовь, пусть даже на излёте лет. Ведь лучше на излёте, чем никогда, правда?

Аркадий давно понял про себя, что очень изменился за последние годы. Благодаря Лиде. Он стал внимательней приглядываться к, казалось бы, пустякам и ерунде: к вечерней тишине зимой, когда включён торшер возле дивана, а под ним сидит женщина, поджав под себя ноги в тёплых носках, и с выражением, глядя в экран ноута, читает низким, грудным, прекрасным голосом забавный материл про удивительные наблюдения за поведением львов в заповеднике ЮАР. Иногда она пальцем чуть приподнимает дужку очков и будто забывает опустить руку: получается, что она читает, как бы прикрыв ладонью глаза, а это просто её рука почему-то замерла. И всё равно видны ее сумасшедше живые, говорящие брови! Аркадий ловит себя на том, что уже не слушает текст, а просто любуется картинкой, жадно подмечая детали и пустяки. Оказывается, это так здорово – подмечать финтифлюшки! А всё из-за Лидиных бровей – вот тогда это счастье и началось, когда он в первый же раз углядел такую прелестную "мелочь".

– Ты представляешь, вот они, оказывается, как это делают! – Лида, смеясь, поднимает голову и тут же выражение её лица меняется: – Эй, ты здесь? Что за дурацкая физиономия? Ты вообще слышал, о чём я только что прочитала?

– Э-э-э, Лидушка, прости, отвлёкся…

– Ну, отвлёкся ты явно на какой-то идиотизм, судя по выражению дурацкой морды, – обиженно буркает Лида. – Не буду тебе больше ничего читать, на фиг! – фыркает она, и её брови возмущённо вздымаются волнами пятибалльного шторма. Милая, любимая, красавица!

Случилось так, что Аркадий в корне пересмотрел своё отношение к благотворительности. И даже устыдился себе… Лида постоянно и бесконечно посылала какие-то небольшие суммы то тяжело больным детям, то собачьим приютам. И всякий раз переживала ужасно за тех, кому хотела помочь.

– Нет, ну как же так? Так же нельзя, что за безобразие! – возмущалась она, читая очередную страшилку, коими переполнен Интернет, сеть, ловящая боль, несчастья и мольбы о спасении. Аркадий прежде не видел, не замечал и не хотел знать такого Интернета, а для Лидии это было необходимостью – читать, знать, помогать. И когда он однажды сухо и едко заметил, что, мол, глупо это, всем не помочь, надо помогать только близким, тем, кого знаешь, им ведь тоже может понадобиться, она сказала всего лишь две фразы:

– Я этого не понимаю. Не понимаю, что ты сейчас сказал, – и голос у неё стал грустный, она опустила лицо и сама ссутулилась, сжалась. Что-то щёлкнуло в груди Аркадия в тот момент, ему вдруг стало ужасно больно! Где-то в глубине его тела вспыхнула точка боли. Он подумал, что ему, возможно, неведомыми путями и способами передалась Лидина боль – вот та самая, которую она испытывает, когда читает про чью-то беду. Или нет… Может, то была её боль из-за его слов? Ей больно оттого, что её самый любимый на свете человек может рассуждать на эту тему вот так – холодно, сухо и даже с раздражением. В общем, неважно, почему, но у Аркадия заболело. Можно верить, можно не верить, но болело у него ровно до того момента, пока через пару дней он не перевёл изрядную сумму на счёт какого-то абсолютно ему неизвестного младенца, умиравшего от рака. Как только деньги ушли, боль внезапно отступила. "Ерунда какая-то, чушь, тупая эзотерика!" – сам на себя рассердился Аркадий. Но с тех пор стал довольно регулярно делать денежные переводы в разные адреса. И через короткое время не выдержал и признался в этом Лиде:

– Вот так вот… я исправился, кажется… – смущённо и гордо сказал он.

Лида пожала плечами:

– Ну, я никогда в тебе не сомневалась, я же знала, что… – начала она спокойно-равнодушным голосом и вдруг не выдержала и нежно обняла мужа. – Аркашка, я же знала, что ты – самый лучший, просто прятался! – и они пободались лбами.

Розовый сироп со сливками? Идиллия? Рай? А что такое рай и идиллия? Когда совсем не ссорятся и всегда мир-дружба? Тогда нет, не рай. Иногда они ссорились и очень жарко спорили. Особенно если разговор касался политики. Хотя у них было абсолютное единодушие в мировоззрении и взглядах на общество, но извечные российские вопросы "кто виноват?" и "что делать?" нередко приводили к непарламентским выражениям эмоций с обеих сторон на весьма повышенных тонах. Россия всё-таки! Как было сказано однажды – пошловато, но в данном случае к месту: они – русские, и это многое объясняет.

Каждый раз через пару часов любой ссоры как ни бывало. О ней просто забывали, как о пустяке, не стоящим ни минуты лишнего внимания. Стоило ли так кричать? Возможно, и стоило – тоже своеобразный выброс эмоций и показатель того, что людям друг с другом есть о чём поговорить. Парадокс? Кто знает…

Что же касается быта, о который разбиваются самые романтические лодки, было бы по меньшей мере странно, если люди, нашедшие друг в друге всё самое главное, не могли бы договориться о мелочи типа пресловутого мусорного ведра. Тем более, что материально их не подпирало ни с какой стороны. Впрочем, и завышенных потребностей не было ни у того, ни у другой. Им на самом деле хватало малого: быть рядом друг с другом.

Иногда к ним в гости из далёкого далека приезжали дети Аркадия. Им всегда были рады, а Лида очень старалась сделать так, чтобы им не было ни в чём неловко или неудобно, ведь она понимала причину их некоторой скованности: жена отца – их ровесница. Лида старалась дать возможность детям побольше пообщаться с отцом и не мешать родным людям проводить время вместе. Но когда она появлялась, то была всегда улыбчивой и очень доброжелательной. Она старалась. А вот напряжение в глазах детей никуда не уходило. Что ж, Лида это понимала. Дети были близки со своей матерью, а что хорошего они могли услышать от неё про этот брак? Разумеется, всё то же самое, что думали и говорили многие: старый дурак повёлся на "глазки-лапки" молодухи, которая, хитрая и стерва, захомутала богатого. Только вот Лида всем своим видом и поведением этот миф разрушала: и не юная, и не модель, а уж после болезни прилично сдавшая, не так, чтобы сильно, но всё-таки. Однако, когда люди пребывают во власти мифов, у них даже зрение порой меняется, и они видят вовсе не то, что есть на самом деле, а то, что сидит у них в мозгах – образ, типаж, конструкцию, короче говоря, стереотип.

Мудрая Лида всё это понимала, а потому ни разу не высказала Аркадию своей обиды. Иногда он вдруг сам пытался начать с ней разговор об этом, но её реакция всегда была категоричной:

– Аркаш, я не буду обсуждать твоих детей, вот не буду – и всё. Они твои дети. На этом закончим.

Они хотели жить долго, чтобы долго быть вместе, поэтому заботились о своем здоровье и потому купили абонементы в ближайший фитнес-клуб с бассейном и в охотку, но без фанатизма, занимались раза три в неделю. Они приходили днём, когда никого не было, тренажёры свободные, а бассейн пустой. Это было здорово, приносило им много радости и давало немало энергии. Дома Лида баловалась хула-хупом, а Аркадий по утрам гантелями. Тоже в охотку, не изнуряя себя. Вообще, жизнь вошла в некую уютную и спокойную колею, когда, казалось, самые страшные неприятности уже позади. Ну, таблетки надо принимать регулярно, ну, за давлением необходимо следить – так что ж? Разве это катастрофа?

Но однажды днём, когда они как раз собирались в фитнес, Аркадий вдруг присел, побледневший, и неуверенно произнёс:

– Знаешь, наверное, сегодня ничего не получится. Лучше останемся дома…"

А ведь хорошо бы остановиться на приятном, правда? Закончить так, как заканчиваются сказки и женские романы. Хотя, кажется, я пишу именно нечто в этом роде, тем более, под заказ. Значит, остановиться? А вот не остановлюсь.

Карма – очень модное нынче словечко, его употребляют в хвост и в гриву, по поводу и без: испортить карму, плюс к карме, минус в карму. Дураки. Ну, дураки же! Предатели, стукачи и вертухаи умирают в одну секунду, без боли и мук, в тёплой постели среди любящей родни. Ангелы во плоти, не обидевшие комара в своей жизни, всем своим существованием делавшие этот мир лучше и краше, горят в адском пламени онкологии месяцами, моля о смерти и заставляя безумно страдать своих близких. Ну, и где она, карма ваша дурацкая?

Бог? Какой такой бог? Тот, который мучает страшными болезнями крохотных безвинных детей? Ничего себе бог у вас! В таком случае мне представляется, что этот бог вместе с дьяволом – нечто единое, абсолютно одно и то же существо, которое глумится и веселится, насмехаясь над тупой массой земного люда.

И что я несу? Нет, конечно, ни бога, ни сатаны – ничего нет. Есть природа и болезни, которым глубоко плевать на моральный облик любого живого существа – от воробья до человека. Карма… Утешалка для сирых умом. Хотя какая же утешалка, если ни фига не работает? Изредка бабахнет в точку, случится счастливое совпадение, что негодяй мучается и страдает, вот дуракам и радость, начинают вопить победно: ура, высшая справедливость восторжествовала, ура-ура, она существует!

В то время как сто миллионов других подонков живут припеваючи, горя не знают и даже не подозревают, что, оказывается, есть какая-то там высшая справедливость. Ну, или убеждены, что таки да, она существует и именно поэтому им так хорошо. А хорошие, по-настоящему хорошие люди страдают нон-стоп. И что в эти мгновения поделывает высшая справедливость – покурить вышла, до ветру отбежала? Да её просто не было, нет и никогда не будет. Так устроен мир, и с этим стоило бы смириться и, наконец, прекратить, если есть мозги, каркать словом "карма" бесконечно и по любому поводу. И болезни, и горести настигают, в конце концов, всех и всегда. Понимаете? Всех и всегда! Поэтому каждый бывает "отмщён" и "наказан". Каждый.

Или покажите мне того ангела, который прожил всю жизнь невинным агнцем и без единой проблемы, а потом упорхнул на небо – лёгкий, счастливый и невредимый. Только не из библий и коранов пример приведите, а конкретный, человеческий, исторический. Нет таких? Правильно. И быть не может.

Я вошла в особую семью, в семью из книг и фильмов. Десять лет, десять грёбаных лет я жила там, где мечтает жить каждая российская дура: в состоятельном доме исключительно культурных (до ужаса) интеллигентов, которые ели на фамильной посуде из хрен знает какого века, где к обеду выходили не в халатах и трениках, а в элегантных домашних платьях и костюмах. Где всегда на кухне маячила домработница. Ох! К этому надо было привыкнуть, а я так и не смогла. Хотя с родителями Глеба мы жили вместе всего года полтора, а потом… Да, опять и снова родители моего второго уже мужа купили нам квартиру! На излёте совка, в одном из последних кооперативов в стране.

Я вроде бы вздохнула с облегчением, а напрасно. Глеб полностью привёз в наш с ним новый дом всё то, на чём был воспитан и рос, к чему привык и что, оказывается, очень любил и ценил. Меня он, конечно, тоже любил, но… Вот это проклятое "но" встало между нами с самого начала. То есть, почти сразу после медового месяца. Для начала мне пришлось учиться всему этикету, которого я не знала и не встречала прежде нигде и никогда, кроме "вилка в левой, нож – в правой". И всё время, пока я училась, мне было стыдно. Учили меня нон-стоп: и наедине со мной, и при гостях, и в гостях. Вот тут почему-то их культуры и интеллигентности не хватало или она им отказывала: поставить меня в неловкое положение при чужих – в этом никто не видел ничего такого. А если я задавала в общей беседе какой-то вопрос, касающийся литературы, живописи или истории (а о чём ещё бесконечно беседовали эти люди со своими гостями?), то мне запросто могли небрежно бросить: "Ну, ты-то этого не знаешь, мы тебе потом расскажем". Я, естественно, затыкалась. И со временем заткнулась совсем.

А ещё меня старательно переодевали и причёсывали. Особенно усердствовал Глеб. Меня водили по особенным комиссионкам и к "своим" парикмахершам, вертевшим на моей башке какие-то локоны и кудри. Это из моих-то трёх волосин! Ну, а в тогдашних комиссионках особенно-то не разгуляешься – вовсе не все фасоны и размеры имелись, поэтому мне часто подбирали нечто "приблизительное", а потом тащили к "своему" портному, чтобы он приобретённое "то самое" посадил мне по фигуре. Вот честно признаюсь: мне не нравилось всё, что покупалось и "сажалось" на мою тушку! Это всё было приталенное, элегантное, узкое и… колючее. Мало того, что я к такому не привыкла, так ещё и не нравилась себе в зеркалах категорически.

– Это комплексы твои дурацкие! – уговаривал Глеб. – На тебе прекрасно сидит, надо ещё туфли на каблуках…

Дивно! Меня поставили на ненавистные каблуки. Я честно научилась ходить в пыточной обуви, даже на шпильках. Но это ничего не изменило: я себе не нравилась и ненавидела эту одежду и обувь. Пришлось отрастить в себе таких размеров терпение и смирение, что я вполне уже могла бы посоперничать с самыми чёрными монахами.

Когда наступили новые времена, меня первым делом вывезли в Париж. Ну, разумеется, башня, Елисейские поля, Монмартр – это всё понятно, смотрели и восхищались. Но, как оказалось, прежде всего, меня хотели, наконец, одеть так, чтобы мне тоже понравилось. Поэтому пару полных дней мы проторчали в Прентане. Что сказать… Были куплены брендовые костюмы и платья. Ещё более узкие и колючие. И туфли на каблуках – ещё более неудобные.

И, в конце концов, мне было мягко, но запрещено самой себе что-либо выбирать из одежды и украшений. Потому что я постоянно покупала "не то", "так нельзя", "такое не носят", "это же безвкусно, как ты не видишь?". А я не видела.

– Зайчик, родная, что это на тебе?

– Бусики…

– Откуда этот ужас?

– Глебушка, ну, почему ужас, смотри, какие красивые, как мне идут… и вот к этой кофте идут… и к сумочке…

– Родная, это же стекляшки, бисер! Это для девочек-тинейджеров из Бирюлёво!

– А у меня не было таких, когда я была подростком. Потому что я не из Бирюлёво?

– Не было – и не надо никогда. Тебе сколько лет, малыш? В твоём возрасте, в Москве, в нашем кругу… Ну, малыш, стыдно такое надевать, даже выгуливая собаку.

– У нас нет собаки…

– Даже не думай мерить эту майку! Кошмар же, слушай…

– Глебушка, сейчас жара, это же хлопок, такая приятная, лёгкая, мне удобно будет!

– Дешёвка! Ты ещё с люрексом выбери что-нибудь!

– Люрекс я ненавижу, а что тут-то не так?

Глеб фыркал и отворачивался. Я вешала вожделенную майку на место. Думаете, дело было в деньгах? Как бы не так. Я просто на самом деле всё время выбирала не то, что НАДО, что ПРИНЯТО НОСИТЬ. И за годы у меня так и не появился на это нюх, то есть, по мнению Глеба, вкус. Поэтому было решено, что меня одевают, мне покупают украшения, а я просто это всё ношу. На мне не экономили, нет. Всё было дорого и круто. Только мне не нравилось.

Назрел вопрос, да? Какого чёрта я всё это терпела, как тряпичная кукла, с которой развлекается маленькая девочка, наряжая её во всё подряд? Я очень любила Глеба и готова была ради него терпеть всё, что угодно. Он не знал, как часто я ревела в ванной комнате, включив воду на полный напор. Он не знал, сколько бессонных ночей я провела под его обнимающей рукой. Я любила его больше жизни, а он был инопланетянином. И на свою голову любил меня. Я старалась изо всех сил дотянуться до его уровня, стать такой же, но моему организму, очевидно, не хватало каких-то веществ или ДНК, чтобы сравняться с существом другой планеты. У меня не получалось, а, главное, я не получала от этого удовольствия.

Мне было скучно слушать бесконечные его рассказы взахлёб о екатерининском периоде русской истории. То есть, нет, в первый раз было очень интересно! И даже во второй. Но это повторялось бесконечно, в разных вариантах – конечно, он работал и узнавал всё больше. Но мне-то уже хватило по маковку.

Все в его семье, как и он, были буквально тронуты на истории и живописи. И это тоже, в конце концов, утомляло. Мне скучно было заучивать историю жизни Климта и бесконечно восхищаться Дали, который мне никогда не нравился. Ведь снова, опять! Опять мне пришлось быть не собой, произносить не то, что думаю, следить за реакцией других, чтобы самой выдать правильную! И если кто-то подумал, что я в претензии к Глебу и его семье, то он – дурак. Это во мне был дефект – да-да, опять и снова я не то и не та! Я – дефективная, потому и не могла погрузиться в новый для себя мир с наслаждением и радостью, стать его частью и впитать его ценности. Я урод, не они…

Но моя любовь к Глебу была настолько огромной, что я смирилась с этим и решила: наши с ним чувства – самое главное, всё остальное ерунда и переживаемо. Я тогда готова была отказаться от своей сущности (было бы, о чём сожалеть), принять, как данность, что мне всегда будет узко, колюче, неудобно, скучно и неловко за свою серость, если бы однажды не открылось кое-что ужасное. Но это случилось позже. А пока мы жили в замечательной квартире, обставленной, конечно же, антиквариатом. Через пять лет после женитьбы у нас родился сынок, Дрюнька. Про имя вы поняли, да? Можно сказать, что в память о первой любви и первом страдании… А на самом деле нам с Глебом просто очень нравилось это имя – Андрюша. Вот и гадайте, какой вариант правдивее.

Появилось на свет наше чудо, наш ангел, моё второе счастье. Первое – Глеб, второе – Дрюнька. Поразительно похожий на Глеба, от меня если только глаза. Да и то – взгляд, выражение глаз всё равно как у отца в точности.

Моя родня… Возможно, уже нужно поставить в этой теме точку. Родственников просто не стало в моей жизни, уже давно не стало, даже ещё до смерти родителей. Я им была неинтересна, по-моему, они плохо помнили про моё существование в принципе. Тем более, что с сыночками у мамы и папы начались бесконечные проблемы, которые нон-стоп нужно было решать. А мне, в свою очередь, происходящее с ними со всеми было глубоко безразлично. Мы месяцами могли не созваниваться, а потом месяцы превратились в годы. В общем, считайте, что не было у меня родни, а у Дрюньки бабули и дедули с маминой стороны. Хотите верьте, хотите нет, но я забыла им сообщить, что у меня родился сын. А больше с ними связи никто не имел, я об этом позаботилась заблаговременно, так как боялась ненужных и лишних контактов. Достаточно того, что они увиделись однажды на регистрации нашего брака, церемонно друг другу покивали, лицемерно нежно расцеловались перед фотографом, но на этом их общение и завершилось. Кажется, между ними сразу же возникло взаимное отторжение, чему я была несказанно рада. Итак, закрывая тему: не было у меня больше отчего дома и семьи.