Золотой Ипподром

Привет, сестрица!

Как дела? Надеюсь, ты идешь на поправку!

Мы долетели благополучно и уже во дворце. Тут обалденно, в жизни не видел такого шика! Я уже наснимал всякой всячины, как время будет, пришлю тебе. Вай-фай тут летает быстрее мысли.

Но сейчас я зол, как тысяча чертей!!!

Когда мы прилетели и представились, папика император от нас «украл», как он выразился, а мы с мамой гуляли по дворцовым паркам, там полно всяких статуй, древних и новых, ужасно интересно, ты бы тут зависла навсегда)) Вернулись, и тут папик пришел от императора и меня огорошил: сказал, завтра на утреннем приеме меня представят принцессе, и во время Ипподрома я должен с ней непременно ПОЛУЧШЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ! Потому что, видишь ли, ромеям приспичило строить туннель под Босфором, и как раз на месте Феодосиева порта! Причем почему-то вдруг страшно срочно, археологов торопят, ничего не успеть. Говорят, император и синклит в вопросе согласны, никак не переубедить. Вот только если я с принцессой ПОЗНАКОМЛЮСЬ, то смогу попросить ее повлиять на императора, упросить его… в общем, вроде того.

Я обалдел. Это как мне с ней надо «познакомиться», чтоб она могла по моей просьбе уговорить отца?! Они что, взбесились?! А папик говорит: ну вот, познакомишься, подружишься, постараешься ей понравиться… А не то, мол, прощай, порт! И вздохнул так печально. Ну, сижу я обескураженный и думаю: а с чего бы вдруг наш папанда стал так радеть о сохранении культурного слоя? Вот странно! Но, думаю, ладно, раз он так говорит, значит, что-нибудь знает, попробую «познакомиться», вдруг что и выйдет…

И вдруг слышу: в соседней комнате мамик что-то так восторженно-восторженно говорит, я прямо удивился. Подошел к двери, послушал – и что же? (Смотри, не упади со стула!) Слышу, она говорит, какая это будет великая честь и возвышение – породниться с императорской семей! Как прославится папик! Как поднимется авторитет Италии на международной арене!

Ничего себе, думаю, с чего бы это? И тут она говорит: «Надеюсь, Луиджи не ударит в грязь лицом и у нас все получится!» Отец на нее шикнул, и дальше я уже ничего не услышал. Но и без того довольно!

Ты понимаешь, что это значит?! Вот как они значит хотят, чтоб я «познакомился», с какими планами! Ну уж да, так все логично: если жених попросит невесту, то она из любви к нему будет умолять папочку… А папику нужен никакой не порт, а авторитет на международной арене!

Каково?!!

Я в трансе. В гробу я видал женитьбу и всю эту бодягу! Наша группа вот-вот должна ехать в Амирию, институт уже вроде обо всем договорился, и на тебе! Если предки задумали меня и правда женить в ближайшее время, то прощайте, дворцы ацтеков и арабские крепости… ((

Но ведь и порт, с другой стороны, жалко! Или, может, это вообще вранье, что раскопки хотят свернуть? Папик, правда, сказал: можно пойти туда завтра посмотреть после бегов, поговорить с археологами, так что я пойду непременно.

Но порт портом, а такое «знакомство»… Это же не в баре с девчонкой пива попить!!!

Не знаю, что теперь делать. Уж лучше б не ты, а я сожрал эту чертову пиццу и отравился, только бы не лететь сюда!

К тому же этой принцессе всего 15 лет, не хватало еще жениться на малолетке! Ну о чем мне с ней говорить?? Но наш папик ни о чем не думает, кроме политики… И ведь нашел, чем меня зацепить! ((Эх, может и хорошо быть сыном президента, но все-таки лучше уже в преклонном возрасте!

Дорогая Лаура, прошу тебя слезно: молись Святой Деве, чтобы Она избавила меня от этой принцессы, женитьбы и всей этой ерунды! Помолись получше… ну не знаю, мессу что ли закажи.

Ну все, пока, пора спать, завтра подъем чуть свет. Я уже поглядел расписание мероприятий: график плотный, только днем после обеда часа 2—3 на свое усмотрение. Не знаю, будет ли время писать тебе отчеты, но я постараюсь! Мамик собралась тебе звонить и не может понять, зачем писать по мылу – мол, по телефону куда удобнее. А мне вот письменно легче обо всем рассказать и вспомнить подробности (да ты понимаешь :)

Обнимаю,

Л.

* * *

Мари вылезла из ванной и, накинув халатик, посмотрела на свое отражение в покрывавшей стену зеркальной плитке. Все-таки за лето она так загорела… Не будет ли она завтра на балу выглядеть слишком черной в новом светло-голубом платье? Впрочем, в темном она вообще, пожалуй, походила бы на мулатку. А как было бы хорошо иметь кожу побелее… и глаза голубые или синие… или хоть светло-карие, а не такие темные! Да и волосы бы не такие черные… Что за скука, в самом деле – совершенно черные волосы! Сплошная «сирийская краса», только Фому и очаровывать! Девушка вздохнула.

А какие волосы у императрицы – густые, шелковистые и как раз такого оттенка, о котором втайне мечталось Мари! Но если она покрасится, папа будет очень недоволен… да и глупо это. Всё равно с августой ей никогда не сравниться. Бывают же такие красавицы! Но августейшая ведь любит, чтобы все ею восхищались… пожалуй, даже слишком любит! Разве, если ты красавица, то нужно со всеми кокетничать?! Девушка чуть нахмурилась. Нет, будь у нее такой муж, как у императрицы, Мари никогда бы не стала вести себя так, как она! Можно подумать, августе не хватает его любви, и поэтому надо собирать вокруг все эти толпы мужчин, чтоб они развлекали ее, поедали глазами, восхищались, прямо как на сцене!.. Конечно, это официальные приемы, а как она ведет себя в домашней обстановке, никто не знает… Так же просто, как ее муж?

Мари порозовела, повернулась боком и посмотрела в зеркало через плечо, улыбнулась, чуть наклонила голову. Да, вот так взгляд получается очень-очень кокетливым… Так и хочется испытать его завтра на ком-нибудь! О, ведь Панайотис точно будет на балу, не испробовать ли на нем? Интересно, как подействует? Мари рассмеялась и, завязав пояс халатика, вышла из ванной.

У себя в комнате она расчесала волосы и принялась разглядывать свое бальное платье. Да, наряд у нее в этот раз чудесный! Вот что значит хороший портной! Тот, прошлый, просто дурил их с отцом… за такие деньжищи шил такую банальность!.. Колье и серьги с сапфирами папа купил ей дивные! Да, завтра она будет выглядеть гораздо красивее, чем на предыдущих балах! Мари мечтательно улыбнулась. Хоть она не прекрасна, как императрица, все-таки на балах во Дворце и ей достается толика мужского восхищения и комплиментов, а завтра их наверняка будет еще больше…

Вдруг ей вспомнилось, как на недавнем званом вечере у Ираклийского митрополита ей расточал комплименты сам хозяин, владыка Кирик – по форме вроде приличные, но… Что-то во всем этом было не то… то ли искусственность, то ли подтекст… Или ее смутило, что любезности говорило духовное лицо, которому вроде как не положено заниматься такими вещами, как легкие беседы с девушками за бокалом вина? Нет, все-таки комплименты митрополита звучали слишком вольно… Дело даже не в словах, а в тоне, каким он говорил. Вот, например, когда на прошлом балу во Дворце ее пригласил на танец ректор Афинской Академии, он тоже говорил ей комплименты, шутил, но она не чувствовала неловкости. Впрочем, по сравнению с его шутками остроумие Кирика никуда не годится! Но за господином Киннамом в этой области трудно угнаться… А как он танцует! О, это что-то сказочное! Но он, кажется, из породы мужчин, которых называют «опасными»: слишком красив, и у него такой темный глубокий взгляд – в его глаза падаешь, как в омут… А когда он улыбается… Ой, нет, лучше не думать об этом, это мужчина не про ее честь, такой умный и вообще…

Ну да, а тот, по кому она вздыхает, – про ее честь, не так ли?! Мари пригорюнилась, даже села в кресло и уронила руки на колени. Как она умудрилась влюбиться в него? Нет, как она посмела в него влюбиться?! Впрочем, об этом тоже лучше не думать. Слава Богу, об этом никто не знает… и не узнает. Что толку себя корить, если разлюбить по приказу всё равно невозможно? Зато завтра она его увидит! Все-таки у нее и правда очень красивое платье на этот раз… Может, он заметит? А Панайотису надо будет сделать глазки! Да-да! А то вечно Пан ходит такой надутый и серьезный… Мари поднялась с кресла, подошла к зеркалу и улыбнулась своему отражению – долго горевать ей не позволял живой и веселый характер.

Стороннему наблюдателю, конечно, было не совсем понятно, что общего у Марии Нику, дочери основателя корпорации «Мега-Никс» и одной из самых завидных невест Константинополя, с сотрудниками «Синопсиса» – журналистами известными, но вовсе не «звездами» и не богачами: Нику уже почти два года внештатно сотрудничала с еженедельником, проводя в его редакции куда больше времени, чем в великосветских салонах. Впрочем, в желании молодой способной девушки развивать литературный талант и практиковаться в периодическом издании, ничего странного не было. Удивить могло то, что перед главным редактором за нее ходатайствовал не кто иной, как император Константин. Он называл это «замолвить словечко», но ведь слово василевса в полуофициальном издании, поддерживавшем имперскую политику, почти равно приказу. Император и сам это сознавал, поэтому старался поменьше вмешиваться в работу «Синопсиса». Но случай с Мари был особым. Константин знал ее почти с пеленок – с того самого времени, когда заинтересовался идеей молодого Никоса и подружился с отцом Мари. А главное, император не сомневался, что его протеже действительно талантлива, хотя порой и по-девичьи легкомысленна. Ну, разве не легкомыслие – сделать шутливый репортаж о частном визите Константина в дом Никосов и поместить в интернете – хотя и для самого узкого круга читателей? Главный герой репортажа, изображенный на фото во всех ракурсах и интерьерах, вежливо посмеялся тогда, а потом задумчиво посмотрел на девушку, преданно глядевшую ему в глаза.

– Знаешь что, Мари, – проговорил он, – а не пора ли тебе попробовать настоящую работу? Завтра с тобой свяжется мой секретарь. Как ты насчет «Синопсиса»?

Мари вовсе не чувствовала пламенного желания немедленно начать сотрудничать с серьезным изданием, но ее воодушевили слова августейшего гостя:

– Не бойся, у тебя ведь неплохие связи при дворе. – Император подмигнул. – Будешь ходить на брифинги с Главным Дармоедом. Может быть, даже добьешься личного интервью…

Эта фраза все и решила, ибо ради возможности почаще видеть августейшего Мари готова была пойти куда угодно.

Мириам Нику шел всего шестой год, когда ее отец впервые встретился с императором. Родителя она всегда боготворила. Но величественный мужчина, появившийся однажды в их скромной квартире – семья Никосов жила тогда в Скутари – и принесший с собой незнакомые запахи, слова, движения, восхитил ее безмерно. Девочке объяснили тогда, что это самый важный человек на свете и он очень любит ее папу. Поначалу Мириам это казалось естественным – как же можно не любить папу? Но с годами, видя в доме желанного, хотя и нечастого гостя, она начала понимать, что ее саму, ее семью и «его величество» разделяет пропасть. Отец много работал, часто приходил домой затемно. И даже позже, когда они переехали в собственный дом у Золотого Рога, он чаще всего выглядел озабоченным, уставшим. У него не было времени не только поиграть с детьми, но часто и на вечерний намаз.

– Ах, ничего, – говаривал Омер слегка сокрушенно, – всё равно я всегда думаю об Аллахе, Он всюду со мной…

«Дядя Константин», как мысленно называла его Мириам, был совсем другой. Такой же взрослый, как папа – девочка еще не научилась применять слово «молодой» к тридцатилетним мужчинам, – но спокойный и величественный. Порой, очевидно, очень уставший, с тенями под глазами; порой в окружении напряженной и утомленной свиты – но все же совсем другой. В Константине была заметна вековая властная вышколенность. Он походил на бессонного капитана корабля, который плывет по морю уже сто лет и не остановится еще столько же, какие бы штормы не бились вокруг.

Когда девочке исполнилось двенадцать лет, Константин подарил ей удивительно красивую модель Каабы, привезенную из самой Мекки. Черный куб стоял на чудесной перламутровой подставке, золотые арабески на стенках были украшены бриллиантами. Внизу располагались специальные кнопки, позволявшие ввести время, дату и координаты места. После этого Кааба поворачивалась точно в направлении Мекки и могла пять раз в день голосом далекого муэдзина возвещать час молитвы.

Омер оглядел подарок с большим интересом, уважительно поцокал языком.

– Ну вот, дочка, – сказал он, – теперь всегда будешь слушать азаны! А то, чтобы нашего муэдзина расслышать, надо целый день стоять под минаретом.

Мириам сначала обрадовалась подарку, а потом ей вдруг стало досадно: «Почему дядя Константин может подарить мне такую вещь, а папа – нет? Неужели очень дорого?»

Впрочем, Кааба в самом деле была куплена в лучшей лавке, у лучшего ювелира.

«А может быть, папа считает, что молиться пять раз каждый день – не так уж и важно? Зачем же августейший считает иначе? Получается, решил за меня? Почему? По какому праву?!»

Досадуя на все на свете, Мириам отключила муэдзина, и подарок стал просто дорогими часами с будильником.

В тот день она впервые зашла в православный храм. Народу было немало, на девочку слегка покосились, пропустили вперед. Священники в сверкающих белых облачениях что-то возглашали на не совсем понятном языке. Слова – как будто греческие, в основном знакомые – не всегда складывались в осмысленные фразы. И вдруг слух поразило знакомое: император Константин. Мириам стояла, как громом пораженная. Оказывается, за «дядю Константина» положено вот так вот молиться по всей Империи? Это было новостью – и, пожалуй, неприятной новостью. Получалось, что отцовский друг не только правит страной, не только может решать, когда ей следует молиться, но и в церкви поставлен на вторую ступень после Бога? Девочке стало неуютно от этой мысли, и следующий визит императора она решила проигнорировать. Просто убежать в сад и не показываться, пока этот «повелитель вселенной» не уйдет. Вернее, не уплывет на своем катере.

Вышло же все по-другому. Несколько дней весь квартал шептался о каких-то ужасах. Там и сям на углах слышались слова «убийцы», «тела», «экстренный синклит», но в присутствии детей взрослые быстро замолкали. Мириам никогда особо не интересовалась новостями, но тут решила залезть в интернет – и каково же было ее удивление, когда сеть оказалась отключена. К телевизору отец тоже строго-настрого запретил ей подходить в ближайшую неделю. Он выглядел особенно беспокойным в эти дни, все время ворчал себе под нос.

Девочка не привыкла к такому обращению. Слоняясь по дому, она размышляла, как бы выяснить, что такое происходит в Городе, и, ничего не придумав, решила утром потихоньку спросить у поварихи. Случайно проходя мимо кальянной, Мириам вдруг услышала знакомые голоса и остановилась. Говорил император, говорил непривычно глухим, срывающимся баритоном.

– Они хотели всех помиловать, ты знаешь… Гуманисты… Народные избранники… Им жалко отнимать жизнь, ведь они не могут ее дать! Очень остроумно. Но я вынужден был вмешаться, вынужден! Не так уж часто я это делаю… И сегодня все эти мерзавцы умрут… Вернее, уже, наверное, умерли, пока мы с тобой тут сидим… И пусть меня считают душегубом… Да, почти все «цивилизованные» будут недовольны. А также и те, кто хотел бы видеть казнь по телевизору… Но я точно знаю, что должен был сделать так! Должен… И все же это очень нелегко, поверь мне! Понимаешь?

– Да дорогой, я понимаю тебя, – тихо отозвался Омер. – Ешь оливки.

Мириам тихо вошла в комнату. Дымом там не пахло, зато стоял резкий анисовый запах беловатого напитка, разлитого в большие рюмки. За низким столиком сидели отец, сразу поднявшийся с места при виде дочери, и император, чье лицо было трудно различить в вечерних сумерках. Предупреждая друга, который уже повелительно поднимал правую руку, Константин быстро воскликнул:

– Здравствуй, девочка, заходи! – и включил большой торшер.

Мириам неотрывно смотрела на его лицо – только что перекошенное страданием, оно мгновенно изменилось и выражало теперь спокойствие и благожелательность. Лишь глаза остались скорбными глазами повелителя, в чьей руке – жизнь и смерть.

– Ну, когда же мы будем учиться играть в шахматы? – спросил император, весело улыбнувшись.