О геополитике

Во всей мировой литературе мне не известна столь образная эстетическая интерпретация, дополняющая научное убеждение Ратцеля. Но это не картина вечного мира – и на этой бескрайней границе – отнюдь нет!

Как орган, как живое образование, подверженное исчезновению или росту, вовсе не застывшее, не линию узнаем мы границу в свете опыта – в противоположность понятию, внушаемому нам теорией, как видимостью границы между воздухом, морем, горами и отдаленными поясами растительности.

«Omne quod est igitur nulla regione viarum fnitum est…»[20 - «Все, что вокруг, отграничено в некоем пространстве…» (лат.).] Таким образом, я смог дать, исходя из опыта, только определение (дефиницию) понятия границы как «периферического органа», подобного коже, – жизненной формы, закрытой на ключ, «обозначенной на всем протяжении» и испытывающей напряжение, но живущей собственной полнокровной жизнью, защитного покрова, состоящего из жизненных форм, наполненных единой жизненной волей. Конечно, границу можно рассматривать и как замкнутость жизненного пространства в противовес другим пространствам, но лишь в той степени, когда она именно в результате разрушения очень многих заимствованных у природы границ одновременно отделяет родственные проявления жизни от других и как таковая становится более прочным рубежом.

Осознавая, без дополнительных рассуждений, двумерность таких образований, мы должны также признавать высотные и глубинные границы в пограничном организме биосферы. Это убедительно, даже если бы у нас не было в качестве практического доказательства великолепного, образцового исследования Ф. Ратцеля «Hohengrenzen und Hohengurtel» («Высотные границы и высотные пояса»)[21 - Ratzel F. H?lhengrenzen und H?lhengurtel // Kleine Schnften. Bd II. M?nchen, 1906. S. 173.]. В этом труде содержатся данные о том, что граница животного мира, к примеру, простирается от 6000 м ниже уровня моря до 8 000 м (высота полета) по сравнению с 400 и 6000 м границы растительного мира, так что границы животного мира по вертикали вдвое больше, чем таковые у растительного.

Но это фактически необходимая – как при естественной границе, так и при культурно-географическом и политическом, а также хозяйственном понимании ее – высокая степень постижения наблюдений эмпирического происхождения, равно как и философского углубления, если мы хотим понять переменчивую природу границы и воссоздать для каждой жизненной формы «совокупность» ее внешнего покрова (Haut) во всем ее значении. И такой подход необходим, чтобы прежде всего научиться различать между всегда опережаемой жизнью статикой границы и ее преобладающей в реальной жизни динамикой.

При таком рассмотрении нам раскрывается относительность границы! Ведь ее понятие возникает в постоянной борьбе, которая разделяет ищущих категорический императив и неопределенные рубежи скрытой жизни, отягченной борьбой за существование в становящемся все более тесным пространстве.

Это, естественно, заметно и в определении географического понятия, которое нам предстоит рассмотреть.

Даже там, где есть надежда найти самые прочные границы, где, как мы полагаем, можно сразу же нанести линии, например, в отношении моря – самого могущественного жизненного пространства, принуждаемого при его воле, приспособлении или разрушении к покорению, – граница (прибойная кайма, выемка, приливы и отливы…) представляет собой естественно расширяющуюся и стягивающуюся полосу, которая часто заполнена хозяйственными предприятиями (например, добыча соли)! Достаточно лишь точно пройти вдоль морского побережья, пляжа или задать вопрос: где кончаются территориальные воды? – или же, принимая во внимание статистику населяющих побережье «амфибионтов» в Южном Китае или Японии, спросить: кто является жителем побережья, реки или моря?

Провести четкую линию между анэйкуменой и эйкуменой на суше удается лишь в отдельных местах и убедительно не всегда здесь, так как и считающиеся незаселенными пространства почти повсюду проницаемы при огромной воле к жизни. Обозначенная линия для признаваемых незаселенными зон пунктирна, произвольна, и при этом все равно, будет ли такая попытка предпринята по отношению к подземной среде (chtonisch), т. е. определяемой почвой, или по отношению к климатической (klimatisch), т. е. определяемой осадками, нехваткой воды или ее избытком. Каждая раса, каждый народ, каждый путешественник и ученый проведут эту линию по-разному: русский, китаец, японец, малаец, тибетец; каждый по-своему нанесет ее, к примеру, на карту Северной, Центральной или Юго-Восточной Азии.

Закаленный житель горной страны, для которого снег естественное явление, еще может выстоять, в то время как живущий на побережье японец, обитатель романского Средиземноморья давно уже перестали пассивно сопротивляться суровостям климата! Поселения якутов, жилища жителей Шпицбергена, юрта тибетца, в которой он теснится с семьей, неприемлемы для поселенцев, привыкших к мягкому климату. Житель гор вновь селится над горными осыпями Гольдау и Плюрса; те, кто любит наслаждаться горячими естественными ваннами в расщелине кратера вулкана – чего лишен житель лесов и равнин, – снова покрывают террасами полей Иводзиму, Сакурадзиму, Помпеи.

А для питающегося морскими продуктами человека Южных морей – малайца вполне сносные условия существования там, где для немалайца они чудовищны; ведь последний не сможет, ныряя с ножом в зубах, добывать в рукопашной схватке под водой из буруна атолла крупную хищную рыбу.

Следовательно, относительность действует и здесь. И все же, сознавая ее, мы должны стремиться к ясным определениям границы. Необычайно убедительное предостережение политической географии состоит в том, чтобы, принимая во внимание все отличительные особенности, искать компромиссы и прежде всего помогать находить их в практической политике – само собой разумеется, при самом благоприятном руководстве, обеспечивающем долговечность защищаемой этой границей собственной жизненной формы.

При этом большая трудность в том, что как статика и динамика границы, так и ее психологическая и механическая констатация находятся в постоянном столкновении. Необходимо только внести ясность в чудовищный разрыв между исследованиями вроде книги Э. Лукка «Grenzen der Seele» («Границы души») и авторитетными методами венской статистической школы вроде применяемых статистическим семинаром в Венском университете (В. Винклер), посвященным вопросам населения, хозяйства и культуры сопредельных с германским бытом земель, и вытекающими из книги Эмануэля Жубера «Statistischen Forschungsmethoden» («Статистические методы исследования») (Вена, 1921 г.), помня при этом, что обе крайности важны для тех, кто исследует сущность границы. Или же представим себе скачок от метода восприятия психологии народов, использованного Стефаном Цвейгом в книге «Drei Meistern» («Три творения») для различий британского, французского и русского самопредставления, к численному сопоставлению британцев, немцев, французов, русских, их примет. Однако как один, так и другой метод с его ложной концепцией типов, использованный сам по себе, обязательно ведет и к ложному пониманию разграничений. Из этого следует, без нужды в дополнительных разъяснениях, что для правильного воспитательного воздействия музеев в этнологии нельзя отделять искусство народов от других проявлений их жизни. Принцип «L’art pour l’art»[22 - Искусство для искусства (фр.).] в данном случае столь же ложен, как буйство цифр и идея, стремящаяся видеть лишь массы и числа.

Следовательно, не противопоставляя философские, социологические и статистические подходы к понятию границы, можно все же приходить к мало-мальски сопоставимым результатам. Таким образом, мы ощущаем в одной из важнейших сфер эмпирической деятельности во имя сохранения на Земле нашего, как и любого другого, народного духа, что слишком точная и педантичная ведомственная разобщенность и факультетская обособленность – более чем препятствие, это одна из величайших опасностей! Если Вагнер как географ-практик поучает нас, требуя видеть «четкие внешние границы как формы проявления прогрессирующих состояний», то он все еще находится под впечатлением длительного мирного периода, который вовсе не правило, а скорее исключение, и подводит к полемическому выводу, что неясные внешние границы в Центральной Европе означают шаг назад!

Эмпирика границы раскрывает более безжалостно, чем теория, и «относительную ценность языковой границы как границы культуры», ее необыкновенное различие[23 - Ratzel F. Erde und Leben. Bd II. S. 676.] – к примеру, между подобной валу языковой границей на Западе нашей собственной народной земли с «камнями, выпавшими из великой стены», и взаимопроникновением германцев, славян и жителей Промежуточной Европы (Zwischeneurope) с их тремя большими, соприкасающимися языковыми образованиями на Востоке. Мы часто обнаруживаем, что общественные науки, поощряемые естественно лингвистикой, переоценивают языковую границу, и это, к нашему большому сожалению, привело, например, к насильственной эвакуации или вытеснению в чужеземные области дружественные малые народы, близкие по своей культурной воле к нашей культурной почве и нашему государству (вопрос о мазурах, родственно-дружественные немцам словенцы в Каринтии, навязывание польского литературного языка в Силезии; вопрос о венедах; фризах – как угнетенном меньшинстве и т. д.).

Стало быть, единое стремление к жизненной форме, к реализации своей культурной силы и хозяйственных возможностей, своей личности в растущем жизненном пространстве показывает нам эмпирику как решающий фактор для нации, охваченной желанием защищать границу. Такое понимание позволяет прийти к плодотворным результатам и к жизненной стойкости, к стабильности (vivere), и она имеет примат над философствованием и должна оставаться таковой.

Глава III

Буква закона и натиск жизни

Эмпиризм границы показал нам ее становление как зоны боевых действий, как трехмерное пространство борьбы. Однако правовой идеал, буква закона весьма охотно превращают ее в математическую, почти бестелесную черту, по меньшей мере в линию на карте, зафиксированное на бумаге буквами и цифрами понятие, которое можно раз и навсегда определить и описать. Но такой границы, ее отчетливого проявления мы не найдем в реальной жизни нигде и никогда, ни в каком месте и ни в какое время. Того, кто действенно не оберегал и не защищал свои рубежи, они отчуждают и заставляют расплачиваться, даже если казалось, что их установление в ладу с буквой закона. Ведь разграничение есть требование природы; но его закостенелость враждебна жизни, признак старения жизненных форм, доказательство быстро проходящей и исчезающей, а не наступающей и бьющей ключом жизни. В своей завершающей фазе неподвижность означает смерть, отмирание, и из этого состояния в конце концов может снова забить фонтаном новое лишь после полного устранения прежних жизненных форм. Однако государства, как и народы и индивидуумы, должны больше думать о memento vivere, чем о memento mori[24 - Memento vivere – «помни о жизни» (лат.); memento mori – «помни о смерти» (лат.).], если они хотят продолжить свое существование в этой тленности.

Итак, мы не спрашиваем, как происходит, что жизнь все-таки подчинилась букве закона (ведь этого она не делала никогда и нигде), но спрашиваем, как происходит, что эмпиризм границы до известной степени примирился с пограничной традицией, в том числе и с созданными ею обозначениями, нормами?

Вслед за «как» мы снова обращаемся прежде всего к картине пограничной практики. Она находит свои выражение в пограничном (межевом) знаке, в контрольном колышке или в заимствованной у природы составной части границы – в пограничной скале, пограничном дереве, так расположенных или выбранных, что можно от одного к другому проложить линию, протянуть бечеву, межевую цепь, проволоку, если совсем нет созданной трудом человека разделяющей силы – забора, сетки, стены. Однако и здесь приходится считаться со своеволием жизни, оспаривающим постоянство границы: межевой знак может погрузиться в землю, упасть, разрушиться, дуб – сгнить, металл – стать жертвой коррозии; следовательно, обозначенная ими граница снова будет нуждаться в страже и оборудовании! С тем чтобы самому стражу было надежнее, он ставит на всем ее протяжении особые, только ему хорошо знакомые по форме, не местного происхождения так называемые свидетельства (Kunden) под пограничным знаком, вокруг дубового столба в известном только ему, устроителю границы, ее хранителю, месте. Таким образом, в земле и на земле создаются все без исключения руны как опора человеческой памяти.

Но зачастую в государстве и народе все еще сказывается древняя человеческая память, запечатленная в пограничных обозначениях и пограничных нормах, память о происхождении пограничных жизненных форм, которые в других местах давно исчезли. Они ведут нас к пониманию непостоянства границы в истории.

Так обретает свое значение картина успешно расширяющейся межевой границы (Flurgrenze), – которую мы обозначили выше, – для отграничения более крупных жизненных форм. В пограничном дереве, пограничной стене, пограничной борозде, пограничном водотоке или в пограничном водоразделе как предпочтительных признаках границы и в словоупотреблении мы еще и сегодня видим отражение географического происхождения народов – землепашцев и скотоводов в противоположность поселенцам лесов и степей. Мы снова узнаем эти признаки, когда швед говорит «skrank» – «предел», житель Восточной Азии – «kwan», «барьер», и при этом думает об упавшем срубленном дереве, когда житель леса принимает за прообраз границы (Mark, March или Mal) ствол дерева (Schnede, Sned, Schnedbaume), житель открытых равнин – лежащие камни (Laag, Schied, Steine), а хлебопашец – окраину леса. «Lira» – протяженная борозда у романских народов равнозначна окраине леса (Rain). Возникают тонкие оттенки [понятий], если романская пограничная традиция выступает наряду с германской, например, граница (frontiere) наряду с borderland (Bord) – рубежом страны и boundary[25 - Boundary – ограничение (англ.).], если линия, защищенная стеной, лимесом, и в речи противопоставляется защитным полосам! Здесь мысль о выкорчевывании границы резко противостоит также мысли о бережном отношении к ее нетронутости: Ренштейг, просека и проходы против стены заповедного леса. Предполье и линия, трехмерный полнокровный организм границы и бескровная и бестелесная, в известной степени математическая абстракция снова выступают и здесь как контраргумент не в последнюю очередь в мощной борьбе главного государствообразующего народа западноевропейской и центральноевропейской культуры – римлян против нордических рас и их потомков, снова и снова низвергавших его надуманные государственно-правовые пограничные конструкции.

Limes, finis, terminus[26 - Limes – межа, межевой знак, пограничная линия, граница, рубеж, пограничный вал (лат.); finis – предел, граница, рубеж, край, территория (лат.); terminus – пограничный камень, межевой знак, граница, пределы (лат.).] – понятие общности судьбы внутри однажды проведенных границ, confinium, confinatio – понятие сопредельного пространства – все они, в сущности, враждебны германскому, более свободному восприятию границы, хотя нордические саги о переступавших границы свидетельствуют об остроте германского, не менее правосознательного, но лишь по-иному проявляющегося чувства границы, например, наводящее страх перепахивание греховника лемехом как искупление за нарушение границы и подлог. В таком совпадении понятий о святости проложенной границы сталкиваются два изначально здравых, опирающихся на обширные – благодаря вспашке и корчеванию – пространства, выражающих межевое право воззрения, чью народную основу можно легче различить благодаря рубежам незаселенности, поверхностному покрову, анэйкумене, чем благодаря границам культуры с их премудростью. Ибо границы должны одновременно и разделять, и быть проходимыми. Но как трудно соединить столь противоположные требования, показывает уже старинный устав германской полевой службы, справедливо предостерегавший о дороге, улице как границе, к примеру, между форпостами. Так строго было обосновано внимание к границе в старой Европе, и из этой строгости германского, равно как и римского, межевого права (Agrarrecht) происходит выражение «verruckt sein» – «сойти с ума», а также «delirare» (тождественное римскому «сойти с лиры» – с прямо проведенной борозды), в то время как производное французское слово «delirer» не столь наглядно. Это воззрение, берущее свое начало от границы, встречается и у земледельческих народов далеко не повсюду. Например, государственная философия Восточной Азии приходит к подобному производному понятию посредством сопоставления знаков [символов] зверя и короля, следовательно, человека, в котором возобладала жестокость. Иными словами, «сойти с ума» («verruckt sein», «delirare») – привычная только европейцу картина, заимствованная из строгого представления о границе, свойственного германскому и романскому быту! Весьма сомнительно, смогло бы легче переходившее границы славянство со своей более «широкой душой» прийти к такой же языковой картине, если бы ко времени образования понятий границы в Европе оно творчески отнеслось к ней.

Огромно поэтому и влияние римлян как государствообразующего народа на представления о границе европейского культурного мира и его распространяющегося по Земле культурного круга. Размышляя об уже затронутом непостоянстве границ в истории, мы имеем в виду главным образом этот круг наряду со свидетельствами нашего собственного прошлого. Подобно любой заимствованной у природы форме – укрытие, пограничный вал, ров все еще сохраняются и поныне, – граница согласно известному выражению «aut Caesar aut Diabolus»[27 - Или Цезарь, или Дьявол (лат.).], приписываемому одному из двух проводивших ее авторитетов, т. е. либо римская, либо чертова стена, умудренными людьми в католических частях Германии в общем и целом не рассматривается как вспомогательная (subsidiar) вместо обеих. Там, где эллинистическая культура вклинивается в исламский и индийский культурные ареалы, также больше всего насыщенные руническими памятниками культурно-пограничных ландшафтов Старого Света, – там мы видим Александра Великого [Юллундур, Искендер] – первопроходца новой всемирной истории, играющего роль, схожую с ролью Цезаря на Западе. На китайской культурной и на родной почве в роли творца границы выступает беззастенчивый сжигатель древних текстов Цинь Шихуанди, инициатор строительства Великой Китайской стены. Относительно границ немецкой культуры и оставшихся свидетельств ее широкого в прошлом распространения еще не появился труд, приводящий к общему знаменателю столь гетерогенные границы, как отчужденные замки [Тевтонского] ордена или университеты, сожженные или разграбленные немецкие замки на Востоке, в Праге, Риге, Пеште, звонницы Гента, имперский орел Фридриха Барбароссы на соборе Сен-Трофим в Арле, постоялые дворы в наших колониях, гербовые камни великого курфюрста на побережье Гвинеи и имена немецкого происхождения в Англии, Франции, Андалузии, Ломбардии, готика и прочие свидетельства немецкой поэзии, искусства и мифов на утраченной пограничной земле. Не хватает крупного обобщающего труда авторитетного ученого, а также еще не сведены в большом синтезе следы чужеземного влияния на немецкую культурную народную основу, давно исследованные во всех деталях: кельтские имена и славянские следы, многочисленные выведенные «Augusta» и «Colonia»[28 - Имеются в виду поселения граждан одного государства на территории другого или в малозаселенных областях собственных стран. «Augusta» (Аугуста) – название многих значительных городов Римской империи, данное в честь императора Августа (63 до н. э. – 14 н. э.). Аугустой был назван также порт на Сицилии, основанный в 1232 г. Фридрихом II.], большие и малые «castra» и «castella»[29 - Castra (лат.) – названия ряда городов, возникших из лагерей римских войск. Castellum (лат.) – небольшое древнеримское укрепление. Различаются castella tumultuaria – спешно возведенное в целях выполнения непосредственных стратегических задач по охране границ и castella murata – долговременное фортификационное сооружение в пограничных укрепленных пунктах, окруженное стеной. Существовали многочисленные кастелы вдоль границ, предназначавшиеся для когорт и ал, напоминавшие своим видом уменьшенный лагерь легионов.].

Более четко и конкретно уже разработана в целом борьба Рима с присущим ему государственным и имперским мышлением и германского восприятия права (Rechtsgefuhl). Удовлетворенность римской формой, публичность (Satzung), чувство дисциплины подчеркивает Э. Целлер[30 - Zeller Е. Religion und Philosophic bei den Romern. Berlin, 1866.] именно в отношении границы и пантеона ее многочисленных божеств. В этом пантеоне имеются Термин – бог межевых знаков, еще и сегодня в регионе, говорящем на немецком языке, защитник порядка (его праздник – терминалий был приурочен к 23 февраля, к началу пахоты), Янус – двуликий защитник входов и выходов, Форкул – защитник входных дверей, Лиментин – порога, Кардея (Карда) – богиня дверных запоров. Почти столь же богат набор божеств со специальными защитительными обязанностями, как на Дальнем Востоке, где даже самые спокойные места в доме доверены своеобразной группе богов-хранителей.

Однако заимствование чужих божеств любой жизненной формой яснее всего указывает на втягивание ею в себя границ чужеземной культуры. Не считая более поздние переносы божеств Ближнего и Среднего Востока, в Рим в начале VI в. до н. э. государственными путями проникли культ Аполлона, в 496 г. до н. э. – Деметры, Персефоны и Диониса, в 291 г. до н. э. – Асклепия с чумой из Эпидавра и в 205 г. до н. э. как последний призыв в крайне бедственном положении, во время паники, вызванной Ганнибалом, – Кибелы, Великой матери богов из Пессинунта, почитавшейся на Иде (Верхняя Фригия) как защитницы границ, после того как – всего за 12 лет до этого – уже почитали Венеру-Астарту, слияние эрицинской Венеры как симптом поворота к греко-финикийской смешанной культуре Сицилии, где имелся ее храм. Стало быть, с одной стороны, борьба на границе против иноземных культов, а с другой – весьма интересная история, а именно наличие пережитков римских пограничных наименований, более того, проникновение жесткого римского представления о границе в германскую альменду[31 - Альменда – право коллективного выпаса скота. Это право особенно распространено на высокогорных пастбищах Южной Германии, Австрии, Швейцарии.] и более свободное понятие о праве выпаса. Из этого становится, например, понятным характерное столкновение правового чувства во всей германско-романской пограничной области (долина Мюнстера, Вале, Тирольское нагорье). Даже права выпаса (Almrechte) в Пиренеях (Андорра, Арансаль) возникли из испано-готских прав выпаса. Все эти проявления сливаются в один большой ряд единого восприятия при столкновении различного пограничного права германцев и романских народов и все еще обостряют их обусловленную природой коллизию.

Итак, обобщая конкретные факты, мы все-таки очень хорошо видим в нескончаемой череде случаев возникновения границ и их реорганизации закономерное уклонение от чистого произвола, характерного для картины современной политической власти, обнаруживаем прежде всего склонность к возврату, к восстановлению естественных, покровительствуемых природой пограничных форм при воссоздании и возведении новых границ, которые выглядят в зеркале философской и естественно-научной литературы совсем иначе, чем в зеркале юридической.

Это в особенности относится ко всем досадным исправлениям, и прежде всего к понятию «живущих за пределами границ», что нарушает правило, прямую линейную игру. Возникают анклавы, остаточные состояния, в отношении которых важно осознать, идет ли речь о жизнеспособных, более того, весьма жизненных состояниях земной поверхности, определяемых ею процессах, единствах, которые, в сущности, сильнее, чем кажущиеся гораздо большими, но политически временными образования, или же о рудиментах в биологическом смысле, о преходящих состояниях, обреченных на отмирание, атрофию и в конечном счете на исчезновение. В то же время из ранее упомянутых остаточных форм резерватов могут возникать новые, безгранично жизнеспособные образования, хотя и более мелкие виды рас, племен, типы людей и животных, которые в противном случае исчезли бы.

Из таких образований могут затем создаваться в пограничной структуре стабильные ячейки, которые в течение тысячелетий весьма успешно сопротивляются неестественному, линейному проведению границы. Временный способ кондоминиумов на любых ступенях такого образования со свойственной ему замкнутой жизнью зачастую благополучно ведет их через арены борьбы прибегающих к насилию крупных государственных образований, на пересечениях крупных культурных ареалов; затем они добивались упорством «confinatio» как товарищества с общей вынужденной судьбой, с часто кажущейся непонятной принадлежностью друг к другу.

Такими геополитическими защитными препятствиями может быть объяснена часто вряд ли понятная из чисто исторического развития живучесть церковных, коллегиальных институций, их сохранение внутри островов, горных и котловинных ландшафтов (Швейцария, Фергана) даже с неоднородным населением.

Наиболее тонкими и с точки зрения народной психологии благодатными задачами науки является в данном случае проникновение во взаимодействие почвы и осознанных человеком потребностей – часто в наследие древних, закрепленных почвой и климатом обычаев, – чтобы установить причины сохранения осуществленного разграничения. Всякий раз обращаются к связи между определяемыми землей и возникающими на земле процессами и нравами людей. Не доказывается ли ныне эта связь обычаем пасхальных костров, костров в День св. Мартина, поста и в День св. Иоганна в Рейнских провинциях[32 - Aubin Н., Frings Th., M?ller J. Kulturstr?lmungen und Kulturprovinzen in den Rhein-Ianden. Bonn, 1926.], сохранением основных прав выпаса и свободным переходом даже через жестко оспариваемые, укрепленные пограничные окраины[33 - Kiesel К. Petersh?ttly, ein Friedensziel in den Vogesen. Berlin, 1918.], правами национальных меньшинств, государственным или обычным правом (например, земля Саксония).

Основание для этого часто дают и бесспорно географически дифференцируемые правовые формы переноса границ и охраны всех без исключения: от обхода пограничных рубежей, от правовых форм при обновлении демаркации до известных крупных соглашений о мире[34 - См.: Wertheimer Е. von. Friedenskongresse und Friedensschlusse in 19. und 20. Jahrhundert. Berlin, 1917. «Handbuch der Politik». Bd VI, Urkunden. Berlin, 1926; «W?lrterbuch des V?llkerrechts und der Diplomatic», hrsg. von К. Strupp. Berlin und Leipzig, 1924.], договоров о купле-продаже земли и людей (Флорида, Луизиана, Аляска, Панама, Каролинские и Марианские острова, как считается, были куплены!), заявлений об аннексии и подъемах флага. Во многих этих якобы правовых действиях на самом деле проявляется прежде всего представление о готовности к самоопределению (Selbstbestimmungsmundigkeit), простое навязывание воли более сильного[35 - Так, между прочим, в отношениях между США и Филиппинами (см.: Russell В., Kimpen Е. Die Ausbreitungspolitik der Vereinigten Staaten von Amerika. Berlin, 1923; Nearing Sc. and Freeman J. Dollar-Diplomatic. Berlin, 1927).], которое география и история иногда подтверждают, а чаще отвергают.

В этом детально выстроенном длинном перечне побудительных оснований (стимулов) первый – правовое понятие о районах, находящихся за пределами самой границы, и интересующее нас отношение к нему политико-географического и культурно-географического обозначения границы, когда в слишком укрепленных ячейках областей и земель чаще всего возникает затруднительное положение, связанное с тем, что оно нелюбимо централизмом и бюрократией и даже ненавистно им, но обусловливает самоуправлению и свободе желанные исключительные (привилегированные) положения.

Частному землевладению это понятие, конечно, хорошо знакомо; самостоятельность замыкающихся в себе крупных хозяйств по отношению к не понимающим свои жизненные потребности общинам мелких хозяев утрачивает свою сущность; ныне, в демократическую эпоху, это часто оспариваемое право.

Вопреки Пролеткульту, культура – понятие аристократическое и остается таковым!

А чем же являются в политической географии Андорра, Сан-Марино, Фергана, Бутан и Непал, как не «ведущими обособленную жизнь частями областей за пределами границ»? Или в более крупных масштабах исторически своеобразная жизнь Богемии по отношению к империи [Австро-Венгрии], государств на альпийских перевалах, высокогорного швейцарского ландшафта между Боденским и Женевским озерами с их главными центрами, Цюрихом и Берном, перед валом высокогорных кантонов по отношению к обширной северной и южной пойме (Vorland)? Разве не такие устойчивые состояния были приняты при быстрой инволюции (Ruckbildung) Британской империи после кажущейся кульминации охвата Индийского океана (Афганистан, Египет, Ирак, да и сама Индия!) почти в максимальном диапазоне правовых форм?

Самая первейшая возможность возникновения [пограничной аномалии] имеется, конечно, в первоначально нейтральных пограничных зонах, в пограничных предпольях центральных пространств, на которых неприметно образовалась своеобразная жизнь. Ставший благодаря международной торговле известным случай – область Циндао как особый случай китайско-корейского предполья вдоль рубежа Ялу – Тумынь и Байтоушань. Схожая пограничная аномалия возникла в Андорре из упорно сохранявшихся церковных прав, в Верхнем Арансале в Пиренеях – из испанских прав выпаса[36 - См.: Tenot Е. La Fronti?re. Paris, 1893. P. 367.], которые вторгаются на северный склон, а также в небольшом захоронении на Клаузенпас в Гларнерланде.

Эти примеры показывают, что при заключении мирных договоров крайне важно установить подлежащую разрушению, благоприятную для народа принадлежность утерянных пограничных ландшафтов в церковных, по большей части более прочных присоединениях, в правах хозяйственного обмена. В негативном плане это доказывает в наши дни отторжение Эйпена и Мальмеди, а в позитивном – стремление епископства Саара к выходу. Ведь именно государство Саар – типичная аналогия с такими погранично-биологическими процессами в других местах, и прежде всего – это попытка найти выход на пути кондоминиума. Но что означает современное правовое понятие политико-географического кондоминиума для наблюдения за жизнью границы? Как раз для нас, жителей Внутренней Европы, оно приобрело исключительную важность. Саар, Рейнская область, Данциг (Гданьск), Мемель (Клайпеда), Верхняя Силезия уже стали или были замаскированными кондоминиумами, каковыми ныне являются Маньчжурия, Монголия, Тибет, [бассейн реки] Или, Новые Гебриды, а Морене, Сахалин, Курильские острова, острова Рюкю еще недавно были. Соскользнуть туда же собралась Юньнань, но ее спасла хозяйственная энергия китайцев, а не сила государства, тогда как Египет долго был фактическим кондоминиумом Турции, Франции и Англии. Следовательно, здесь налицо один очень значительный, выросший из опыта и эмпирики традиции и международного права вопрос, подвешенное состояние, при котором более упорная правовая воля часто определяет в конечном счете и более тонкое решение о биологически благоприятном местоположении. Именно проблема, насколько далеко идет фактическое отношение кондоминиума в вопросах имперских, земельных, расовых и экономических границ, наиболее актуальна. В сущности, это вопрос о существовании целого большого пограничного пояса Промежуточной Европы между Внутренней Европой и северо-азиатским пространством Советов, где полностью отсутствуют многие неестественные жизненные формы, действительные условия самостоятельной государственной жизни в естественном жизненном пространстве, в которых они могли бы осуществить confinatio.

Но и в Европе, где вместо восемнадцати государственных сообществ стало двадцать восемь, в то время как жизненное пространство не расширилось, а сузилось, быть может, однажды скажут: «Go get you home, you fragments»[37 - «Отправляйтесь домой, огрызки» (англ.). Spakespeare. Coriolanus. Act. 1. 226.], если эти новые образования нужны не более как политические инструменты.

Как возникают ныне границы кондоминиума, можно показать, скажем, на примере украинско-польской границы, внутригерманской таможенной границы (ср. главу XII), линии Керзона между Советами и Польшей, линии Tiedje[38 - Быть может, имеется в виду Андре Тардье (1876–1943) – французский политический деятель, игравший роль ближайшего помощника и постоянного заместителя премьер-министра Клемансо на Парижской мирной конференции 1919–1920 гг.] (германо-датской) и линии Сфорцы (Верхняя Силезия), вновь возникшего вопроса о Вильно.

Большую роль, однако, играет и хладнокровный перенос отношений субсидиарного частного права в международное право, связанный с ростом Соединенных Штатов, Австралийского островного государства и Японии, не говоря уже о Британской империи. В этих регионах находятся применяемые с большим разнообразием при прецедентах кондоминиумы, приобретения по давности, просто покупки или покупки с принуждением и вымогательством. Так, заслуживают пристального внимания в качестве прецедентов «покупка» Флориды, Луизианы, Аляски, принадлежавших Дании Виргинских островов – скрытая принудительная покупка с последующей незначительной компенсацией, замаскированное ограбление Панамы и Калифорнии, приобретения по давности Калифорнии и Техаса.

Разумеется, трудно разрешаема [проблема] во всех тех случаях, когда застывшая форма, отжившая буква закона с его внутренним правом утратили свое значение по отношению к эволюционному или революционному натиску жизни и в конечном счете должны быть опрокинуты естественной силой.

Здесь кроется воистину последний вопрос международного права, который больше подлежит рассмотрению лишь как вопрос мнения и суждений, какие слишком скрыты за формами. Как нам представляется, наряду с этим существует противоречие одного из элементов романского права германскому, ибо мы, германцы, очень долго казались биологически более сильными. Но это общее противоречие, присущее всем опытным, государствообразующим народам, наконец, самому понятию «государство» в противовес «народной энергии», всему нынешнему поколению против грядущего поколения, скрытому за буквой «posteros timeo»[39 - «Опасаясь грядущих поколений» (лат.).] праву, букве закона против природы.

Из этого противоречия возгорается раздор между Советским Союзом и паназийцами и старыми колониальными державами – Англией и Францией; но из этого же противоречия бьет ключом точка зрения Тацита на продававших самих себя германцев из пристрастия к азартным играм и противоборству, как и позже отношение швейцарского законодательства к вербовке в иностранные войска. Особенно сильные швейцарские коммуны, инстинктивно прочные геополитически, а также богатые территориально, как Цюрих, отменяют наем в иностранные войска, унавоживание земель чужих народов кровью и потом; напротив, бедные древние кантоны используют наемничество как источник денег! «Chacun aspire а ce qui lui manque!»[40 - «Каждый мечтает о том, чего ему недостает» (фр.).] – заметил швейцарский капитан, когда в Версале кто-то упрекнул его, что швейцарцы фехтуют за деньги, а французы – за честь! Древняя противоположность приверженного нравственности народного духа и рационалистической государственной идеи – бесцеремонно использовавшей преимущества созданного ею частного права периода упадка, – имеет последствия и ставит исходящую от народа энергию почти всегда согласно букве вне закона. Биологически более сильный ощущает это в таком случае как беззащитность порядочного честного человека перед применяемой по отношению к нему без душевного трепета буквой закона. Однако они «это называют честью»!

Поразмышляем также о тех – а их число растет в результате слишком резкого проведения линии, – кто не признает границ и кто разрушает их. Не признающий границ и ее разрушитель – два совершенно различных вида. Один ставит себя выше естественных границ, потому что они для него ничего не значат, а другой сознательно разрушает их, воспринимая такие рубежи как препятствие, а не защиту и органическое благодеяние. Эти два вида можно отчасти рассматривать и с географической точки зрения, учитывая их распространение, происхождение и влияние на политизированный культурный ландшафт.

Часто происходящие из экстремального смешения рас или же в своем становлении как физическая, так и психологическая наследственная масса, принадлежащие к двум различным мирам, к двум зонам боевых действий, они, естественно, хотят отменить их границы, но в разном смысле. Если первые как урожденные граждане мира, космополиты, утерявшие гражданство, попутчики любого Интернационала, под каким бы флагом он ни выступал – золотым или зеленым, красным или черным, не видят и не ощущают их, то вторые – враги границы, ее разрушители любой ценой, и они замечают границу, борются против барьера главным образом потому, что родились «на ее склонной к коварству стороне».

Но по зрелому размышлению о чересчур тонком различии между границами те в обоих видах, кто слишком торопится извлечь пользу, делают здесь собственные наблюдения. В каждой зоне борьбы царит только ей свойственная самостоятельная жизнь. С древних времен имелись люди, находившие в этом метании между двумя кругами силы свой собственный расчет, а в сочетании с опасностью и известную суровую свободу. И имелись другие, кто, умно служа двум господам, но лишь в той мере, в какой это было необходимо, время от времени находили возможность вырваться к свету. Так, Вольтер бросил якорь спасения между пуританской Женевой и становившейся все более небезопасной Францией, между имениями Делис и Фэрней, разумеется, полностью сознавая преимущества до известной степени утерянного подданства. В своей книге «Ahnen» («Предки») Фрейтаг отобразил прекрасный пример того, что еще на раннем этапе развития германцев проживание за чертой границы было излюбленной побудительной причиной для постоянного существования небольших дружин, остатков племен и народов. Природа показывает нам аналогию на каждой меже, на каждой железнодорожной насыпи, где сохраняются жизненные формы, которые были бы в противном случае истреблены, но которые могут вновь ринуться в наступление.

Этим своеобразием пограничной межи всегда пользовались одиночки и дружины, действующие на этой же основе крупные государственные жизненные формы. На такой биологической почве выросли цепочка государственных образований вдоль Гималаев, а также общности, которые, как «выпавшие из древней стены камни», сопутствуют отходящей назад немецкой языковой границе на Западе. Из такого состояния поднялись до своего всемирно-исторического значения Савойя, Наварра – по крайней мере в поколении своей династии, – земли Габсбургов и Гогенцоллернов, области Маньчжурской династии. Итак, мы полагаем, что и здесь действует эффективный геополитический мотив, о котором мы уже писали, рассматривая, к примеру, вопрос о возникновении кондоминиумов – образований между границами с расширяющимися культурными, силовыми и хозяйственными организмами, но здесь рассматриваем лишь в новом свете[41 - Здесь особенно впечатляют прежде всего исследования Градманна о связи Лимеса и германского леса. Ряд суждений созвучен с работой Клаузевица «St?rkere Kampfesform und Kampfesform des St?rkeren», когда мы размышляем о линейной прокладе империалистического установления границы римским государственно-правовым народом по краю его средиземноморского пространственного оптимума и встречных ударах нордических, германских людских потоков вплоть до катастрофы. О духовном расшатывании романо-германской границы см.: Bluntschli J. С. R?lmische Weltherrschaft und deutsche Freiheit. Berlin, 1872; об англосаксонском синтезе см.: Bernard. Imperium et libertas! London, 1901. О регрессе и закате, возвратном образовании культурных границ см.: Schurtz Н. Urgeschichte der Kultur. Berlin – Leipzig – Wien, 1912; о гуманитарной стороне проблемы см.: Hildebrandt К. Norm und Verfall des Staates. Dresden, 1921; Freytag-Loringhoven. Die staatlichen Grenzen in Europa. Berlin, 1921. О проблемах внутриплеменных границ в германской общине нашего времени см.: Pe?ler W. Niedersachsische Volkskunde. Hannover, 1922; Aubin Н., Frings Th., Muller J., Kulturstr?lmungen und Kulturprovinzen in den Rheinlanden. Bonn, 1926, u. a.].

Глава IV