Воспоминания. От службы России к беспощадной войне с бывшим отечеством – две стороны судьбы генерала императорской армии, ставшего фельдмаршалом и президентом Финляндии
Когда Пэнь посетил меня с ответным визитом, он нашел мое убогое жилище среди представителей купеческого сословия настолько недостойным меня, что приказал немедленно подыскать мне что-нибудь более приличное. Меня перевели в располагавшийся в тихом квартале дом муниципального чиновника, сарт-бека. На первый взгляд новое обиталище посреди сада выглядело очень милым, однако, несмотря на обилие ковров и циновок, оно оказалось сырым и холодным, и я сильно простудился, у меня поднялась высокая температура и начались сильные ревматические боли. Мне посчастливилось быстро излечиться благодаря мастерству доктора Ракетта из Шведской миссии. Доктор Ракетт был не только практикующим врачом, но и известным филологом и благодаря своему глубокому знанию людей и условий в этой части света оказал мне неоценимую помощь. Позже ему предоставили кафедру в Лундском университете, Швеция.
Местный военный мандарин являл прекрасный образец военной касты Китая. Лет семидесяти, глухой и абсолютно невежественный, он был убежден, что ни одна страна не сравнится с Китаем в военной организации и понимании военного искусства. Однако мне показалось, что курение опиума занимало его куда больше военных обязанностей. Его курившие опиум солдаты представляли собой сборище жалких шулеров, ростовщиков и содержателей борделей.
Болезнь задержала меня в Яркенде на пять недель. Парализованный ревматизмом, я не мог поехать в Хотан верхом, и мне пришлось купить арбу и нанять кучера. Арба – неуклюжая повозка с двумя огромными колесами, запряженная парой лошадей, а возница шествует рядом. Настоящее средневековье.
29 ноября я добрался до Хотана. Мне говорили, что это самый веселый и интересный город Кашгарии. Не могу сказать, что он оправдал мои ожидания. На самом деле общие условия и магазины показались мне скверными. Местный мандарин знал о моем приезде от своего коллеги из Яркенда и оказался столь же милым. Он поселил меня в красивой комнате с двумя окнами и очень хорошими коврами. О моих людях и лошадях тоже хорошо заботились. Военный мандарин физически представлял собой развалину, а морально – дитя. Польщенный моей просьбой его сфотографировать, он устроил в мою честь военные учения, которые состояли из традиционного китайского фехтования на длинных бамбуковых шестах с воображаемым врагом. Во время этих учений солдаты совершали комические прыжки, сражаясь со своим незримым противником как с беспощадной смертью, наступая и отступая парами или шеренгами по восемь человек.
Мой ревматизм, видимо, излечился благодаря тряске, пережитой при поездке на арбе, поэтому я решил изучить окружающую местность верхом. Моей первой целью была деревня Йоткан, на месте которой некогда стоял Хотан. Руин видно не было, но на большой территории обнаруживали свидетельства наличия в прошлом густонаселенной общины. Я видел, как некоторые местные занимались систематическими раскопками в поисках золота. Помимо различных золотых украшений, поисковики находили фрагменты глиняных горшков, изображения Будды, старинные монеты, стекло и всевозможные каменные украшения. Я купил для своей коллекции несколько артефактов здесь и еще несколько в соседних деревнях.
Я провел пару дней в деревне, населенной абдаллами, нищенствующим племенем с очень любопытными традициями, история которых во многом напоминает отношения евреев с христианскими народами. Абдаллы были изгнаны из Месопотамии около тринадцати столетий назад в наказание за то, что их вождь Джаззит, отведя воду Евфрата, стал причиной смерти имама Хусейна и его воинов. Проклятие Хусейна все еще висело над ними, обрекая оставаться нищенствующим племенем. С тех пор они образовали разрозненные колонии в мусульманских странах. Богатые или бедные, «абдаллы» раз в год выходили с нищенской сумой на спине. Остальное население относилось к ним с презрением, а сами они были робки и замкнуты. Здесь мне также удалось убедить муллу продать мне несколько копий документов, свидетельствующих об истории племени. Я провел среди них некоторые антропологические измерения, а также сделал ряд фотографий.
Я вернулся в Яркенд через оазисы Дуа и Чанцзи, вдоль подножия могучего горного хребта, граничащего с Такла-Маканом на юго-западе, по заброшенной дороге, которую я нанес на карту. Здесь я также провел антропологические измерения среди горных племен пахпу шухшу, которые живут в верховьях реки Или.
Канун китайского Нового года я провел с доктором Ракеттом и его женой в их гостеприимном доме в Хотане. Еда и домашнее пиво способствовали созданию иллюзии скандинавского Рождества.
В деревне абдалл я провел новые измерения, пополнил свою этнографическую коллекцию и отправился в обратный путь в сопровождении моего многоуважаемого друга Ракетта. Ночи были холодными, а дома, в которых мы ночевали, практически не отапливались. В этой стране холод сильнее всего ощущался в помещении. Оставалось только удивляться, как сарты в легких одеждах могли его выносить. Приехав в Кашгар в начале 1907 года, после трех месяцев суровых условий я почувствовал себя едва ли не в центре цивилизации.
С неделю у меня ушло на завершение карт, проявку негативов и приведение в порядок оборудования. Я также организовал отправку этнографических и археологических коллекций в Финляндию.
27 января 1907 года я выехал из Кашгара в приподнятом настроении, поскольку это было подлинным началом моей экспедиции. Моей первой целью был Аксу, важнейший военный центр Синьцзяна. Он находится в 250 милях к северо-востоку от Шелкового пути и является перекрестком дорожной сети к северу от Тарима.
В канун китайского Нового года я приехал в Калпин и увидел нарядно разодетых жителей деревни. Джамен, где жизнь упорядочена вплоть до мельчайших деталей, в этой глуши производил странное впечатление. В определенное время звук пушечного выстрела возвещал о закрытии несуществующих городских ворот, о восходе и заходе солнца и т. д. Мандарин пытался убедить меня не предпринимать путешествие в Учтурфан зимой, но последуй я его совету, то не увидел бы великолепные пейзажи во всей красе.
В дикой долине Терек-Авата мы преодолели большое расстояние по узкому речному ущелью, где по обе стороны горы поднимались отвесно, и порой казалось, что они почти соприкасаются над нашими головами. Бесчисленные излучины реки чрезвычайно затрудняли картографирование.
Ночевали мы с киргизскими пастухами в юртах высоко в горах. Эти бедняки вели тяжелую жизнь: для питья – только растопленная снеговая вода, а единственное топливо – помет животных и редкие кусты. Одну из ночей мы провели в юрте диаметром всего десять шагов в компании двенадцати взрослых, четверых детей и сорока овец. Непросто было удобно устроиться в нашем углу и отвлечься от детских воплей и блеяния животных. Однако при температуре минус 15 °C очень приятно свернуться калачиком рядом с теплой шерстистой овцой.
Горные перевалы кое-где располагаются на высоте приблизительно 10 000 футов. Причина, по которой их вообще можно пересечь зимой, заключается в том, что из-за небольшого количества осадков снеговая линия очень высока: на Тянь-Шане – 11 700 футов, а во внутренних районах Тибета – 19 500 футов.
Учтурфан, куда мы приехали 18 февраля, первый из увиденных мной в Синьцзяне городов, расположен впечатляюще. Окружающая долина, обрамленная величественными горами, очень красива. Ближе к городу горы спускаются отвесно, фактически касаясь построенной китайцами крепости. Крепостные стены мертвыми прямыми линиями резко контрастировали с неправильностью горного силуэта и создавали замечательный эффект. Город, как и крепость, чист и ухожен, а магазины на удивление хорошо снабжались товарами из русского Туркестана и даже из Индии.
Проведя пять дней в уютном доме русского аксакала[4], я продолжил путь по течению Таушкан-дарьи. С превосходной картой Свена Хемма мне в этой части моего путешествия проводник не требовался. Невероятно гостеприимные жители горных деревень давали нам ночлег, и оставалось только выбрать казавшийся лучшим дом, а хозяин и хозяйка были неизменно полны доброты и внимания.
Так, однажды повар Исмаил выбрал прекрасный на вид дом, чья хозяйка, вдова бека, оказалась в отъезде. Исмаил устроил нас в лучшие комнаты, и когда хозяйка вернулась верхом на воле вместе дочерью на лошади и скромным зятем на осле, она и ее спутники, видимо, сочли вполне естественным удалиться в худшую часть дома. Только тогда я понял, что мы вселились без разрешения пожилой дамы, и почувствовал неловкость и стыд. Когда мы уезжали, она одной рукой с гордостью отказалась от предложенных мной денег, а другой приняла их.
2 марта я въехал в Аксу, чистый город, насколько в этих краях можно вообще вести речь о чистоте. Просторные казармы свидетельствовали, что китайцы осознавали стратегическое значение Аксу. Однако в настоящее время гарнизон сократился и производил жалкое впечатление, лица солдат были искажены употреблением опиума. Здесь меня тоже пригласили поселиться у русского аксакала, предоставившего мне комнату с печкой и двумя окнами. Эта роскошь позволила мне привести в порядок бумаги.
Визиты вежливости проходили в соответствии с традиционным уже знакомым мне этикетом. Военный мандарин, бригадный генерал, выделялся из ранее встреченных мной своих коллег. Лет шестидесяти, бойкий и крепкий на вид, он очень интересовался вопросами общественной жизни, в особенности относительно своей профессии, и полностью сознавал необходимость реформ по японскому образцу. Он не сомневался, что китайцам под силу то, что удалось японцам. В Восточном Китае, по его словам, армия уже модернизирована. При обучении своих людей генерал первостепенное значение придавал меткой стрельбе, а от традиционного китайского фехтования отказался.
Кульминационным моментом моего визита в Аксу был устроенный в мою честь генералом прием, на котором я встретился с городскими сановниками. После чая, во время которого солдаты в ярких костюмах шумно разыграли театральное представление, генерал предложил гостям соревнования по стрельбе. Мы, в свою очередь, стреляли из старинных дульнозарядных ружей, но этикет не был забыт даже тут. Участники маршировали к генералу группами с наплечными мушкетами, становились по стойке смирно и делали глубокий поклон, слегка касаясь земли пальцем правой руки. Наш хозяин и другие мандарины встали, после чего гости заняли свои огневые позиции. Когда стрельба закончилась, церемонию повторили. Я тоже в меру возможностей совершил поклоны, к великому удовольствию присутствующих.
После этого нас пригласили сесть за стол. Было множество перемен блюд, во время которых нас развлекали все новые драматические представления, одна пьеса следовала за другой. Несколько раз меня просили выбрать пьесу из репертуара, начертанного на трех кусках красного дерева, что, как я понял, было для меня большой честью. В конце приема, после шести часов разговоров и непрерывного шума, я устал сильнее, чем проведя вдвое больше времени в седле.
Из Аксу я совершил экскурсию по нижнему течению Таушкан-дарьи, нанеся на карту почти 200 миль ее протяженности.
В конце марта я приступил к следующему напряженному этапу своей экспедиции, который, по моим расчетам, должен был через семнадцать дней провести меня через заснеженные, высотой 22 700 футов пики Тянь-Шаня, которыми я до сих пор любовался лишь издалека. Моей целью было пройти по перевалу Музарт через Тянь-Шань до Кульджи, главного населенного пункта Синьцзяна. Он лежал на расстоянии 190 миль от Аксу. Нам предстояло пересечь не просто один горный хребет, а горную местность, протяженностью около 125 миль, со сменяющими друг друга хребтами и долинами. Благодаря любезности властей фураж доставили в мой лагерь прямо к леднику Музарт.
Мы двигались по главному «шоссе» всего день перехода, а затем направились прямо к скрытой густыми свинцовосерыми облаками горной цепи. Два дня восхождения привели нас к напоминающей ущелье долине реки Музарт, видимо ведущей на север почти внутрь горного хребта. Хотя эта долина шириной около полумили, она кажется крохотной на фоне возвышающихся гор. Музарт, шириной всего несколько ярдов, в момент таяния становится бушующим потоком, останавливающим все движение. Холод настолько суров, что мало кто решается идти по этому маршруту зимой. Проходимым он считается только с февраля по апрель и с августа по октябрь. Никакие слова не могут описать грандиозные пейзажи и меняющуюся панораму этой долины. После шестидневных лишений в эту ночь мы, как и предыдущие, провели в караван-сарае, на этот раз у подножия ледника, где берет начало Музарт.
Последний день марша по чрезвычайно трудной горной местности, когда холод и ветер усиливались, был очень тяжелым. Если подъехать к горной стене слишком близко, то возникала опасность, что на крутых поворотах тропы вихрь собьет лошадь с ног. Буря продолжала бушевать вокруг слабо защищавшего от ярости стихии заброшенного караван-сарая. Я израсходовал запас топлива, а ожидание более ясной погоды серьезно нарушало составленный мной график, также я беспокоился за одного из двух своих казаков, Рахимжанова, жаловавшегося на сильную простуду и головную боль.
К счастью, в тот вечер погода прояснилась. Времени терять было нельзя, и вскоре началось восхождение. Дорога была извилиста, и чем выше мы поднимались, тем суровее становились погодные условия.
Самым трудным местом в восхождении был проход, состоящий примерно из двадцати высоких ступеней, вырубленных во льду горного склона. Эту работу непрерывно выполняли восемь человек, дежуривших в хижине на леднике. Кроме того, они засыпали трещины во льду и помогали поднимать мешки, которые нужно было снять, прежде чем подниматься по ступеням. Лошади поскальзывались и спотыкались, и одна помогала себе подняться, держась за хвост других.
Ледник в обрамлении двух горных хребтов простирался вдаль, насколько хватало взгляда. Кое-где его поверхность блестела как полированная, где-то она была белая, цвета морской волны или черная. Дорога вилась через лабиринт заснеженных вершин и коротких хребтов. Едва мы спускались с одной высоты, как начиналось восхождение на другую, по скользким крутым тропинкам, за которые с трудом цеплялись лошади. Время от времени мы преодолевали расщелины и трещины благодаря большим каменным блокам, которые туда прикатывали рабочие. С тихими лошадьми это не составляло труда, но пример Рахимжанова показал, что случается, когда лошадь нервничает. Его лошадь споткнулась и провалилась в одну из таких расщелин. Вытащить ее было нелегко, однако мы справились, и она оказалась цела и невредима. Все вокруг было усеяно скелетами и тушами лошадей и ослов. Мой конь, Филип, поначалу шарахавшийся от этих скалившихся черепов, потом настолько к ним привык, что даже не глядел на них. Спуск был крутым и опасным, один неверный шаг вправо или влево был фатальным, а двигаться нам приходилось настолько быстро, насколько позволяли условия, чтобы до наступления темноты добраться до убежища. Его мы увидели у подножия только что пройденного хребта – две хижины без дверей, окон и печей. Вокруг этого разбили лагерь около двадцати усталых путников, разведя костры там, где им удобно, и все застилал густой дым. Учитывая опасный маршрут, я удивился, увидев так много путешественников. В этом году от простуды умерло шесть человек, в предыдущем – десять, а парой лет раньше – трое. Незадолго до нас приехал старик с дочерью, отделавшиеся обморожением, но жена и другая дочь стали жертвами холода.
После дневного отдыха мы продолжили спуск по ущелью, по которому протекала небольшая речка Тогрусу. Дорога вилась вдоль крутых горных склонов, иногда настолько высоких, что рев реки на дне ущелья был едва различим. Чтобы добраться до точки, расположенной на расстоянии двух ярдов от того места, где я стоял, нам пришлось сделать три крутых поворота. Это был самый сложный этап всего перехода.
В широкой долине реки Текес я встретил первых калмыков – как и киргизы, они кочевники. Несмотря на глубокий снег, я совершил успешную охотничью вылазку в компании старого калмыцкого охотника Нумгана и вернулся с илеком – косулей с семиконечными рогами. Я решил еще раз посетить этот спортивный рай и договорился, что Нумган встретится со мной в том же месте через пять недель. Чувствуя некоторое сомнение, что он сдержит обещание, я попрощался со стариком и ушел.
Следующей моей целью было через долину реки Текес добраться до главного калмыцкого курана – монастыря. Близ монастыря меня встретили солдаты с визитной карточкой дао-тая Кульджи и приветственным посланием – знаком великой чести. Боясь холода, дальше солдаты, видимо, идти не решились и дождались моего прибытия здесь. В монастыре меня принял настоятель, предоставивший в мое распоряжение бревенчатую избу с земляным полом и растопленной печью.
В окружении юрт и бревенчатых изб высился величественный храм с двумя флигелями, каждый с башней. Чтобы добраться до храма, нужно было пройти мимо двух приземистых зданий, первое – с двумя высокими мачтами, на половине высоты которых висели квадратные корзины. Предназначались они для того, чтобы приезжие могли привязывать своих лошадей. На всех зданиях – типичные китайские черепичные крыши с изящными поднятыми вверх углами и резными стропильными фермами. На многих домах висели чугунные колокольчики с прикрепленными к язычку тонкими железными пластинами, и при дуновении ветра раздавался нежный и мелодичный звон.
От дверей храма двойные ряды красных деревянных колонн вели к алтарю, над которым возвышались десять или двенадцать изображений Будды, одетого в розовую прозрачную ткань. Над ним висели разноцветные флаги с его изображением, а перед ним стояли чаши с зерном и водой. Под металлическим шаром горело пламя. Перед алтарем и справа от него находилось большое количество металлических пластин, барабанов, труб и других духовых инструментов, а слева – напоминающее трон кресло настоятеля. Между колоннами стояли низкие скамьи, а вдоль стен по обе стороны от входа – табуреты, на которых лежали предметы служебного облачения ламы. Стены украшали большие картины ярких цветов. Несмотря на все это, храм производил впечатление холодного и застывшего.
Перед отъездом на следующее утро я присутствовал на богослужении. На табуретах у входа сидели три ламы, одетые в желтые одежды и желтые шлемовидные шапки с высоким гребнем. Время от времени они вставали и делали несколько шагов в сторону алтаря, несколько раз снимая и снова надевая шапки. Только один из лам, предположительно самый старший, во время коленопреклонений коснулся лбом земли. На скамьях между колоннами сидело около тридцати хористов, а ближе к алтарю – лама, похоже дирижировавший пением. После музыкального произведения, исполненного под звуки больших барабанов, труб и грохот металлических тарелок, на участников, казалось, снизошло некое спокойствие, и служба закончилась.
Чтобы достичь равнины Или, нам требовалось пересечь заснеженный хребет, где треугольная вершина горы Дугра возвышалась над остальными. Исходя из полученной информации, я решил пересечь перевал Содаван за день. Как выяснилось, моя информация была ошибочна: на смену ясной погоде внезапно пришел мокрый снег, дождь и туман, и переход оказался очень трудным. На самой высокой точке перевала находилось кладбище, где несколько калмыков, невзирая на погоду, совершали коленопреклонения и молитвы у тела человека, должно быть умершего от истощения и брошенного. Я велел погрузить тело на одну из моих вьючных лошадей и отвезти в первую деревню у подножия горы.
В хорошую весеннюю погоду мы продолжили путь к широкой и бурной реке Или, которую мы пересекли на пароме, а лошади вплавь, и 12 апреля я въехал в Кульджу, где меня приветствовал русский консул Федоров. Консульство охраняли пол сотни[5] казаков и отряд, снабженный артиллерией. Кульджа связана с Россией почтой и телеграфом, и здесь поселилось много русских купцов. Естественно, предстояло совершить ряд официальных и других визитов.
Мои визиты к высокопоставленным мандаринам, среди которых был лишенный всякой культуры местный военачальник, следовали обычной традиции. В Кульдже китайцы тоже жили в невероятно грязном янги-шахаре. Место просто кишело интересными национальными типажами – киргизами в живописных одеждах из мохнатых шкур, маньчжурами, калмыками, сартами и т. д.
В Кульдже я получил визу из Пекина. Ее выписали на имя Ма-ну-ор-хей-му. Тот факт, что у путешественника из Фенкуо (Финляндии) два паспорта, стал источником затруднений и неприятностей и, разумеется, привлек повышенное внимание властей. По завершении моей экспедиции мне в русском посольстве в Пекине показали вырезку газетной статьи с упоминанием двух паспортов и вопросом, что это за иностранец, фотографирующий мосты, наносящий на карту дороги, измеряющий высоты и т. д. и обычно останавливающийся в местах, имеющих военное значение.
Рахимжанова с трудом удалось переправить через горы живым. Его состояние неделями оставалось без каких-либо улучшений, мне пришлось отправить его обратно в Россию с почтовым конвоем.
У меня не осталось европейского спутника, Луканин с частью снаряжения ехал через Карашар по дороге и должен был присоединиться к нам не раньше, чем мы доберемся до Урумчи. В моем личном штабе произошло еще одно изменение. Истек контракт с переводчиком Лю, и я без сожаления заменил его свободно говорившим по-русски шестнадцатилетним мальчиком Чао.
4 мая я выехал из Кульджи в город Шелкового пути Карашар, расположенный в 300 милях по прямой на юго-восток. Поэтому мне пришлось снова пересечь Тянь-Шань, и до долины Текес это была примерно та же дорога, которой я пришел. Я остановился в монастыре, и сделанные мной во время моего последнего визита фотографии очень обрадовали лам, практически не видевших фотографий. При обмене подарками настоятель вручил мне молитвенный коврик, сказав, что тот был во многих путешествиях и он хочет, чтобы коврик служил новому путешественнику. Я до сих пор использую его за письменным столом.
С сожалением я покинул плодородную долину Текес и направился в лесистую долину реки Кунгес, которая на востоке, казалось, была отрезана заснеженным горами Нарат, но мы нашли очень труднопроходимое ущелье, ведущее к перевалу Нарат.
Идти было, конечно, тяжело, лошади иногда проваливались в снег по брюхо. Когда я с Исмаилом, едущие в авангарде, в семь часов вечера достигли вершины перевала, стало ясно, что остальная часть нашей группы не сможет нас догнать до наступления темноты. Густые облака заволокли перевал непроницаемым туманом. Несмотря на то что ни ровной поверхности, на которой можно было бы отдохнуть, ни травинки для уставших животных не было, ничего не оставалось, кроме как провести ночь в этом устрашающем месте. Вскоре разразилась метель.
Мы были настолько измотаны, что вскоре уснули, я – завернувшись в плащ. Если бы не один из моих великолепных калмыков, который поднялся наверх и нашел нас, этот рассказ, скорее всего, никогда не был бы написан. Одеяла, чайник и несколько веточек для костра, которые он принес, были более чем кстати.
Как только на следующее утро к нам присоединились основные силы, мы начали спускаться по южному, более легкому склону перевала, а во второй половине дня разбили лагерь в зеленой долине Юлда, окруженной могучими горами. В долине в большом лагере неподалеку жили торгоуты. Их хана, по слухам находившегося в Пекине, представляла его мать.
Торгуты – калмыцкое племя, пользовавшееся определенной автономией под властью своих ханов. Их история интересна. В начале XVII века, вытесненные восточными монголами со своих пастбищ возле Кукунора, они в конце концов нашли убежище в России, в степях нижнего течения Волги. Несмотря на то что их окружали христианские и мусульманские народы, они держались своей буддийской веры и признавали своим духовным главой далай-ламу в Лхасе.
Тем не менее в 1771 году эта преданность и притеснения со стороны русских заставили их сняться с места со своими огромными стадами крупного рогатого скота и лошадей и попытаться вернуться в Китай. Большинство из них умерло от лишений или в боях с преследовавшими их казаками, а выжившие рассеялись по разным частям Китая. У них хорошая репутация коневодов, а их иноходцы нашли среди китайцев отличный рынок сбыта.
Я отправил матери хана свою визитку, и мне сообщили, что меня примут на следующий день. В одной из юрт я увидел собравшихся судебных чиновников. Единственное, что отличало их от других калмыков, была служебная пуговица на шапке. Меня провели мимо ряда кланяющихся придворных и отвели в большую юрту, верх которой был покрыт красной тканью. Принцесса вышла мне навстречу. В центре юрты, как обычно, стоял высокий узкий кувшин с кумысом, пенящимся напитком, приготовленным из сквашенного кобыльего молока. В глубине стоял красивый резной зеленозол отой стол с рядами серебряных чаш и других предметов, расставленных в честь изображений Будды на полке выше. Справа находилась кровать с балдахином и вышитыми драконами драпировками, а перед ней – два сиденья из положенных друг на друга жестких подушек. Столами перед ними служили две небольшие скамейки. Принцесса села на одно из сидений, а курносый мопс – на другое. Меня пригласили сесть у входа и в изящных серебряных чашках подали чай, приготовленный с маслом и солью. Наш разговор состоял из обмена самыми тривиальными любезностями.
