Лиса в курятнике

Тогда ее просто не пустили бы…

И… целого князя для какой-то газетчицы… нет, это чересчур.

Но князь был.

Стоял вот, разглядывая Лизавету. И выражение лица такое непонятненькое, на нем и скука, и легкая брезгливость, и раздражение… а сам-то вовсе не так уж и грозен.

Тощеват, конечно.

Угловат.

Грубоват с лица. Оно вовсе какое-то неправильное, будто наспех сделано. Нос массивен, и переносица дважды искривлена, отчего нос глядится размазанным по лицу. Нависает он клювом над узкими губами. Щеки впалые.

Скулы острые.

А подбородок и вовсе тяжелый, будто у другого человека украденный. Вот глаза светлые у него, добрые… Лизавета моргнула, избавляясь от морока.

Добрые?

Какая доброта у этого… этого… опричника? Помнится, в прошлом году он самолично княгиню Михайловскую задерживал и препроводил не в Белый стан, куда издревле помещали особ дворянского звания, а в самую обыкновенную тюрьму.

Скандал был страшный…

После, сказывали, лично и удавил Михайловскую. А состояние ее немалое реквизировал в пользу казны.

И бунт на Воложке он усмирял, а бунтовщиков, сказывали, лично казнил, хотя мог бы перед расстрельной командой поставить.

И еще…

– Гм… – Князь потер подбородок, на котором проступила темная щетина. Вот ведь, сам мастью светлый, а щетина темная… может, красится?

Мысль определенно была прекрамольнейшей.

– Интересно, – приглашение Лизавете он вернул и, окинувши взглядом аллею – а взгляд переменился, сделался цепким, превнимательным, – сказал: – Позволите вас проводить?

Лизавета кивнула и, вспомнивши тетушкины наставления, ответила:

– Буду вам премного благодарна.

И слезла с чемодана. А князь его подхватил, и этак с легкостью, которая заставила Лизавету взглянуть на него по-новому. Это ж откуда подобная силища? И главное, росту в нем не сказать чтобы много. Лизавета с ним вровень, а это еще каблук низкий, если туфли другие взять и прическу сделать, то и повыше будет.

– Прошу. – Князь указал на аллею, которая уводила куда-то вдаль. – И приношу свои извинения за это… недоразумение. Виновные будут наказаны.

И произнес он это так, что воображение мигом нарисовало вереницу лакеев, выстроившихся на эшафоте. Правда, Лизавета мигом себя одернула: сатрап или нет, но в просвещенном двадцатом веке за этакие малости не казнят.

Наверное.

Идти пришлось долго.

Аллея, видать, все ж предназначалась для экипажей, а не пеших прогулок. И князь притомился. Нет, виду он не показывал, но сопел, а на лбу проступила испарина. Монстра, мало того что тяжела была, так – Лизавете ли не знать – жуть до чего неудобна.

– Ох, – она вздохнула и остановилась. – Простите… у меня туфли натирают… позвольте немного…

Князь позволил.

И чемодан оставил. И поинтересовался даже:

– Зачем вам конкурс?

Над ответом – а Лизавета точно знала, что кто-нибудь да задаст неудобный этот вопрос, – она думала. И не придумала ничего лучше:

– Жениха найти. – Она хлопнула ресницами и доверительно этак продолжила: – Понимаете… мне скоро двадцать пять, а для девушки это возраст, когда пора всерьез задуматься о будущем…

И главное, тут взгляд опущен.

Реснички трепещут.

И румянца хорошо бы стыдливого, но с румянцем у Лизаветы никогда не ладилось. Вот такая она уродилась… безрумяная.

– Я сирота… и приданого нет…

Князь слушал.

– И все-таки я надеюсь, что здесь… быть может… сыщется кто-то, кто… понимаете?

Князь кивнул.

Ага… а теперь вздохнуть горестно.

– Я должна была попробовать…

И снова кивнул. И, подхватив чемодан, предложил:

– Идемте? Здесь уже недалеко.

Передав рыженькую девицу – все-таки менее подозрительной она не стала, и князь дал себе слово всенепременно связаться с Игерьиной и поинтересоваться о личных ее впечатлениях – на руки Магдалине Францевне, старшей камер-юнгфере ее императорского величества, с наказом устроить, князь решил заняться другим делом. И пусть выглядело оно пустяковым, но репутацию могло изрядно подпортить.

Вызвав камер-фурьера, он затребовал журнал.

А заодно и побеседовал, ласково, само собой. И как ожидалось, новость почтеннейшему Илье Лаврентьевичу пришлась крепко не по душе. Стоило отпустить его, как зычный бас понесся по дворцовым коридорам, заставляя многочисленную прислугу замереть. Дело свое Илья Лаврентьевич знал, а потому не прошло и часа, как пред князем предстала пара лакеев.

– Из новых, паразиты этакие! – Илья Лаврентьевич, дюже оскорбленный неуважением, которое новенькие оказали императорским гостям, весь испереживался. Белая борода его, разделенная надвое, топорщилась. Блестели очки и многочисленные награды. А стек похлопывал по коленке. – А ведь брать не хотел… как чуял… скажите матушке, что конкурсы – дело хорошее, но упреждать же надобно… челядь достойную поди-ка подыщи. Тут же никого не хватает… одних ламповщиков надобно еще с десятка два, а кроме них и ездовые, и вестовые… и комнатные девки…

Он продолжал перечислять, загибая и разгибая толстые пальцы, жалуясь и на гостей, не желавших войти в положение и требовавших внимания, порой чересчур уж требовавших, полагавших, будто весь дворец существует едино для их нужды. И на слуг нерасторопных…

Или вот продажных.

– Пятьдесят целковых, – произнес Илья Лаврентьевич, падая в креслице. – Я ж их… за пятьдесят целковых… а мне доложил, что не явилась барышня… и вчера… и третьего дня… мне бы, старому, подумать, с чего вдруг ни одна не явилась…