Кровь отверженных

21

Лена бежала, сжав зубы. Позади себя она слышала тяжелые шаги Хэнка. По земле дробно, словно по барабану, стучали его дешевые кроссовки из «Уолмарта».

– Что, выдохлась? – спросил он, забежав вперед.

Она некоторое время позволяла ему быть впереди. Смотрела на него сзади. С солнцем он был не в ладах: кожа, вместо того чтобы покрыться загаром, приобрела красный оттенок. На руках выступали вены, шея под затылком побагровела.

У дяди изо рта со свистом вырывалось дыхание, но он старался не отставать, когда Лена его нагнала и побежала рядом. Желтовато-седые волосы прилипли к голове Хэнка, на шее болтался медальон с изображением индейки. Все же Лена не могла не признать, что для старого человека он находился в неплохой форме.

– Сюда, – сказал он.

Лена последовала за ним, когда он резко свернул с дороги и потрусил по дорожке через лес. Мягкая земля под ногами принесла облегчение ноющим коленям, и ее мышцы, казалось, больше не собирались загореться от дикой жары. К Лене пришло второе дыхание. Она преодолела сильную боль, усилие воли вернуло ей нормальное физическое состояние. Тело налилось силой, ей казалось, что она может сделать все, что захочет. Казалось, что она стала прежней Леной.

По правде говоря, она догадывалась, куда он направляется, но тем не менее удивилась, когда они прибежали к кладбищу. Глядя прямо перед собой, не останавливаясь, пробежали по аллеям с могильными камнями, пока не остановились возле памятника Сибил.

Лена оперлась рукой о верхушку памятника, встала ровно, выпрямила ноги. Черный мраморный камень был прохладным на ощупь, и руке стало приятно. Касаясь его, она словно бы прикасалась к сестре.

Хэнк стоял возле нее. Он задрал подол футболки и утер с глаз пот.

– Господи, Хэнк, – сказала Лена и заслонила глаза рукой при виде его белого живота.

– Очень жарко, – сказал Хэнк. – Впрочем, думаю, скоро жара пройдет. А ты как считаешь?

Лена не сразу сообразила, что он обращается к ней, а не к Сибил.

– Да, – пробормотала она.

Хэнк еще целую минуту говорил о погоде, а Лена стояла рядом, стараясь не показывать, что ей неловко.

Она смотрела на могилу Сибил. Хэнк позаботился об ее украшении и слова придумал, что высекли на камне. Над датами жизни было выведено:

Лена удивлялась, что он ради Нэн не приписал слово «любовница». С него бы сталось.

– Посмотри на это, – пробормотал Хэнк, присев перед камнем.

Кто-то поставил перед ним маленькую вазу с единственной белой розой. Она только-только начала вянуть на утренней жаре.

– Разве не красиво?

– Да, – сказала Лена и по тому, с каким удивлением глянул на нее Хэнк, поняла, что сейчас он говорил с Сибил.

– Уверен, это Нэн ее поставила. Сибил всегда любила розы.

Лена молчала. Нэн, по всей видимости, поставила цветок этим утром. Должно быть, встала очень рано, раз они ее не повстречали. Лена не сделала обычаем посещение могилы сестры. Сначала она физически не могла сюда прийти: ей было больно ходить, не говоря о том, чтобы сидеть в машине и ехать сюда из дома. Потом она испытывала смущение: ей казалось, Сибил знает о том, что с ней приключилось. Лена чувствовала себя скомпрометированной. Позже ей было жутковато посещать мертвую сестру. Оттого что Хэнк разговаривал сейчас с Сибил, словно она была живой, Лене было неловко.

– Белое на черном выглядит красиво, как думаешь? – спросил Хэнк.

– Да.

Лена стояла со скрещенными на груди руками, Хэнк свои руки сунул в карманы. Оба смотрели на могильный камень. Роза и в самом деле эффектно выделялась на фоне черного мрамора. Лена никогда раньше не понимала людей, приносивших цветы на кладбище, но сейчас до нее дошло, что цветы предназначались живым, они напоминали им: жизнь продолжается, нужно действовать.

Хэнк повернулся к ней.

– Я собираюсь в Рис, – сказал он. – Возможно, завтра.

Лена кивнула, проглотила комок в горле.

– Да, – сказала она, – пожалуй, это – хорошая идея.

Она не сказала ему, что Джеффри поставил ей ультиматум: либо посидеть дома, принять от них помощь, либо вообще перестать работать. Она скрывала это от Хэнка потому, что не хотела, чтобы он сделал за нее этот выбор. Он, конечно, тут же заберет ее в Рис, даст работу в своем баре, чтобы она жила под его присмотром. На самом деле это когда-нибудь кончится, потому что Хэнк умрет. Он уже старый человек. Не вечный. И что тогда Лене делать?

Мысль о том, что Хэнк скоро умрет, вызвала слезы. Она отвернулась, стараясь взять себя в руки. Хэнк молча вынул из заднего кармана платок и подал ей. Ткань намокла от его пота, но Лена тем не менее высморкалась в платок.

– Я могу отложить отъезд, – сказал он.

– Нет, – возразила Лена. – Возможно, так будет лучше.

– Я продам бар, – предложил он. – Найду здесь работу.

И добавил:

– Или ты поедешь со мной, вернешься домой.

Она отрицательно покачала головой. Почувствовала, что снова потекли слезы. Не могла она сказать Хэнку, что горюет не о его отъезде, а о, возможно, недалекой его смерти. Ей нужно было от него немного: всего лишь знать, что, стоит ей позвонить, и она услышит его голос. Вот и все, что нужно было Лене от Хэнка.

Хэнк откашлялся и сказал:

– Ты всегда была сильной, Ли.

Она засмеялась, потому что никогда не чувствовала себя такой слабой и беспомощной.

– Сибил – другое дело. Я знал, что должен быть рядом, каждый день держать ее за руку, следить за каждым ее шагом.

Он помолчал и посмотрел на недавнее захоронение.

– С тобой было труднее. Ты во мне не нуждалась.

– Это не так.

– Черт! Именно так все и было, – возразил он. – Ты всегда делала все, что хотела. Пропускала занятия в колледже, поступила в полицейскую академию, переехала сюда, не предупредив меня заранее.

Лена чувствовала, что ей нужно что-то сказать, но она не знала, что именно.

– В любом случае, – сказал он и взял у нее платок.

Она смотрела, как он его складывает. Затем он произнес:

– Завтра я уезжаю.

– Хорошо, – сказала она и снова повернулась к могиле Сибил.

– Возможно, некоторое время ты им здесь понадобишься, – сказал Хэнк. – Надо будет разобраться с найденной девочкой. Я уверен, что вокруг много детей, которые прошли через это. Люди не так разобщены, как кажется.

– Да, – согласилась Лена.

– Хорошо, что ее нашли, – сказал Хэнк. – Твой шеф – молодец.

– Да, – ответила Лена и задумалась.

Что сделали с Лэйси Паттерсон в том доме? Какие воспоминания останутся с ней до конца ее жизни? Сможет ли она вынести их или предпочтет легкий путь, как ее брат? Лена знала из собственного опыта, что соблазн не думать больше об этом страшно притягателен. Даже после того, что она пережила, Лена не была уверена, что завтра ей не придет в голову повторить попытку.

– Мне очень стыдно, что я старался свести тебя со священником Файном. Страшно подумать, что в жизни случаются такие вещи.

– Брэд – коп, а он и то этого не заметил, – возразила она, хотя подумала, что, если бы Хэнк знал Брэда, такой довод его бы не утешил.

Хэнк сунул платок обратно в карман. Быстро погладил ее руки. Он, как и Лена, вспотел, и она почувствовала жар его кожи.

Помолчав немного, он сказал:

– Знай, если я тебе понадоблюсь, тут же звони мне, хорошо? Знай, я всегда помогу.

Лена улыбнулась, и в этот раз улыбка была искренней.

– Да, Хэнк, – сказала она. – Я знаю.

Лена шла через хоспис, пытаясь дышать ртом, потому что запах стоял ужасающий. Здание пропахло мочой и спиртом, и это немного напомнило ей бар Хэнка.

Она нажала кнопку лифта. Он так медленно полз вверх, что Лена ощутила приступ клаустрофобии. Шея покрылась испариной, и она утерла ее рукой. После пробежки с Хэнком она долго стояла в душе, но тем не менее от жары она снова начала потеть.

Лена с облегчением вздохнула, когда двери распахнулись, и запах мочи больше не раздражал ее ноздри. Большинство пациентов здесь лежали с катетерами, поэтому воздух, по сравнению с нижними этажами, казался свежим.

Она вошла в холл, выглянула в окно. На небе висели тучи, угрожая дождем. Лена вспомнила об утре, когда умерла Грейс Паттерсон. Лена стояла позади спящего Тедди Паттерсона, смотрела на восходящее солнце и с радостью думала, что чудовище, лежащее на кровати, никогда больше не ощутит на лице солнечных лучей. Лена не упрекала себя в том, что не дала Грейс уйти спокойно. Она знала, что поступила правильно.

– Чем могу вам помочь? – спросила женщина, когда Лена подошла к сестринскому посту.

– Я разыскиваю палату Марка Паттерсона, – сказала Лена.

– Вот как? У него пока не было посетителей.

Лена догадывалась, что Тедди Паттерсон не хочет видеть сына, но тем не менее была удивлена.

Хотя Лена знала сама, но все же спросила:

– Он пришел в сознание?

Женщина покачала головой.

– Нет.

Она показала рукой на коридор.

– Триста десять, – сказала она. – Сначала направо, потом налево, напротив бельевой комнаты.

Лена поблагодарила и пошла в указанном направлении. Она проводила пальцами по поручням вдоль стены и специально не торопилась. У Лены не было причины навещать Марка. Она не вела его дело. Черт возьми, она даже не знала, была ли она копом.

Хотя Марк никак не мог ей ответить, Лена постучала в палату номер 310. Подождала немного и толкнула дверь. В комнате было темно, никто не удосужился открыть жалюзи. Марк лежал на кровати, к нему со всех сторон тянулись трубки. Таким бледным Лена его еще не видела. Позади тихо гудели машины, на бортике кровати висел мочеприемник. Комната выглядела совершенно по-больничному. На тумбочке рядом с кроватью не было цветов. Единственный стул придвинут к стене. Телевизор выключен, его темный экран производил мрачное впечатление.

– Давай-ка осветим комнату, – сказала Лена, не зная, что ей здесь делать.

Жалюзи раскрылись, в комнату влился солнечный свет. Она повернулась к Марку и немного опустила жалюзи, чтобы солнце не слишком сильно било ему в лицо.

Из его рта торчала трубка, помогавшая ему дышать. Вокруг губ выступила слюна. Лена пошла в ванную, намочила полотенце теплой водой. Утерла Марку рот. Затем, вспомнив, что ей самой нравилось, когда она была в больнице, сложила полотенце вдоль и разложила его вокруг лица, шеи и рук. Затем взяла лосьон из аптечки возле кровати, погрела его в руках, а потом втерла ему в руки и шею. Немного лосьона растерла по лицу. Лена не была уверена, но ей показалось, что его кожа чуть порозовела.

– Похоже, тебя здесь хорошо лечат, – сказала Лена, хотя и не думала, что говорит правду.

– Я… – Лена запнулась.

Посмотрела на дверь. Ей показалось глупым говорить с Марком, когда он, скорее всего, ее не слышит. Так же по-дурацки вел себя Хэнк у могилы Сибил.

Несмотря на такие мысли, она взяла его за руку.

– С Лэйси все в порядке, – сообщила она. – Она вернулась. Ее нашли в Мейконе, и она…

Лена оглядела комнату. Продолжать ли?

– Они следят за почтовым отделением, – сказала она. – Шеф думает, что Дотти скоро объявится.

Лена набрала в грудь воздуха, подержала его в себе и медленно выдохнула.

– Мы поймаем ее, Марк. Она не останется безнаказанной.

Она молчала, слушая, как машина прогоняет воздух через его легкие. Марк, разумеется, ей не ответил, и она снова почувствовала себя глупо. Зачем Хэнк говорил с Сибил? Зачем делился с ней новостями? Это все равно что говорить с ветром. Все равно что разговаривать с самой собой.

Лена рассмеялась, поняв, почему Хэнк это делал. Разговаривать с человеком, который не может тебе ответить, не может выразить тревогу, или несогласие, или гнев, или ненависть, означало полную свободу. Ты можешь сказать все, что хочешь, не опасаясь, что тебе будут перечить.

– Не уверена, что останусь в полиции, – сказала она Марку и почувствовала легкое головокружение, услышав мысли, выраженные вслух.

Некоторое время она уже прокручивала в голове эту мысль, словно стеклянный шарик в детской игре, но до этого момента не позволяла себе согласиться с ней.

– Через два дня я обещала поговорить с боссом.

Она помолчала, разглядывая тату на руке Марка. Подумала, можно ли его убрать. У косметологов были способы удаления татуировок. Она видела рекламу по телевидению.

– Не знаю, что я скажу Джеффри, – проговорила Лена, все еще чувствуя нелепость ситуации. – Я разговаривала с Хэнком, и я знаю, что могу вернуться с ним в Рис. Хотя не знаю. Не знаю, смогу ли вернуться.

Лена заметила, что край его одеяла спустился с кровати, и она подоткнула его. Пригладила и сказала:

– Во всяком случае, мне не хочется оставлять Сибил здесь одну. Я знаю, что Нэн ухаживает за могилой, но все же…

Лена обошла комнату, думая, что еще сказать. Звук собственного голоса смущал ее, но в то же время она испытывала облегчение, оттого что облекала в слова так долго роившиеся в ее голове мысли.

Стул заскрипел, когда она подвинула его к кровати. Лена уселась, снова взяла руку Марка.

– Я хотела сказать, – начала она, но не могла продолжить.

Потом наконец заставила себя говорить.

– Я хотела сказать, что жалею о том, как среагировала на твои слова…

Она помолчала, словно ожидая ответа, потом пояснила:

– Я имею в виду тебя и твою маму.

Лена посмотрела на его лицо, желая знать, услышал ли он ее слова.

– Я хочу, чтобы ты знал: я понимаю, то есть понимаю, насколько могу.

Лена покачала головой.

– Я хочу сказать… – начала она и снова остановилась. – Я знаю, чего это тебе стоило. Знаю, чего тебе стоило открыть мне свой секрет.

Она едва не задохнулась.

– Ты был прав, когда сказал, что я пережила то же самое, что я знаю, о чем ты говоришь.

Она снова на него посмотрела. Он все так же молчал. Грудь поднималась и опускалась под воздействием насоса. Кардиомонитор пикал в такт биению его сердца.

– Я не знала, что это будет так трудно, – прошептала она. – Я думала, что я сильная…

Лена снова остановилась.

– Ты был прав. Я была трусихой. Я и сейчас трушу.

Лена глубоко вздохнула и удерживала воздух в легких, пока ей не показалось, что они вот-вот взорвутся. Ей чудилось, что комната наплывает на нее, что она снова в том темном месте, пригвожденная к полу, а он где-то в доме, не обращает на нее внимания. Самыми худшими были моменты, когда таблетки переставали действовать, и она сознавала, где она находится и что с ней делают. Она понимала, что она беспомощна. Чувствовала стеснение в груди, словно из нее что-то вырезали, а образовавшуюся пустоту наполнили жидким черным одиночеством. Когда в этом черном месте под дверью вспыхивала полоска света, в ней вспыхивала надежда на спасение, и она хотела увидеть его, услышать его голос, и неважно, чего ей это стоило.

– Я была так напугана, – сказала она Марку. – Я не знала, где я нахожусь, сколько времени прошло, что происходит.

Горло сжалось от воспоминаний.

– Он приковал меня к полу, – сказала она, хотя Марку, конечно же, это было известно. – Он прибил меня, чтобы я никуда не ушла. У меня не было выбора. Я ничего не могла поделать и только ждала. Позволяла ему делать с собой все, что он хотел.

Лена начала задыхаться. Она почувствовала себя снова в той комнате, обездвиженной и беспомощной.

– Наркотики… – сказала она и снова остановилась.

Марк, конечно же, употреблял наркотики, чтобы заглушить боль. Только, в отличие от Лены, он это делал по собственному выбору.

– Он давал мне эти таблетки, – сказала она. – Они заставляли меня чувствовать себя…

Она пыталась найти нужные слова.

– Свободной. Словно я плыла где-то в вышине. И Грег, мой бойфренд – бывший бойфренд, – был там вместе со мной.

Она снова замолчала, думая о Греге из тех наркотических видений. Но это был не тот Грег, которого знала она. В ее видениях Грег был намного увереннее в себе, гораздо искушеннее в сексе. В тех видениях он подталкивал ее к краю, где она не знала различия между болью и наслаждением, да и не хотела знать. Все, чего ей хотелось, это – чувствовать его внутри себя, ощущать на себе его руки. Ей хотелось, чтобы он погружался в нее все глубже и глубже, до ощущения возможного взрыва. Когда он доводил ее до этой точки, она чувствовала неимоверное облегчение. До сих пор она не знала такого наслаждения, ее тело полностью для него раскрывалось.

Лена сказала Марку:

– Грег никогда таким не был. Я знала это. Понимала.

Лена стиснула руку Марка.

– В глубине души я знала это, и мне было все равно. Я просто хотела быть с ним. Хотела его чувствовать.

Лена закрыла рот рукой, но вернуть слова обратно было уже нельзя.

– Потом, когда таблетки переставали действовать, – сказала она, словно описывала нечто, случившееся с кем-то другим, – и я начинала понимать, что происходит и кто я на самом деле такая…

Лена проглотила подступивший к горлу комок.

– …и что я с ним делала.

У Лены в животе все сжалось от гадливости.

– Господи, как я кричала, – прошептала она, вспоминая все подробности, и то, как она говорила с ним, будто с настоящим любовником.

Лена прижала руку к груди: сердце стучало как бешеное.

– И тогда я начинала плакать, – сказала она, вот и сейчас слезы потекли по щекам. – Я начинала плакать, потому что была отвратительна сама себе. Я начинала плакать, потому что чувствовала себя страшно одинокой.

Она утерла глаза ладонью.

– Я начинала плакать, потому что не хотела быть одна, не хотела знать, что со мной приключилось. И когда он приходил ко мне… – прошептала она. – Когда он возвращался в комнату, я уже больше не была одна…

Лена вынуждена была остановиться, чтобы успокоить дыхание. Глянула на руку Марка, погладила его татуировку.

На нее вдруг нахлынули воспоминания – признание Марка. Лена услышала то, на что тогда, в доме Паттерсонов, не обратила внимания. Он говорил о преступлении, которое совершили против него, словно любовник, припоминающий самые страстные моменты своей любви. Лена снова и снова проигрывала в голове его слова и поняла, почему он украсил себя этой татуировкой. Марк носил с собой свою вину, словно тяжкий груз, привязанный к сердцу. С одной стороны, он чувствовал себя сыном своей матери. С другой стороны, всегда помнил о том дне, слышал музыку, звучавшую из плейера, когда мать пришла к нему в комнату и совершила над ним насилие. Он навсегда запомнил, как хорошо ему было. И куда бы он теперь ни пошел и что бы ни делал, этот день оставался с ним всегда. И татуировка была тому свидетельством. Таким способом Марк словно говорил людям, что он им чужой и всегда будет принадлежать матери. То, что она сделала, стало для него внутренней меткой, и никакая игла и чернила, изображающие на коже рисунки, не могут с этим сравниться.

До конца свой жизни, может, даже сейчас, запертый в собственном теле, Марк пронесет с собой воспоминание о пережитом наслаждении. Единственный раз в жизни он был любимцем матери, впервые испытал то, что принял за настоящую любовь. Грейс Паттерсон болезненным, извращенным способом дала своему сыну чувство востребованности, и он полюбил ее за это, даже если одновременно и возненавидел за то, что она совершала смертный грех.

В комнате было тихо, если бы не работа машин и стук крови в ушах Лены. Она слышала тонкий ноющий шум, но знала, что он звучит лишь в ее голове. Она хотела встать, уйти от Марка, оставить его умирать, потому что он все равно умрет – с ней или без нее.

И все же она зашла слишком далеко. Некому было ее остановить, некому спросить, насколько безумны ее откровения. В комнате была одна Лена, и если Марк тоже был там и слышал все, что она говорила, то он был единственным человеком в мире, который бы ее понял.

– Я была так одинока, когда он оставлял меня, – произнесла Лена хриплым шепотом, словно вернулась в то жуткое место.

Она стиснула зубы, не зная, может ли продолжать. Именно это каждый раз ее убивало, она никак не могла доверить это врачам, никому не могла рассказать о том, что случилось с ней в той комнате четыре месяца назад.