Один из нас лжет

Я в замешательстве бросаю взгляд на Эштон и снова смотрю на сержанта.

– Нет.

– Была, – настаивает он. – В журнале у медсестры это отмечено.

Я смотрю в камин, но чувствую, как Эштон сверлит меня взглядом. Я наматываю на палец прядь волос и нервно ее вытягиваю.

– Я этого не помню.

– Ты не помнишь, как в понедельник ходила к медсестре?

– Ну, я часто туда хожу, – быстро отвечаю я. – От головной боли что-то взять или еще что. Наверное, так. – Я морщу лоб, будто с трудом припоминая, а потом смотрю сержанту прямо в глаза. – Да, вспомнила! У меня были месячные и очень болел живот. Мне был нужен тайленол.

Сержант Будапешт из тех людей, которые легко краснеют. Он багровеет, а я вежливо улыбаюсь, оставив волосы в покое.

– И ты получила то, что тебе было нужно? Именно тайленол?

– А зачем вам это знать? – спрашивает Эштон. Она перекладывает диванную подушку так, чтобы морская звезда, выложенная из настоящих раковин, не врезалась ей в спину.

– Видите ли, один из вопросов, на которые мы ищем ответ, таков: как вышло, что в медпункте в момент приступа аллергии у Саймона не было ни одного «ЭпиПена»? Сестра утверждает, что с утра было несколько штук. Но днем не оказалось ни одного.

Эштон напрягается:

– Вы же не думаете, что их могла взять Эдди!

Мама поворачивается ко мне со слегка удивленным лицом, но молчит.

Если сержант Будапешт и замечает, что роль родительницы взяла на себя моя сестра, то никак на это не реагирует.

– Никто этого не говорит. Но не видела ли ты эти шприцы, когда была там, Эдди? В журнале медсестры сказано, что ты была там в час дня.

Сердце у меня бьется слишком быстро, но я спокойно отвечаю:

– Я даже не знаю, как они выглядят.

Он заставляет меня снова рассказать ему все, что я помню о событиях того дня после уроков, потом задает кучу вопросов про тот пост из «Тамблера». Эштон насторожена и заинтересована, она подалась вперед и все время перебивает, а мама дважды выходит в кухню долить себе вина. Я смотрю на часы, потому что мы с Джейком должны скоро ехать на море, а я еще и не начинала краситься. Прыщ сам по себе не замажется.

Вставая, наконец, чтобы уйти, сержант Будапешт оставляет мне визитку.

– Если еще что-нибудь вспомнишь, Эдди, позвони, – говорит он. – Никогда не знаешь, что может оказаться важным.

– О’кей, – киваю я, суя карточку в задний карман джинсов.

Сержант прощается с мамой и Эштон, я открываю ему дверь. Эштон стоит рядом со мной, прислонившись к дверному косяку, и мы смотрим, как сержант Будапешт садится в свой служебный фургон и выезжает задним ходом.

Я вижу, что Джастин уже приехал: он стоит, пропуская сержанта, чтобы въехать, и это заставляет меня двигаться быстрее. Я не хочу с ним разговаривать, и я еще не накрасилась. Поэтому я бегу наверх, и Эштон тут же следует за мной. Моя комната самая большая в доме после гостиной и раньше принадлежала Эштон – мне она досталась после ее свадьбы. Эштон все еще чувствует себя в ней как дома, будто и не уезжала.

– Про «Тамблер» ты мне не рассказывала, – говорит она, растягиваясь на моем белом покрывале и раскрывая последний номер «Ю-Эс уикли».

Эштон еще светлее, чем я, но волосы у нее коротко пострижены, чего наша мать терпеть не может. А по-моему, симпатично. Если бы Джейку так сильно не нравились мои волосы, я бы тоже задумалась о такой стрижке.

Я сижу перед зеркалом и тоном замазываю прыщ на виске.

– Кто-то сгущает краски, вот и все, – отмахиваюсь я.

– А ты и правда не помнишь, что ходила в медпункт? Или просто отвечать не хотела? – допытывается Эштон.

Я верчу в пальцах крышку от тюбика с тоном, но меня выручает мой телефон, наигрывающий мелодию Рианны. «Единственная» – сигнал о пришедшем сообщении. Эштон берет телефон с ночного столика и докладывает:

– Джейк уже почти здесь.

– Эш, ну боже мой! – Я кидаю на нее сердитый взгляд в зеркало. – Нельзя же хватать чужой телефон! Вдруг это было бы что-нибудь личное?

– Извини, – говорит она тоном, не предполагающим раскаяния. – С Джейком у тебя все в порядке?

Я поворачиваюсь к ней на стуле, нахмурившись.

– А почему должно быть не в порядке?

Эштон выставляет в мою сторону ладонь.

– Просто спросила, Эдди, я ни на что не намекаю. – Она мрачнеет. – Нет причин думать, что у тебя выйдет, как у меня. Мы же с Чарли не были парой еще со школы.

Я удивленно моргаю. Вообще-то я какое-то время подозревала, что у них с Чарли не все гладко: во-первых, она вдруг стала много времени проводить здесь, во-вторых, ее муж месяц назад на свадьбе нашей кузины открыто флиртовал с похожей на шлюху подружкой невесты, – но раньше Эштон не говорила о разладе открыто.

– А что, все так плохо?

Она пожимает плечами, выпускает из рук журнал и трогает свои ногти.

– Сложно. Брак на самом деле куда более трудная вещь, чем кажется. Скажи спасибо, что тебе еще не надо принимать решения, от которых зависит твоя жизнь. – Она поджимает губы. – Только не слушай, что тебе мама зудит. Радуйся своим семнадцати годам.

Не могу. Я слишком боюсь, что все испортится. Что уже испортилось.

Мне очень хочется довериться Эштон – такое было бы облегчение все выложить. Обычно я все рассказываю Джейку, но это я ему рассказать не могу. А кроме него в этом мире нет буквально ни одного человека, кому я верю. Никому из подруг, уж точно не матери, и даже не сестре. Потому что хотя она, наверное, и желает мне добра, но бывает ужасно агрессивна в отношении Джейка.

Раздается звонок в дверь, и Эштон кривит губы в полуулыбке.

– Идеал собственной персоной, – говорит она. Саркастически, как и ожидалось.

Не отвечая, я устремляюсь вниз по лестнице и открываю дверь с широкой улыбкой, которую не могу сдержать при мысли, что сейчас увижу Джейка. Он стоит в дверях в своей футбольной куртке, с растрепанными ветром каштановыми волосами и улыбается мне точно так же, как я ему.

– Хай, детка!

Я уже готова его поцеловать, как вижу другого человека у него за плечом – и замираю на месте.

– Ты не против, если мы подвезем Т. Д.?

У меня к горлу поднимается нервный смех, но я его не выпускаю.