Платье королевы

– Вы далеко живете? – спросила Энн.

– В Илинге, на Центральной линии.

– Значит, рядом. Увидимся в понедельник.

Они обменялись рукопожатием, и Мириам зашагала по улице под теплым полуденным солнцем. Ее глаза горели, руки дрожали из-за вдруг нахлынувших, давно позабытых чувств – радости и облегчения. Облака рассеялись, небо засияло чистой лазурью, и в воздухе витала весна.

Наконец-то вопреки всему снова пришла весна.

– 6 –

Хизер

14 мая 2016 г.

Родители Хизер не стали устраивать для Нэн традиционные похороны, чем немало шокировали друзей и соседей. Решено было обойтись без похоронной процессии, поминальной службы и пышных званых обедов.

– Она говорила, мы с Джимом не должны потратить на прощание с ней ни одного лишнего цента, – объясняла всем мама Хизер. – Когда я спросила, чего бы она сама хотела, Нэн велела сделать из нее кучу компоста.

Поскольку власти вряд ли одобрили бы такой оригинальный способ захоронения, выбрали самый дешевый вариант – кремировать тело, а прах положить в простой деревянный ящик.

– Нэн выбрала бы картонную коробку, но когда я сказала об этом в похоронном бюро, его владелец чуть в обморок не упал.

В итоге сосновый ящичек с прахом пока стоял на каминной полке. «Как только зацветут пионы, развеем прах в саду».

Родители Хизер собрали друзей Нэн у себя дома. Угощали кофе с шотландскими сконами и домашним печеньем. Мама Хизер поблагодарила всех собравшихся, а отец продекламировал стихотворение о том, что человек, умирая, просто выходит в соседнюю комнату. Слушая его, люди улыбались сквозь слезы и кивали в знак согласия, а вот Хизер стихи совершенно не тронули. Она почему-то думала, что бабушка была бы с ней солидарна.

Зато истории, которые люди в тот день рассказывали о Нэн, можно было слушать вечно. Когда у кого-то из друзей рождался ребенок или умирал близкий человек, Нэн всегда приходила первой – с домашней едой и цветами из своего сада. Она бесплатно учила английскому языку мигрантов, развозила продукты беднякам, работала волонтером в больнице, собирала вещи для нуждающихся, а в конце семидесятых укрывала в своем доме целую семью беженцев из Вьетнама.

Семья Нгуен съехала еще до рождения Хизер, но она знала, что Нэн все эти годы поддерживала с ними связь. Их младший сын, ставший врачом, прилетел из Монреаля, чтобы отдать дань уважения умершей.

– Всякий раз, когда мы пытались ее отблагодарить, – рассказывал он Хизер и ее родителям, – она говорила, что знает, каково переехать в другую страну и начинать все с чистого листа.

Хизер позже вспомнила слова доктора Нгуена, когда мыла посуду, и задумалась о том, как бабушке пришлось начать жизнь с нуля. Конечно, всем известно, что Нэн родом из Англии и что после войны она переехала в Канаду из своего родного городка где-то под Лондоном. Даже если бы Нэн это скрывала, акцент выдал бы ее с головой.

Проводя много времени у бабушки, жившей буквально в соседнем доме, Хизер никогда не видела ни фотографий своего деда, ни других снимков из Англии. В детстве она несколько раз спрашивала об этом Нэн, но та всегда уходила от ответа.

Мама тоже не знала о прошлом Нэн.

– Знаешь, они все такие. Те, кто прошел через войну.

– Из-за пережитых ужасов, да? – Хизер училась в старшей школе, и на уроках истории им рассказывали о мировых войнах.

– Наверное. А еще потому, что здесь они начали новую жизнь. Вдали от воспоминаний о том, что потеряно навсегда. Можно понять, почему Нэн не хочет об этом говорить.

Вытирая фарфоровую чашку из праздничного сервиза, Хизер украдкой взглянула на мать. Та держалась стойко, несмотря ни на что. Впрочем, мама всегда умела хранить невозмутимый вид.

– Как ты? Я сама домою посуду. Присядь, отдохни.

– Все хорошо, дорогая. Я догадывалась, к чему все идет. Знаешь, часть меня благодарна. Не за утрату Нэн, конечно, а за то, что она оставалась собой до самого конца. Она видела, в каком состоянии уходили из жизни ее друзья, и боялась такого конца.

– Как у миссис Джексон из дома напротив.

– Да, верно. После ее похорон мама требовала, чтобы я задушила ее во сне подушкой, если она станет такой же, как бедняжка Марта Джексон. Я бы, конечно, не сделала ничего подобного, но прекрасно понимала ее чувства. Вот почему мы не обратились к врачам, когда Нэн заболела. Тебя это расстроило, когда мы говорили тем утром, и все же…

– Я понимаю, мам, правда. Вы поступили правильно.

– Рада это слышать. Ой, все время забываю сказать. Я тут нашла кое-что, разбирая вещи Нэн, которые хранились у нас в подвале после ее переезда.

– И что же ты нашла? – с любопытством спросила Хизер. – Надеюсь, не очередную коробку пряжи из магазина Нэн? Среди моих подруг вяжет только Сунита, и запаса ниток ей хватит на сто лет вперед.

– Не угадала. Там всего лишь несколько лоскутов ткани, вышитых бисером. На коробке написано твое имя, поэтому, видимо, Нэн хотела передать их тебе. Подожди, я принесу.

Хизер опустилась на ближайший стул и прикрыла глаза. Надо бы встать и вытереть столешницу.

– Вот, смотри. – Мама поставила на стол большой пластиковый контейнер. Черным маркером на крышке рукой Нэн написано «Для Хизер».

Хизер придвинула к себе контейнер и сняла крышку. Внутри лежала свернутая ткань. Хизер недоуменно взглянула на мать, а потом отогнула уголок верхнего слоя ткани.

Перед ней появилась роза. Конечно, не настоящая. Лепестки из плотного белого атласа были пришиты к лоскуту тонкой, почти прозрачной ткани. Каждый лепесток был окаймлен рядом мелкого жемчуга и крошечными стеклянными бусинами – они весело сверкали в ярком свете кухонных ламп.

Хизер вытерла дрожащие руки о штаны для йоги, вдруг вспомнив слова Нэн: изящные вещи можно трогать только чистыми руками. Края ткани были обработаны как у дорогого шелкового платка, а в нижнем углу виднелась монограмма, вышитая нитками лишь на один тон темнее ткани.

– П. Е. – прошептала Хизер. – Кажется, тут вышиты буквы П и Е.

Затаив дыхание, она подняла вышивку, чтобы лучше рассмотреть, и увидела под ней еще один слой ткани. Под обрезом белого хлопка обнаружилась другая вышивка – три атласных цветка, похожих на звезды, тоже украшенных жемчугом и бусинами. Под ними лежал третий узор, на этот раз в виде пшеничных колосьев, зернышки на которых были сделаны из рисового жемчуга. А под ним – фотография.

– Погоди, я ее раньше не видела, – сказала мама.

– Что это за снимок?

– Пока не пойму… На обороте что-то написано. Мамин почерк. «Лондон. Октябрь 1947 года. В ожидании ЕВ».

На фотографии двадцать две молодые женщины сидели за одним из четырех длинных узких столов в большой светлой комнате с высокими потолками, все одетые в белые халаты и фартуки поверх винтажных платьев. Хизер вдруг осознала: в то время, когда был сделан снимок, такие платья еще не стали винтажными, тогда их носили все.

– Кто это? – спросила она.

– Думаю, швеи. Точнее, вышивальщицы. Посмотри на столы. На самом деле это большие рамы для вышивания. Я видела такие в кабинете кружка по лоскутному шитью, – объяснила мать. – Ткань натягивается на подрамник, и на нее нашивают бусины, пайетки и все такое.

Хизер вглядывалась в снимок, ища в лицах знакомые черты. Ее внимание привлекла одна девушка: светлые волосы уложены набок, взгляд серьезный и хмурый. «Она как будто встревожена, – подумала Хизер, – словно боится делать фото».

– Эта девушка у окна…

– Знаю. Думаю, это мама. Моложе, чем когда я родилась, но, кажется, это она. Только вот…

– Что?

– Что-то не сходится. Маме нравилось работать руками, ты знаешь, она любила вязать, но шитьем и вышивкой она никогда не занималась.