Касты. Истоки неравенства в XXI веке

Скрытая программа

В конце двадцатого века сразу двум кинематографистам пришла на ум одна и та же идея. Она заключалась в том, что невидимая сила искусственного интеллекта захватила человеческий вид и сумела управлять людьми в альтернативной реальности, в которой все, что человек видит, чувствует, слышит, ощущает на вкус и запах, по сути, заложено в программе. Существуют программы в программах, и люди становятся не просто запрограммированными, но обреченными закончить свою судьбу в качестве программного кода. Реальность и программа становятся единым целым. Из нее не убежать.

В дело избавления от программы и вовлечены главные герои фильма «Матрица» – пробудившись, они ищут способ освобождения. Те же, кому так и не удалось вырваться из анабиоза, ведут иллюзорную и лишенную глубокого смысла жизнь в навязанном машинами подобии реальности, но не живут по-настоящему. Возможно, нет более эффективного способа ограничить свободу людей, чем закрыть им глаза на положение вещей и дать бездумно принять свою неволю. Люди, не знающие о своем плене, не поднимутся на борьбу за свою свободу.

Но немногим прозревшим тоже будет угрожать матрица. Любая попытка избежать заключения в систему сопряжена с риском обнаружения. Она искажает привычный порядок вещей и открывает окружающим глаза на навязанную иллюзию. Матрица, скрытая основная программа, подпитываемая инстинктом выживания автоматизированного коллектива, плохо реагирует на угрозы своему существованию.

В решающий момент мужчина, только недавно узнавший о программе, частью которой стал он и весь его вид, общается с мудрой женщиной, Оракулом, которая могла бы указать ему дальнейший путь. Он в смятении и настороже. Они сидят на скамейке в парке, который может существовать, а может и не существовать. Она говорит с ним загадками и метафорами. Перед ними на тротуаре приземляется стая птиц.

–?Вот, взгляни на этих птиц, – обращается к герою Пифия. – Существуют программы, чтобы ими управлять.

Поднимая глаза и осматриваясь вокруг, она продолжает: «Другие программы управляют деревьями и ветром, рассветом и закатом. Программы совершенствуются. Все они выполняют свою собственную часть работы, они незаметны. Ты никогда не догадаешься об их существовании».

То же и с кастовой системой, которая молча выполняет свою работу, веревочка кукловода, невидимая для тех, чье подсознание она направляет. Каста – это медленная отрава для разума, несправедливость, которая становится нормой и выглядит оправданной. Это жестокость, которая, кажется, необходима для полноценной работы механизма общества. Кастовая система в миниатюре отражает саму жизнь, и ее цель – верховенство тех, кто забирает в свои руки власть и крепко держится за нее.

Часть вторая

Произвольное разделение людей

Глава 4

Затянувшаяся игра и возникновение касты в Америке

День за днем на масштабной сцене веками не закрывающегося театра поднимается занавес. Актеры в костюмах своих предшественников исполняют отведенные им роли. Актеры, исполняющие роли, не являются персонажами, которых изображают. Но они так давно участвуют в игре, что уже успели вжиться в эти предписанные роли, сделать их частью своего существа и привыкнуть к отождествлению с изображаемым персонажем.

Костюмы участники пьесы получают при рождении и не снимают их до последнего вздоха. Костюмы знакомят актеров с ролями, которые должен исполнять каждый из них, и с местом каждого персонажа на сцене.

Актеры по ходу представления узнают и запоминают как собственные роли, так и роли окружающих. Все знают, кто злодей, кто герой, кто непутевый приятель, а кто всю игру проведет в тени, утопив себя в многоголосье хора на заднем плане. Однако и без последних не получится пьесы.

Игроки настолько вживаются в роли, что главные персонажи – мужчины ли, женщины – и не утруждают себя запоминанием лиц статистов, не обращают внимания на их деятельность – попросту не видят в этом необходимости. Игра затягивается – и у участников начинает складываться ощущение, что роли предопределены им свыше, что каждый актер наилучшим образом соответствует своему персонажу по характеру и темпераменту, и, возможно, существует лишь для той роли, которую исполняет в настоящее время и в которой наиболее полюбился зрителю.

Члены актерского состава начинают ассоциироваться с героями, которых играют, пытаясь уложить в прокрустово ложе их характеристики собственную идентичность, – и становятся персонажами. Будучи актером, вы должны декларировать предписанные реплики, ни единым движением не отступать от роли. Вы не являетесь собой. Вы и не должны быть собой. Придерживайтесь сценария и роли, которую вам предстоит сыграть, – и будете вознаграждены. Отклонитесь от сценария – и готовьтесь к последствиям. Отклонитесь от сценария – и вмешаются другие актеры, чтобы указать вам, где вы отступили от своей роли. Делайте это достаточно часто или в критический момент – и вас могут уволить, понизить в должности, изгнать, а вашему персонажу по сюжету состряпают скорую кончину.

Социальная пирамида, известная как кастовая система, не идентична актерскому касту пьесы, хотя сходство этих двух слов не может не вызывать ассоциаций. Получая роль, мы не являемся собой. Мы не должны быть самими собой. Мы действуем согласно нашему месту в постановке, а не по велению собственной свободной от условностей души. И все мы играем на подмостках, возведенных задолго до прибытия в эти края наших предков. Мы – нынешний актерский состав многовековой драмы, премьера которой состоялась на этой земле в начале семнадцатого века.

Это было в конце августа 1619 года, за год до высадки пилигримов в бухте Плимут-Рок, голландский военный корабль бросил якорь в устье реки Джеймс, в Пойнт-Комфорт, в глуши, известной ныне как Виргиния. Мы знаем об этом событии только благодаря случайной строчке в письме, написанном одним из первых поселенцев Джоном Рольфом. Это старейшее из сохранившихся упоминаний об африканцах в английских колониях в Америке; новая страница в истории народа, разительно непохожего на колонистов, народа, судьба которого – стать основанием для только формирующейся пирамиды кастовой системы. Рольф упоминает их как товар, причем непохоже, чтобы английские поселенцы ожидали этот товар с нетерпением. Корабль «не привез ничего, кроме двадцати с лишним негров, – писал Рольф, – которых губернатор и капитан Маршан выменяли за продукты питания».

Этих африканцев обнаружили на захваченном невольничьем корабле, направлявшемся в испанские колонии, но перепроданного обосновавшимся на севере британцам. Статус живого трофея до сих пор вызывает разногласия в среде ученых – были ли это, по крайней мере сначала, невольные наемные работники на короткий срок, или же их сразу обрекли на пожизненное порабощение, судьбу, которая ожидала любого похожего на них человека, прибывшего с моря или рожденного здесь в следующую четверть тысячелетия.

Немногочисленные сохранившиеся записи с момента их прибытия показывают, что они «с самого начала занимали исключительно низкое положение в глазах белых виргинцев»[34 - Vaughan, Roots of American Racism, с. 129.], – писал историк Олден Т. Воган. Если формально в постоянное рабство еще не заключали, то «для черных жителей Виргинии все шло именно к этому».

В последующие десятилетия колониальные законы разделили европейских и африканских рабочих на две обособленные и неравные категории и запустили кастовую систему, которая стала краеугольным камнем социальной, политической и экономической систем Америки. Эта кастовая система спровоцирует самую смертоносную войну на территории США, приведет к ритуальным линчеваниям тысяч людей из подчиненной касты и станет источником неравенства, которое и по сей день омрачает будущее страны и дестабилизирует обстановку внутри нее.

Формирование иерархии можно проследить уже в первой переписи колониального населения в Виргинии, проведенной в 1630 году. Мало кто из африканцев удостаивался чести быть указанным в документе по имени, в отличие от большинства европейцев, независимо от того, были ли последние свободными людьми или наемными рабочими. Не указывался ни возраст, ни дата прибытия африканцев, а ведь эта информация первостепенно важна для определения сроков и временных рамок найма как европейцев, так и африканцев; не указано, велся ли точный их учет и рассматривались ли они как люди равного статуса.

Таким образом, кастовая система зародилась в виргинской глуши еще до образования Соединенных Штатов Америки. Сначала статус людей в колониях определяла религия, а не раса, как мы ее понимаем сейчас. Христианство, общая для европейцев религия, обычно гарантировала европейским рабочим невозможность пожизненного порабощения. Это первоначальное различие обрекало сначала коренные народы, а затем и африканцев, большинство из которых не были христианами по прибытии, на низшую ступень зарождающейся иерархии еще до того, как окончательно сформировалась концепция расы, оправдывающая их полное унижение.

Создание кастовой системы было постепенным процессом формирования социальных категорий, а не результатом единственного указа. Десятилетия уходили у колонистов на принятие решений. Позже африканцы начали переходить в христианство и тем самым бросили вызов религиозной иерархии. Их попытки заявить о полноправном участии в колониях прямо противоречили потребностям европейцев в самой дешевой и послушной рабочей силе для извлечения как можно большего богатства из щедрой земли Нового Света.

Достоинства африканских рабочих обернулись их погибелью. Британские колонисты в Вест-Индии, например, считали африканцев «цивилизованным и относительно послушным народом», «привычным к дисциплине» и хорошо справляющимся с поставленной задачей[35 - Smedley and Smedley, Race in North America, с. 112.]. Африканцы продемонстрировали иммунитет к европейским болезням, что сделало их более жизнеспособными в контакте с колонистами, чем коренные народы, которых изначально пытались поработить европейцы.

Что еще более важно, колонии Чесапика были нестабильны и нуждались в рабочей силе для выращивания табака. Колонии южнее подходили для выращивания сахарного тростника, риса и хлопка – культур, с которыми у англичан не было опыта обращения, но которые африканцы либо выращивали на своих родных землях, либо быстро освоили. «Колонисты вскоре поняли, что без африканцев и их профессиональных навыков их предприятия потерпят неудачу»[36 - Там же, с. 113.], – писали антропологи Одри и Брайан Смедли.

Волей судьбы у африканцев с рождения был иной цвет кожи, что привело к их трагическому невыгодному положению. Хотя это и являлось лишь невинной вариацией человеческого облика, но отличало африканцев от европейских и ирландских наемных слуг в глазах европейских колонистов. Европейцы могли бежать от своих хозяев – и такие случаи были нередки. Затем они сливались с основным белым населением, которое постепенно сплачивалось в единую касту. «Гэльские восстания заставили англичан попытаться полностью заменить этот источник подневольного труда другим источником – африканскими рабами»[37 - Там же, с. 112.], – писали Смедли.

Колонисты не могли поработить коренное население на его собственной территории и считали, что решили проблему рабочей силы импортом африканцев. Практически не пользуясь услугами коренных жителей, колонисты стали изгонять их с их же исконных земель и из зарождающейся кастовой системы.

Совокупность этих факторов привела к тому, что к концу XVII века африканцы оказались на самом дне кастовой системы и были теперь не просто рабами, а заложниками, подвергающимися страшным притеснениям, которые их мучители хладнокровно задокументировали. И никто на целом свете не собирался платить выкуп за их спасение.

Американцы обходят в разговорах тему рабства отчасти потому, что то немногое, что мы о нем знаем, противоречит нашему восприятию собственной страны как оплота справедливого и просвещенного народа, маяка демократии для всего мира. Рабство обычно называют «печальной, темной главой» в истории страны. Как будто предав эту тему забвению, мы сможем избавиться от чувства вины или стыда, которое она вызывает.

Но как человек не может обрести счастье и психическое равновесие, не проработав воспоминания о семейном алкоголизме или насилии, свидетелем которого он стал в детстве, страна не может стать цельной, пока не разберется с «главой» своей истории, которая на деле является не главой, но самой основой ее экономического и социального уклада. Целую четверть тысячелетия страна жила рабством.

Рабство было частью повседневной жизни, зрелищем, о котором официальные лица и европейские гости рабовладельческих провинций не могли отзываться иначе, чем с любопытством и отвращением.

В своем выступлении в Палате представителей конгрессмен XIX века из Огайо посетовал, что «во время прогулки по красивой аллее перед Капитолием члены Конгресса были вынуждены свернуть с дороги, чтобы пропустить процессию рабов, скованных кандалами мужчин и женщин, чей путь лежал на невольничий рынок»[38 - Уэлд, Американское рабство, с. 76.].

Министр ВМС США выразил ужас при виде босоногих мужчин и женщин, сгорбившихся под непомерной тяжестью соединяющих их оков, людей, которых злая судьба направляла на погибель в южные штаты, и сопровождающего их верхом «белого человека в седле, с пистолетами на поясе, человека, который имел наглость смотреть нам прямо в глаза, не краснея, пока мы проезжали мимо него».

Представитель ВМФ Джеймс К. Полдинг сказал: «Когда они [рабовладельцы] допускают такие вопиющие и неприличные посягательства на человеческую жизнь и свободу, как те, что описаны мной выше; когда они совершают злодеяние, перегоняя полуобнаженных женщин и мужчин, скованных цепями, при этом не виновных ни в чем, кроме черного цвета кожи, из одной части Соединенных Штатов в другую за сотни миль под палящим солнцем, они позорят себя и страну, которой они принадлежат»[39 - Там же, с. 76, 77.].

Рабство на этой земле было не просто горькой участью чернокожего населения. Это было американское нововведение, американский институт, созданный элитами доминирующей касты и для их блага и поддерживаемый более бедными членами доминирующей касты, которые связали свою судьбу с кастовой системой, игнорируя голос совести. Оно отнесло к господствующему классу всех представителей доминирующей касты, поскольку закон и обычай гласили, что «от раба требуется подчинение не только воле хозяина, но и воле всех других белых людей»[40 - George McDowell Stroud, A Sketch of the Laws Relating to Slavery in the Several States of the United States of America (Филадельфия, 1856), с. 154; Уэлд, Американское рабство, с. 283.]. Это была не просто оборванная нить «в остальном безупречном полотне», как писал социолог Стивен Стейнберг. «Точнее было бы сказать, что рабство представляло собой саму ткань, из которой было соткано это полотно»[41 - Steinberg, Ethnic Myth, с. 300.].

Американское рабство, продолжавшееся с 1619 по 1865 год, не было похоже на рабство в Древней Греции или на актуальное сегодня незаконное сексуальное рабство. Рабство сегодня безоговорочно незаконно, и любая его жертва, которой удается сбежать, оказывается в мире, который признает ее свободу и будет работать над тем, чтобы наказать ее поработителя. Американское рабство, напротив, было законным и санкционировалось государством и сетью рабовладельческих компаний. Любая жертва, которой удавалось сбежать, оказывалась в мире, который не только не признавал ее свободу, но и возвращал ее владельцам, которые могли применять любые, самые ужасные пытки в качестве наказания за непокорство. В американской системе рабства жертвы, а не поработители, принимали наказания, подвергаясь любым злодеяниям, которые мог придумать хозяин в качестве урока для остальных рабов.

Колонисты создали «крайнюю форму рабства, не имеющую аналогов в мире», писала историк права Ариэла Дж. Гросс. «Впервые в истории одна категория человечества была исключена из «человеческого рода» и выделена в отдельную подгруппу, которая должна была оставаться пожизненно порабощенной на протяжении многих поколений»[42 - Gross, What Blood Won’t Tell, с. 22, 23.].

Институт рабства на протяжении четверти тысячелетия представлял собой превращение людей в валюту, в машины, которые существовали исключительно для прибыли своих владельцев и работали столько, сколько желали владельцы. Они не имели прав на свои тела, их можно было заложить, развести, выиграть в пари, подарить в качестве свадебных подарков, завещать наследникам, разделить с супругами и детьми, чтобы покрыть долг владельца, или раздосадовать соперника, или передать в наследство. Их регулярно били, насиловали и клеймили по прихоти и настроению людей, которым они принадлежали. Некоторых кастрировали или подвергали другим пыткам, слишком ужасным, чтобы их называть, пыткам, которые Женевские конвенции запретили бы как военные преступления, если бы конвенции применялись к лицам африканского происхождения на этой земле.

Рабство обосновалось здесь еще до создания Соединенных Штатов Америки. Это была живая смерть, сопровождающая их на протяжении двенадцати поколений.

«Раб обречен на труд, плоды которого пожинают другие»[43 - Goodell, American Slave Code, с. 64.], – так писатель, назвавший себя судьей Раффином, свидетельствовал о том, что видел на Далеком Юге.

«Раб во всем зависит от воли своего господина, – отмечал Уильям Гуделл, министр, описавший институт рабства в 1830-х годах. – И тот не приносит ему ничего, кроме страданий. Он никогда не должен поднимать руку для самообороны. Он не должен произносить ни слова протеста. Ему негде искать помощи и защиты – даже с сельскохозяйственными животными обращались лучше. Считалось, что они «невосприимчивы к травмам», – писал Гуделл. – Они могут быть наказаны по усмотрению своего господина или даже преданы смерти по его решению»[44 - Там же, с. 72, 63, 12.].

Чтобы лучше представлять условия их эксплуатации, примите во внимание, что в 1740 году Южная Каролина, как и другие рабовладельческие штаты, наконец решила ограничить рабочий день подневольных афроамериканцев пятнадцатью часами с марта по сентябрь и четырнадцатью часами с сентября по март, что вдвое больше стандартного рабочего дня людей, которым фактически платят за труд[45 - Stampp, Peculiar institution, с. 218.]. В ту же эпоху заключенные, признанные виновными в совершении реальных преступлений, работали не более десяти часов в день. И пусть никто не говорит, что афроамериканцы как социальная группа не работали для нашей страны.

Испытывая страшные, бесконечные нагрузки в часы бодрствования, многие целую неделю довольствовались горсткой кукурузных зерен, которые им приходилось перемалывать вручную ночью после своих трудов на полях. Некоторые владельцы в качестве наказания отказывали им даже в этой малости и только раз в год разрешали употреблять мясо – источник белка. «Им лишь изредка разрешалось собирать крошки, упавшие со столов их хозяев»[46 - Goodell, American Slave Code, с. 125.], – писал Джордж Уайтфилд. Кража еды была «преступлением, караемым поркой».

«На мой взгляд, ваши рабы работают так же усердно, если не более, чем лошади, на которых вы ездите, – писал Уайтфилд в открытом письме Чесапикским колониям в 1739 году. – При этом последних после выполнения работы как следует кормят и обхаживают»[47 - Там же, с. 116.].

Поработители пытались извлечь из невольников максимум выгоды, не щадили кнута на тех, кто не выполнил завышенный до невозможного план, и еще сильнее пороли тех, кто его перевыполнил, стараясь выжать как можно больше из измученных непосильной работой людей.

«Порка была формой насилия, которая возвела садизм на новые высоты»[48 - Батист, Половина, о которой никогда не говорили, с. 120, 139–141, 185.], писал историк Эдвард Батист. По его словам, рабовладельцы использовали «все современные методы пыток», от нанесения увечий до пыток водой.

Рабство позволяло рабовладельцам в кратчайшие сроки обрести сказочное богатство за счет «возможности обращать человеческие жизни в деньги». Но с момента начала порабощения южане привыкли к ужасам, которые они творили, и стали спокойнее относиться к ним. Батист писал: «Никто не хотел признать, что они создали экономику, фундаментом для которой стали пытки».

Подавляющее большинство афроамериканцев, которые обретались на этой земле в первые 246 лет существования Соединенных Штатов, жили в постоянном страхе перед людьми, имевшими абсолютную власть над их телами и самими их жизнями, в подчинении людям, не несущим никакого наказания за любое творимое злодеяние.