Ведун поневоле

Никаких слов не хватит описать то мужество, с которым Рязанцы встречали врага, мечами и секирами ссыпая на земляной вал изрубленные тела противника. Ради этого момента истории мне бы пришлось исписать целую, отдельную книгу, но времени на сей подвиг я уже не имею в своем запасе, поэтому постараюсь максимально кратко и емко осветить события этих дней.

В день первый бились стойко, до ночи, полные сил и желания жить. Иногда казалось, что сила Рязанская одолевает волны людского прибоя, накатывающиеся на стены, а иногда, что еще чуть-чуть и очередной монгольский напор перемахнет через укрепления, распространяя по улицам огонь и смерть всему живому.

Продержались до глубокой ночи, потеряв в стычках семь дружинников Небесного Отряда, мы с наслаждением вытирали оружие, удовлетворенно наблюдая новый вал, выросший под стеной и воротами – множество трупов врага устилали все обозримое пространство, являясь зрительным, наглядным подтверждением наших трудов.

Но и стены Рязани поглотил женский плачь – потери рядового населения были просто устрашающих масштабов.

Не помню, скольких я положил за этот день, помню только, что, по свидетельству Ивана изрубленными мною врагами можно было устлать широкий двор княжеского терема – настолько рьяно я махал мечом, стараясь отомстить за смерть отца, матери и Варвары.

Бой отуплял. Под вечер, измотанный сражением до предела, я устремлял удары по телам противников чисто механически, видя в ворогах не более живого начала, чем в крепком дереве, которое нужно непременно срубить для расчистки отцовского поля.

Предельная эмоциональная деградация была так необходима измученной душе, что воспринималась как благость, как чудесное средство, избавляющее меня от боли потерь.

Нравственные страдания исчезли совершенно, и едва напор ослаб, откатившись в Ордынский стан, как я, вдыхая раскаленный воздух позднего вечера измученными легкими, осел рядом с входом в укрепленный терем надстройки, силясь найти в своем организме хоть толику жизненных сил, чтобы умыться от тошнотворной крови, обильно покрывающей всю мою кольчугу и шкуру.

Воспаленный мозг пытался выдать более-менее приемлемый текст заговора для завтрашней сечи, ибо сил физических могло и не хватить тому юному телу, в котором я пребывал, благо, что сила Ульва, бурлящая внутри, позволяла почувствовать возросший потенциал моего духовного естества.

Не придумав ничего лучшего, я решил заговорить изрубленный щит, подобранный мною после смерти владельца столь нужной вещи:

Береги от смерти, прикрывай от стали

В адской круговерти подрязанской брани

Пусть с горячим словом жизнь в тебя вольется

Как взойдет Ярило хладным, зимним солнцем!

Выдав в мир обрамленную в слова волю, я, укутавшись в шкуру, уснул сном младенца и был страшно разбужен грохотом второго дня сечи.

Противник, перегруппировав силы, влив в поредевшие ряды передовых туменов (отряд в десять тысяч сабель) свежих воинов, со всех сторон двинулся на штурм города, гудящими трубами поднимая боевой дух атакующих.

Тяжелым уханьем, протяжному звучанию труб, отвечал далекий набат, призывая подняться усталую рать с новой силой, против угрозы православному миру.

Схлестнулись. На смену трем лестница пришли пять. Потеря каждого воина с нашей стороны все острее чувствовалась в необходимости противопоставлять хоть что-либо лезущим на стену монголам.

Я метался от края до края защищаемого участка, силясь перекрыть возникающие повсеместно, мертвые бреши в рядах защитников.

Не было в тот день человека в Рязани, не взявшего в руки оружия, не считая уж совсем малых младенцев, да немощных стариков.

Не смотря на пренебрежение деда Владимира ко всей мирской круговерти, даже он показался на укреплениях, ловко орудуя длинным кинжалом. В отличие от прочих осажденных, старый дед не прикрывая свои седые мощи ничем, кроме белой рубахи и молитвенного слова.

Но и мой языческий заговор подействовал. Покативший кубарем в момент схватки с грузным монголом я не заметил, как заговоренный щит вылетел из моих рук, опадая со стены вниз, в городскую сторону, к коптящим смоляным котлам.

Драка разоружила нас, превратив в клубок рычащих и лягающихся тел. Не ведаю, долго ли шел поединок, но как бы я не старался, свежий монгол все-таки одолел утомленного меня, заняв позицию сверху.

Его широкое, грязное, загорелое лицо ослепительно осветила улыбка торжества ровных, белоснежных зубов, так не свойственных образу сурового кочевника.

Одной рукой сжав мое горло, монгол полез за голенище желтого сапога, выхватывая притаенный нож.

«Вот и все!» стремительной птицей пронеслась в голове страшная мысль и вдруг помощь пришла с того направления, с которого я не ожидал.

Оброненный щит стремительно взлетел, оторвавшись от хладной земли, и загородив меня, принял сверху колющий удар ножа на свои изрубленные борта. Звякнув металлом о дерево, клинок вылетел из рук монгола, глубоко разрезав последнему пальцы.

Враг взвыл раненным верблюдом, инстинктивно направляя в рот потревоженную плоть и, невольно оторвав вторую руку от горла, поспешил направить мне в лицо тяжелый, грязный удар сжатого, грязного кулака.

Снова щит не подвел, верно, принимая на себя предназначенный мне урон.

Монгол, никак не ожидая оббитого железом препятствия, завертелся ужом, вскочив на ноги. Фактически он был полностью обезврежен, так как хруст сломанных костей, глухо раздавшийся над моим ухом, ознаменовал полную неспособность противника к дальнейшему ведению боя.

Добил его дед Владимир, легким, коротким движением, мимоходом вскрыв горло захватчику. Он остановился надо мной, злобно разглядывая покрытый чарами щит:

– Ты на свои штучки-дрючки надейся, да и сам не плошай, язычник! – чуть ли не сквозь зубы бросил он мне, продолжив свой овеянный смертью путь по вершине укреплений.

Везде где он проходим, за ним, захватив руками смертельную рану, ложился противник. Старый воин делом доказывал крепость собственных слов, демонстрируя молодому иноверцу мощь тренированной, правоверной руки.

В тот день, горящие, толстые стрелы, выпущенные из диковинных машин, напоминавших поставленные на колеса большие луки, впервые прошли над головой, втыкаясь в деревянные строения.

Избы запылали сразу с нескольких концов города, и не было людей, чтобы их потушить. Лишь ночью, после завершения штурма, защитники, у которых еще оставалось немного сил, смогли локализовать очаги вялотекущего пожара.

От Небесного отряда к ночи второго осталось десять человек. Сам Иван получил рану в живот, которая мучила его, больно обжигая поврежденное нутро. Не смотря на это, воевода хотел казаться мужественным, хотя бы для своих подчиненных.

Рана мучила его и на третий день и на четвертый, на глазах обращая могучего, сильного мужчину в живого мертвеца, с впалыми, черными глазами.

Волны противников шли с разной степенью интенсивности, словно бы руководство врага сознательно чего-то ожидало и лишь с рассветом пятого дня стало понятно чего.

Едва забрезжил рассвет, к горькому разочарованию оставшихся в живых, все еще надеющихся дотерпеть до помощи Владимирских дружин, мы увидели, что враг, помимо многочисленной живой силы, был предельно развит технически.

Через широкие просеки в лесу, которые пленные вырубили прямо на наших глазах в непролазных лесах, к стенам Рязани поползли тараны и катапульты, под управлением опытнейших, китайских инженеров нашего времени.

Завидев диковинные механизмы на стене застонали – новый вызов показал, что, не смотря на крепость русского духа Рязань окончательно обречена.

Тем не менее, будучи истовыми христианами, благодаря православной религии, люди приняли свой рок, решив обороняться до конца без надежды на спасение.

Тяжело было видеть, как оставшиеся в живых защитники Рязани обнимаются друг с другом, обещая обязательную встречу в садах райских, куда будет открыта дорога всем людям, положившим животы за отечество своя.

Попрощался со мной и Иван, прямо намекая о необходимости оставить стены из-за обета, данного ему в тайной комнате терема деда Владимира, на что я довольно невнятно ответил, дескать, есть еще силы для сопротивления и надежда на победу.

Штурм в тот день был вялым, сказывалось то, что китайские инженеры, верные слуги монголов после завоевания ими Поднебесной, готовили свои страшные механизмы к работе, выстраивая их в линию и заготавливая снаряды на нужных позициях.

Не смотря на тишину шестой ночи никто, не смыкал глаз. Да и мало оставалось живых россиян, способных придаться этой простой, житейской усладе мирного сна.

Я оглядел пространство стен справа и слева от себя, обнаружив подле только трех израненных бойцов Небесного отряда и стонущего в полудреме воеводу. Чуть поодаль, отбрасывая длинные, дрожащие тени в утихший город, зорко всматривались с высоты вдаль несколько мужиков, освещая пространство под стеной большими, шипящими факелами, о чем-то тихо переговариваясь друг с другом.

Тела убитых православных, богато усыпавшие вершину стены, более никто не убирал. Если в первые дни осады, надеясь выстоять в длительной борьбе против степных Орд, защитники хоть как-то стаскивали своих павших в братские могилы, сбрасывая тела ненавистных иноверцев вниз, чтобы не спровоцировать трупного заражения в окруженной Рязани, но с третьего дня никто более не утруждал себя тяжким бременем прибирания усопших.

Ночевка на стене напоминала ночевку на кладбище. Редкий стон проносился по деревянной вершине укреплений, и если стонал наш – ему оказывали необходимую помощь женщины, превратившиеся всего за неделю в настоящих призраков во плоти. Если стонал татарин, забытый в суматохе дня – его добивали на месте, превратив процесс умерщвления в нудную, рутинную работу.

Коротко вскрикнул и осел на ягодицы один из говорящих мужчин, булькая простреленным горлом. Двое его спутников, подхватив раненного под руки, осторожно оттащили его на чистое пространство, заботливо вглядываясь в глаза умирающего товарища.