История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)
Суть, содержания картины заключалась в том, как одному неграмотному парню Ваньке, призванному на военную службу в армию, вздумалось написать домой своей невесте, письмо. Но сам он, из-за своей безграмотности написать не мог. Он обратился к своему товарищу сослуживцу с просьбой, чтоб тот под его диктовку написал письмо своей любимой Анюте. Но, толи из зависти, толи из злонамеренного озорства тот написал в письме не то, что диктовал ему, не на шутку, влюблённый Ванька. Письмо было запечатано в конверт и по указанию Ваньки был, написан на нём Анюткин адрес. Взволнованный и обрадованный Ванька, не шёл, а вприпрыжку бежал к ближайшему почтовому ящику, и дрожащей рукой опустил в него драгоценное письмо. Через неделю, письмо пришло в то место, где проживала Анюта, она его получила, и с радостной улыбкой распечатав его, стала читать. Вместо любовно-нежных слов, которые от души диктовал, Ванька своему другу, при написании письма, в нём было недружелюбно и издевательски написано: «Добрый день Нюрка, на этом грязном лоскутке бумаги, я тебе хочу сообщить, что бы ты обо мне не думала, так, что я здесь завёл себе невесту, не чета тебе. А ты слюни распустила и думаешь, что я на тебе женюсь, этого не жди, потому что ты совсем дура!». Помутилось в глазах у Анюты. Горькие слёзы обиды закапали всё зловещее письмо. Когда Анюта тайно читала его, но она его не разорвала, а затаив невыносимую обиду на Ваньку, решила притаённо сохранить его до поры, до времени. Между тем шло время, и Ванькина служба в армии шла к концу. Ждал он ответного письма от любимой Анюты, так и не дождался. По приезде домой Ванька первым делом решил заглянуть в дом невесты, повидаться с Анютой. Он вошёл к ней в квартиру в то самое время, когда она дома была одна – занималась мытьём пола. Завидя радостно улыбающегося Ваньку у порога, она ни слова не говоря, со шваброй в руках быстренько подступила к нему и бесцеремонно вытурила его, грязной шваброй, за дверь. Растерявшийся и сконфуженный Ванька, опустив голову, был вынужден удалиться, но он не потерял надежды, выяснить причину столь не любезного к нему отношения со стороны, когда-то любившей его Анюты. Вечером, этого же дня он всё же добился того, что она вышла к нему на свиданье в сад, где и было между ними, объяснение о нежелаемом разрыве. Анюта, прихватив с собой злополучное письмо, оказала ему его, и Ванька, научившийся в армии к этому времени грамоте, прочитав его, понял в чём дело. Он всё по порядку, объяснил Анюте, о нелепой злоумышленности товарища и на деле доказал о непохожести того почерка со своим. Обрадованная тем, что Ванька по-прежнему её любит, Анюта с радости изловчившись поцеловала его в щёку, а он, обняв её за плечи, крепко прижав к себе, горячо поцеловал её в губы. Они счастливо помирились и сидя на скамеечке, обоюдно были в радостном настроении. В завершение этой примирительной встречи, Ванька подняв, с земли длинный прутишек, и счастливо улыбаясь, на только что выпавшем снежку, крупными буквами, начертал любимое слово Анюта. Тронутая нежным отношением к ней со стороны Ваньки, она, счастливо улыбаясь притулилась к нему, и они замерли в обоюдном крепком поцелуе.
На этом киносеанс закончился, люди шумно повскакали с мест. Шаркая ногами, галдёжно побрели к выходу из зрительного зала в вестибюль и на улицу повалили клубы тёплого, спёртого пара. В селе, долго много было разговоров о самой картине, и о светлой электрической лампочке.
Компания. О фамилиях. Рассказы Ершова
В зимние холодные праздничные вечера, собираются мужики и парни в пивной, довольствуются привольным пивом, украдкой пьют «русскую горькую», дымят-чадят, плюют, галдят, спорят, ругаются, а иногда дело доходит и до драки. Одним словом, сельская публика, кто как хочет и может проводит своё свободное время. Любит мотовиловская отборная артель знатных мужиков, так сказать элита села, собираться в праздничные дни, в сравнительно просторной избе у дяди Феди Молодцова. В пивной от многолюдья шумно, тесновато и галдёжно, а тут просторно и вольготно, благо хозяин дома живёт всего вдвоём – он да его жена. Сюда сходятся средних лет мужики: охотники, любители перебросится в карты, выпивохи, и просто любители послушать занятных разговоров и по возможности и самому вклиниться в разговор, и кое-что от себя ввернуть в речь.
Сегодня сюда пожаловали: Сергей Лабин, Иван Додонов, Яков Лобанов, Васька Панюнин, Федька Лушин, Николай Смирнов, на время отложив свой синтаксис, сюда же пришёл учитель Евгений Семёнович Лопырин. Тут осел и случайно заглянувший Алёша Крестьянинов. А где артель мужиков там, конечно, присутствует и Николай Ершов. Ведь какая же компания без Ершова, без его забавных россказней об охоте, и его любовных похождениях.
Компания, сначала довольствуясь одной только литровкой водки – выпили по немножко, всего по рюмке. Ваське Панюнину, обычному специалисту, по разливу пришлось поднести и случайно заглянувшему сюда Алёше Крестьянинову. Беря в руки, рюмку Алёша не стерпел, чтоб не высказаться.
– После трудов праведных не грех и выпить! Как говаривал бывало, мой покойный прадед Павел Крестьянинов.
– Эх, Алёшк всё же и длинное у тебя фамилие, – между прочим, подметил ему Васька.
– Это еще, что, а я вот, когда в Ялте отдыхал, встречал фамилию ещё длиннее! Но конечно не нашу русскую, а грузинскую, из четырнадцати букв, – скромно и сдержанно, в разговор вступил Евгений Семёнович.
– Какую же? – поинтересовался Лабин.
– Врач у нас в санатории был по фамилии Шамшарашашвили.
– А я встречал еще длиннее! – известил друзей Кузьма Оглоблин. – У нас, в гражданскую, был командир полка, фамилия, как сейчас помню Безводноумывайлов, сосчитайте-ка сколько букв тут содержится?
Алёша быстренько на пальцах сосчитал буквы, оповестил присутствующих: «семнадцать».
– Вот это фамилия! – весело улыбаясь, удивлённо заметил хозяин дома Фёдор Михайлович.
Продолжая разговор о фамилиях, по этому поводу, высказался и Яков Иванович Лобанов:
– Уж коль дело на то пошло, сказал он, то давайте договоримся так: кто знает фамилию с наибольшим содержанием в ней букв, того от имени всей нашей компании, провозгласим и присвоим ему почётное звание «короля», и его освободим от уплаты взноса вкладчину, а с остальных соберём в общий котёл, по полтиннику для покупки вина и пива, – предложил он.
– Значит я король! – самодовольно и скороспешно провозгласил себя Кузьма, – вряд ли кто встречал фамилию длиннее, чем нашего полкового командира.
– Нет, Кузьма Дорофеич, я тебя, пожалуй, перещеголяю, – азартно втиснулся в разговор Додонов Иван Евдокимович.
– Я знавал фамилию из 24 букв.
– Какая же это фамилия? – заинтересованно спросил его Евгений Семёнович.
– Мне на заводе, в Нижнем Новгороде, довелось встретить инженера по фамилии «Старомоднопростриженский».
– Вот это да! – с явным восхищением произнёс Федька Лушин.
Мужики весело засмеялись, загалдели, заспорили. Выждав время, когда компания вдоволь насмеётся, и утихомирится, тихо сидевший и из-за скромности пока не принимающий в разговоре участия, в спор вклинился Николай Ершов.
– Я вот всё гляжу на вас и слушаю, вы спорите впустую.
– А что? – спросил у него Васька Панюнин.
– А вот что, знать «королём-то» суждено, на сей день, мне быть, – неторопливо, и выдержано провозгласил он.
– Говори в чём дело? – наседал на него Васька.
– А дело в том, что я знаю фамилию из 30 букв!
Все дружно ему зааплодировавши, поднялся невообразимый шум. А Николай чувствуя себя именинником, торжествовал победу. Обыграв соперников, он предвкушал дармовую выпивку и солидную закуску не на свои кровные деньги, а на чужбинку.
– А всё же, Николай Сергеич, ты еще не сказал, что это за фамилия, – деликатно обратился к нему Лопырин.
– Черезплетеньконогузадергушенский, – гордо и с расстановкой произнёс Ершов.
Все снова зааплодировавши, шум, гам, галдёж, споры в избе усилились.
– Вот это фамилия, – восхищённо протянул Алёша.
– Хохлы да белорусы, на заковыристые и длиннющие фамилии горазды, – между прочим, заметил Лабин.
Начался сбор денег на складчину. Васька Панюнин с шапкой в руках подходя к каждому, изрекал:
– С вас причитается!
В шапку, звеня, летели полтинники, шелестя падали туда рубли.
– Николай Фёдорович, причитается полтинник и с тебя, – подойдя к Смирнову, произнёс Васька. – Осталось вас только трое: Фёдор – хозяин квартиры, с него не полагается, Николай Ершов – с него тем более не положено, он «король», а ты что временишь, и с тебя в общий котёл приходит!
– Пока погожу! – неопределённо и загадочно, но самодовольно произнёс Смирнов.
– Как же так? – опешил Васька. – Ты что, разве против общего нашего уговору?
– Нет, я не против, а целиком и полностью за уговор, – скороговоркой отрапортовал он
– Так плати скорее, не тяни время-то, – тормошил его Васька.
– Короли не платят! – бойко отрезал Смирнов.
Все насторожились, выжидая, что скажет Смирнов дальше.
– Прошу королём провозгласить меня! – громогласно и официально заявил он.
– А по какому поводу? – спросил его Сергей Лабин.
– По такому! Я знаю фамилию из 41 буквы!
– Так говори скорее! – наседали на него.
– Семьпополовинучервизалофиндильвиниковский! – резонно, и не запнувшись, внятно произнёс Смирнов.
– Вот это да-а-а!!!
– Вот это номер! – удивлённо послышалось среди общего шума, аплодисментов и галдежа.
– Ха ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Го-го-го! Смирнов Николай Федорович – король!
Орали, хлопая все. Торжествовавший до этого Николай Ершов сник, он несколько приуныл. Ему страшно не хотелось раскошеливаться и вносить в общий котёл полтинник, который берёг он не на пропивку, а на покупку кое-что ребятишкам к Рождеству.
– Это кто же обладал такой фамилией, не без лексиканского интереса, полюбопытствовал у Смирнова Евгений Семёнович.
– Это был у нас в дивизии белорус, начальник штаба, полковник, – объяснил ему Смирнов.
– А как же его в списке-то помещали, и как он расписывался? – спросил кто-то.
– В ведомости его фамилией занимали три строчки. А расписывался он по-простецки: каллиграфическим почерком, замысловато начертает. И все в дивизии его роспись знали – она бросалась в глаза.
– Эх, чёрт возьми, я и забыл, что послезавтра в «Миколу» я именинник! – вынужденно кладя Ваське в шапку полтинник, громогласно, чтоб все слышали, провозгласил Ершов, пробывший в «королях» всего каких-то пятнадцать минут.
– От себя сношу рубль! – демонстративно, шелестя новенькой рублёвкой, провозгласил Васька.
– За хозяина избы даю полтинник! – прокричал Сергей Лабин.
– А я, водку не пью, даю еще рубль на дюжину пива! – скромно произнёс Лопырин.
За водкой, пивом и закуской услали самого молодого из компании Алёшу и с ним Федьку Лушина. Пока ходили за выпивкой, из-за нечего делать, компания весело разговаривала, еще не утратив впечатления от диковинных людских фамилий. Николай Ершов, решил продолжить об них разговор.
И он начал своё повествование так:
– В гражданскую войну я служил в кавалерии. И вот наш командир эскадрона, тоже со странно фамилией, Хреноплётов, говаривал нам эскадронцам: «Кто вспоймав хоть одного петлюровца, приведёт его, дам отпуск домой на неделю». Я и подзадумался над этим вопросом. Мне страшно захотелось домой понаведаться. По ночам сны мне нехорошие снились. Будто у моей бабы, у жены Ефросиньи, то есть, ноги не теми концами к туловищу приросли. Так вот мне страшно и захотелось побывать дома и доконно узнать об этом, своими руками прощупать, убедиться и что в моих силах, по возможности исправить этот женин досадный дефект.
Все присутствующие в избе, с большим интересом стали вслушиваться в забавное начало Николаева рассказа. Улыбаясь, курили в ожидании хорошего и забавного в его рассказе, пересмеивались меж собой. Николаю не мешали, даже его постоянный неприязненный критик Николай Смирнов, молчал. Все знали, что Ершов своим вялым, пришепётывающим языком, что-нибудь, да договорится до забавного.
Николай продолжал:
– А ещё, во снах, я частенько видел такую, для меня, неприятную картину: в моём личном домашнем хозяйстве, будто бы, каждую ночь, ко мне в огород, прыгая через забор, повадился чужой мужик – вор. А мне в голову взбрело, что он повадился не по-пусту и воровать ходит не огурцы и капусту!
– Конечно, известное дело, зачем чужие мужики по ночам, в чужой двор к одиноким бабам ходят! – под общий весёлый хохот высказался Васька.
– Ну, так вот слушайте дальше, – продолжал Ершов. – Вот по этим-то двум несуразным, причинам мне страшно и захотелось, неотложно побывать дома. А воевал то я в гражданскую войну на Украине, и до моего села было не так-то далеко. Всего каких-нибудь без двадцати вёрст тысяча. Вот, однажды, меня вдвоём с моим спарщиком, наш командир и посылает в разведку. «Сгоняйте-ка, говорит, вон до того хутора. Проведайте, нет ли там петлюровцев», а они эти петлюровцы народ грабили, баб обижали. Мы с другом, значит, получив приказ командира, по коням, прыг в сёдла и аллюра! Выехали в тот самый хутор, остановили лошадей. Присмотрелись, принюхались к обстановке дела, зорко смотрим по сторонам обезлюдевшей улицы. Глядим, а какой-то хлюст, как из-под земли вырос и прыг через плетень и побежал к сараю прятаться. Мы, значит, карабины, наизготовку, сабли наголо и за ним. Сустигли его в сарае. Я скомандовал ему «руки вверх», и стали допрашивать. «Ты петлюровец?», – спрашиваю его я. А он, полу отнявшимся языком, что-то непонятное лопочет и дрожит, от перепугу. А мой помощник и говорит: «Разве он сознается, что он петлюровец. Хватай его Ершов за тибо и в конверт!». Я цап его за шиворот и с ним на лошадь в седло. Мы с радостным настроением, что «врага» поймали, прикрикнули на коней «Аллюр!». И поскакали.
– А ты в седле-то езживал когда? – не выдержав, с подковыркой спросил Ершова, Николай Смирнов. – По-моему ты из седла-то вывалишься, как куль с говном! – под общее хохотанье заметил он, на время прекратившему свой долгий рассказ Ершову.
– Небось, езживал и если меня прямо посадят в седло, небось не выпаду из него, – самодовольно улыбаясь, но стыдливо, покрасневший от слов Смирнова, – возразил ему Ершов. – А ты слушай дальше, и меня не перебивай. Кто перебивает, тот не во всём бывает! – осмелившись, подметил Смирнову Ершов.
– Ну так вот, пригнали мы тогда в наш хутор, где мы временно были расквартированы. Я пленного оставил на попеченье своего друга, а сам тиляля в хату, в наш штаб, на доклад к командиру. Влетаю к нему, ладонь под козырёк, и рапортую. Толи от радости, толи от взволнованности, второпях и называю своего командира не по уставу: как надо было бы «Товарищ командир!», а назвал его по-простецки, по фамилии. Вбежал и запыхавшись докладываю: «Товарищ Хер…в! – Он, от досады, вылупив на меня глаза, как рявкнет на меня: «Вон отсюдова!», и вместо домой, посадил меня «на губу», на неделю. И если бы нас, вскорости, из этого хутора не передислоцировали в другое место, то, наверное, я бы и сейчас сидел бы на этой самой губе! – под общий хохот и весёлое гоготание закончил свой рассказ Ершов.
– А как, всё же, насчёт неправильно приросшихся-то бабьих ног, тебе их пришлось проверять, или нет? – из любопытства, спросил у Ершова Сергей Лабин.
– Прошло, наверное, с полгода, как мой командир всё же вспомнил мою услугу в поимке того «петлюровца» (он оказался дезертиром). Командир смилостивился надо мной и отпустил всё же меня, как и обещал на неделе домой.
– Ну и как? – наседал на него Лабин.
– Ну, как! В первую же ночь, я доконно узнал, что сны-то были напрасны. Ноги у Евфросиньи были как ноги, ляжки, коленки и прочее всё на месте. Натешившись сголодку я тогда, крепко заснул. И вот, дома, снится мне тревожный сон, будто бы, на нас ночью напали всё те же петлюровцы. Как наяву я слышу: «Тревога! По коням!». Я, это, будто бы, в одних кальсонах выскочил на улицу, прыг на коня в седло, и вместо плётки, хлоп ладонью по лошадиному заду и кричу во всё горло «Аллюра!!!». В это самое время, моя, Фрося, впросоньи, как ошарашит меня чем-то по роже! Из глаз искры посыпались и на лбу волдырь с луковицу вскочил. Угостила, хлобыстнула, значит, она меня по лицу-то и говорит с укором мне: «Ты, что это, на меня, ровно на лошадь верхом запрыгнул, да мне по заднице ладонью бьёшь, а? Да еще какую-то Нюру вспоминаешь. Ай ты там, на фронте-то, с какой Нюрой спознался, а?» И пошла, и пошла мне ревнивый акафист начитывать. Ну вот, кажись и Алёша с выпивкой и с закуской возвернулся, – закончив свой рассказ, проговорил Николай.
Вся компания расселась у стола. Началось угощение.
– Николай Сергеич, ты что плохо закусываешь? – заметил Ершову, Васька Панюнин, когда все выпив, стали обильно закусывать колбасой и селёдкой-залом.
– Вот, хошь селёдкой закуси, хошь колбасой, – дружелюбно предлагал Николаю, Васька.
– Едывали мы это, я у хороших, знатных людей, гащивал. Даже тетеревятницы приходилось вкушать, а нитолько что!
– Дело бают, не красна изба углами, а красна пирогами! – для красного словца добавил из народного изречения, Николай.
– Я, даже, не раз в трактирах закусывал! Не больше, как с неделю тому назад, мы со своей Фросиньей в Арзамасе в трактике под «Золотым Якорем» чаёвничали! В доказательство я там чайной заварки, из чайника украл, – под общий весёлый смех, Николай наивно открыл свою порочащую тайну перед людьми.
– А чего вы там ели? – полюбопытствовал Лабин.
– Моя Фросинья, там, маловато ела. Все больше налегала на чай, а я сначала скушал два ица, потом, съел одно яблоко, затем сожрал французскую булку, а наверсытку, всего этого, слопал полкило колбасы, – развеселившаяся, от выпивки, компания, это изречение Николая, закончила дружным смехом: – Ха-ха-ха! Го-го-го!
– А изюм с виноградом ты пробовал? – с явной подковыркой спросил у Николая Алёша.
– А ты не перебивай, когда старшие разговаривают! Прикольни свой язык булавкой и со своим грязным языком не суйся! – безжалостно огорошил Алёшу Николай.
Дотянувшись до стола и достав оттуда ломоть краковской колбасы и закусывая его. Не успел, Николай проглотить второй кус, как, сотрясаясь всем телом, заикал, но всё же нашёлся добавить в адрес Алёши:
– Сразу видно, что тебя Алёш заделывали или в среду, или в пятницу! Потому что яйца, подложенные под наседку в эти дни, вместо цыплят оказываются как ты, болтунами! – уничтожающе раскритиковал Николай, совестливо раскрасневшегося Алёшу. – Никогда, не сопричисляй меня к каким-то незнайкам и невежественным людям! – продолжал напевать Николай в Алёшин адрес. – А, честно признаться, друзья, я мясцо люблю, как медведь, когда оно с душком, а селёдку люблю, когда она рисовчинкой покроется, – между прочим, высказался о своём вкусе Николай, перед компанией.
– Кстати о медведях: ты видывал, когда их? – поинтересовался у Николая, Сергей Лабин.
– Нитолько видывал, а сам своими пречистыми руками убивал! Из ружья, конечно, – горделиво ответил тот.
– Я вам братцы расскажу, как я однажды в этом лесу на сенокосе, чуть медведя живьём не поймал.
– Вот это забавно, послушать, – участливо проговорил Евгений Семёнович.
– Тогда слушайте, – и обведя всех пытливым взором Ершов начал.
– Достался мне пай лугов на полянке, а концом он в реденький лесок упёрся. Травища по пояс. Что ни коси, то сильнее задорит. Докосился я до кустов, стал уже пододвигаться к самому лесу, и так увлёкся косьбой, что докосился, до самой межи, а там, исподлобья вижу, мужик, тоже свой, с моим смежный, пай косит. Я, глазами не отрываясь от падающей, под косой травы, приветствую его: «Бог – помощь!». А он молчит. Я взметнул, а него глазами-то, а передо мной не мужик, а сам Михайло Потапыч, во весь рост на задних лапах стоит и правой лапой из дупла осины мёд выковыривает, а левой от наседающих пчёл отмахивается. Я так и обомлел! Хоть зря-то и неперепугался, а всё же чую, как из меня из обоих концов пошло: спереди-то мокро стало, а сзади овтока тяжелеть стала. И носом чую душок пошёл. Хотя я и без ружья косил, ведь не будешь же, с ружьём за плечом косить, в руках-то коса – оружие не хуже ружья! Медведю чаги в момент подкосить можно. А в кармане брусок, для вострения косы имелся. Я ведь бруском, если метливо нацелишься в лоб, любого медведя с ног свалить можно. Ведь Давид, камешком свалил и укокошил, вон какого великана – Голиафа. Пока я об этом размышлял, медведь ни с места, и не обращая на меня никакого внимания, продолжал лакомиться мёдом. В голове у меня, уж ворохнулась другая мысль. Как бы тебя Мишутк, обротать, связать да живьём поймав, в село привести. Потом обучить пляске под гармонь, езде на велосипеде и другим забавным проказам. Вот и цирк свой! Ребятишкам было бы на потеху и себе на удовольствие. Но с собой тогда, у меня, кроме косы и бруска, никакой оброти не было! Так и пришлось, прямо из рук, упустить такую добычу. А, что друзья, если бы на самом деле поймать медведя живьём, да научить его разным комедиям, как на сцене! Вот было бы забавно! Можно было бы свой цирк открыть. Деньги бы сами в мешок посыпались! – мечтательно проговорил Ершов, предвкусительно, втягивая обратно в рот, показавшуюся оттуда слюну.
– А ты сам-то, умеешь ли на велосипеде-то ездить? – спросил у Ершова Смирнов.
– Пока не пробовал, а сяду поеду! – горделиво заявил Ершов.
– Ну и сыграешь румбу, головой о тумбу! – предсказательно заметил ему Смирнов, при общем одобрительном смехе всей компании.
– Тебе, Николай Сергеич, пристойнее на корове в седле ездить, чем на велосипеде. Куда уж ты влечёшь со своим кувшинным рылом! – уничтожающе в конец раскритиковал Ершова Николай Смирнов.
