Часы

И точно: она лгать не умела.

– Лгать не надо, – заметил Давыд, – да и убивать себя тоже не след. Ведь спасибо никто тебе не скажет?

Раиса поглядела на него пристально.

– Что я хотела спросить у тебя, Давыдушко; как надо писать: «штоп»?

– Что такое: «штоп»?

– Да вот, например: я хочу, штоп ты жив был.

– Пиши: ша, твердо, он, буки, ер!

– Нет, – вмешался я, – не ша, а червь![26 - Ша, твердо, он, буки, ер, червь – старинные названия букв: ш, т, о, б, ъ, ч.]

– Ну, все равно; пиши: червь! А главное – сама-то ты живи!

– Мне бы хотелось писать правильно, – заметила Раиса и слегка покраснела.

Она, когда краснела, тотчас удивительно хорошела.

– Пригодиться оно может… Батюшка в свое время как писал… На удивление! Он и меня выучил. Ну, теперь он даже буквы плохо разбирает.

– Ты только у меня живи, – повторил Давыд, понизив голос и не спуская с нее глаз. Раиса быстро глянула на него и пуще покраснела. – Живи ты… а писать… пиши, как знаешь… О, черт, ведьма идет! (Ведьмой Давыд звал мою тетку.) И что ее сюда носит? Уходи, душа!

Раиса еще раз глянула на Давыда и убежала.

Давыд весьма редко и неохотно говорил со мною о Раисе, об ее семье, особенно с тех пор, как начал поджидать возвращения своего отца. Он только и думал, что о нем – и как мы потом жить будем. Он живо его помнил и с особенным удовольствием описывал мне его.

– Большой, сильный, одной рукой десять пудов поднимает… Как крикнет: гей, малый! – так по всему дому слышно. Славный такой, добрый… и молодец! Ни перед кем, бывало, не струсит. Отличное было наше житье, пока нас не разорили! Говорят, он теперь совсем седой стал, а прежде такой же был рыжий, как я. Си-и-лач!

Давыд никак не хотел допустить, что мы останемся в Рязани.

– Вы-то уедете, – заметил я, – да я-то останусь.

– Пустяки! Мы тебя с собой возьмем.

– А с отцом-то как быть?

– Отца ты своего бросишь. А не бросишь – пропадешь.

– Что так?

Давыд не отвечал мне и только нахмурил свои белые брови.

– Вот как мы уедем с батькой, – начал он снова, – найдет он себе хорошее место, я женюсь…

– Ну, это еще не скоро, – заметил я.

– Нет, отчего же? Я женюсь скоро.

– Ты?

– Да, я; а что?

– Уж нет ли у тебя невесты на примете?

– Конечно, есть.

– Кто же она такая?

Давыд усмехнулся.

– Какой ты, однако, бестолковый! Конечно, Раиса.

– Раиса! – повторил я с изумлением. – Ты шутишь!

– Я, брат, шутить и не умею и не люблю.

– Да ведь она годом тебя старше?

– Что ж такое? А впрочем, бросим этот разговор.

– Позволь мне одно спросить, – промолвил я. – Знает она, что ты собираешься на ней жениться?

– Вероятно.

– Но ты ей ничего не открывал?

– Что тут открывать? Придет время, скажу… Ну, баста!

Давыд встал и вышел из комнаты. Оставшись наедине, я подумал… подумал… и решил наконец, что Давыд поступает, как благоразумный и практический человек; и мне даже лестно стало, что я друг такого практического человека!

А Раиса, в своем вековечном черном шерстяном платьице, мне вдруг показалась прелестной и достойной самой преданной любви!

XV

Давыдов отец все не ехал и даже писем не присылал. Лето давно стало; июнь месяц шел к концу. Мы истомились в ожидании.

Между тем начали ходить слухи, что Латкину вдруг гораздо похужело, и семья его – того и жди – с голоду помрет, а не то дом завалится и крышей всех задавит. Давыд даже в лице изменился и такой стал злой и угрюмый, что хоть не приступайся к нему. Отлучаться он тоже стал чаще. С Раисой я не встречался вовсе. Изредка мелькала она вдали, быстро переходя через улицу своей красивой, легкой походкой, прямая, как стрела, с поджатыми руками, с темным и умным взором под длинными бровями, с озабоченным выражением на бледном и милом лице – вот и все. Тетка, с помощью своего Транквиллитатина, жучила меня по-прежнему и по-прежнему укоризненно шептала мне в самое ухо: «вор, сударь, вор!» Но я не обращал на нее внимания; а отец захлопотался, корпел, разъезжал, писал и знать ничего не хотел.

Однажды, проходя мимо знакомой яблони, я, больше по привычке, бросил косвенный взгляд на известное местечко, и вдруг мне показалось, как будто на поверхности земли, прикрывавшей наш клад, произошла некоторая перемена….. Как будто горбинка появилась там, где прежде было углубление, и куски щебня лежали уже не так! «Что это значит? – подумалось мне. – Неужто кто-нибудь проник нашу тайну и вырыл часы?»

Надо было удостовериться в этом собственными глазами. К часам, ржавеющим в утробе земли, я, конечно, чувствовал полнейшее равнодушие; но не позволить же другому воспользоваться ими! А потому на следующий же день я, снова поднявшись до зари и вооружившись ножом, отправился в сад, отыскал намеченное место под яблоней, принялся рыть и, вырывши чуть не аршинную яму, должен был убедиться, что часы пропали, что кто-то их достал, вытащил, украл!

– Но кто же мог их… вытащить, кроме Давыда?

Кто другой знал, где они находились?