А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит смиренно:
– Простите меня, грешного… самый я грешный.
И многие тут плакали от радости, и я заплакал.
Ищем Домну Панферовну, а она храпит в лопухах, так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:
– Здорова ты спать, Панферовна… так и царство небесное проспишь. А тут какие чудеса-то были!..
Очень она жалела, всех чудесов-то не видала.
Идем по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и думаю: как же он теперь без сапог-то будет? И Горкин говорит:
– Так, Федя, и пойдешь босой, в розовых? И что это с тобой деется? То щеголем разрядился, а то… Будто и не подходит так… в тройке – и босой! Люди засмеют. Ты бы уж поприглядней как…
– Я теперь, Михайла Панкратыч, уж все скажу… – говорит Федя, опустив глаза. – Лаковые сапоги я нарочно взял – добивать, а новую тройку – тридцать рублей стоила! – дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги. А как увидал болящего, меня в сердце толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами. Могу простые купить, а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михайла Панкратыч, и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще Саня Юрцов в послушники поступил…
И вдруг подпрыгнул – на сосновую шишечку попал – от непривычки.
Горкин разахался:
– В монасты-ырь?! Да как же так… да меня твой старик загрызет теперь… ты, скажет, смутил его!
– Да нет, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчине льготный я, и у папаши Митя еще останется… да, может, еще и не примут, чего загадывать.
– Да Саня-то заика природный, а ты парень больно кудряв-красовит, – говорит Домна Панферовна, – на соблазн только, в монахи-то! Ну, возьмут тебя в певчие, и будут на тебя глаза пялить… нашу-то сестру взять.
– И горяч ты, Федя, подивился я нонче на тебя… – говорит Горкин. – Ох, подумай-подумай, дело это не легкое – в монастырь!..