Афганский тюльпан

Он отвернулся от незваных гостей, отложил подальше ворованную МК-60, взял кассету с Bad Boys Blue и недолго думая включил самую востребованную у этой группы песню You’re A Woman. Глобус внимательно проследил за этими действиями и спросил:

– Я не понял – ты нашей музыкой брезгуешь, что ли?

Слава, не отвечая, немного потянулся к усилителю, чтобы прибрать чересчур звенящие верха, и в этот момент поклонник Шатунова вытащил из кармана нож, нажал кнопочку и, едва лезвие выскочило наружу, полоснул им по протянутой руке диск-жокея.

Потом, на следующий день, когда Слава пришёл в школу как ни в чём не бывало, все узнали, что ничего особо страшного с ним не случилось, хотя в травмпункте эту рану зашивали около двадцати минут. Но в тот момент светлая рубашка моментально окрасилась кровью, а её хозяин ойкнул и отдёрнул руку, машинально прижав натекающие капли другой ладонью.

– Ты будешь, сука, что-то делать… – шипящим голосом начал было говорить Глобус, но закончить фразу не успел. Слава вскочил и со всей силы толкнул его в грудь.

Противник не удержался на ногах и отлетел прямо на кучу одежды, сваленную на подоконнике, уронив нож на пол. Куртки и шарфы не дали ему сразу подняться, он забарахтался там, как в сугробе, и лишь немного привстал. Раненый, не дожидаясь, когда тот выберется, подбежал и в диком прыжке пихнул своего обидчика ногами в грудь. Глобус выбил спиной стекло в огромном окне и с криком вылетел наружу.

Громкий звон и дунувший с улицы в разбитое окно сильный холодный ветер моментально привлекли внимание учителей. Уже через несколько секунд директриса по лестнице вбегала на сцену с криком: «Что у вас тут происходит, ненормальные?!»

Диск-жокей стоял и смотрел на свою окровавленную руку, с которой тёмно-красные капли падали на чью-то шапку. Филатов, не в силах шевельнуться, уставился в пустоту выбитого окна, куда улетел Глобус, не замечая, как замерзает в одной рубашке. Крапаль, поняв, что всё вышло из-под контроля, молча исчез. Как потом выяснилось, унеся с собой под курткой пару шапок.

Больше в школе до их выпускного вечера дискотек не было. Славе зашили руку и через папу отмазали перед милицией от травм, которые получил Глобус после падения со второго этажа в виде пары переломов и ушибов – его даже в больницу не положили.

Никто в классе, да и во всей школе не ожидал от вполне приличного мальчика, не замеченного в хулиганстве, такой прыти в драке. Похоже, и он сам тоже. И даже мама его была в шоке от случившегося, но придерживалась позиции: «Так этому уроду и надо!»

– Я просто вдруг подумал, что на гитаре больше не смогу играть, – вспоминая случившееся, потом много раз одно и то же рассказывал Слава. – И у меня будто в глазах потемнело. Не помню, как потом всё было.

Он на время стал в классе героем, но этот его героизм в дальнейшем больше не пригодился. Местные хулиганы оставили школу в покое – кого-то запугали участковые, кто-то пошёл по малолетке.

А Филатов навсегда запомнил, как Слава пострадал за «Белые розы», но отстоял своё право на ту музыку, которую считал нужной. И никакие Глобусы ему были не указ. Даже под угрозой ножа.

5

1990 год

Сразу после поступления в институт Миша стал меньше интересоваться музыкой. Как мама и обещала, учиться здесь было и крайне занимательно, и чрезвычайно трудно.

Общага сразу произвела странное впечатление. Вроде бы гнетущее, тоскливое – но она подарила и ощущение чего-то нового и интересного. Хотелось здесь быть – это Филатов понимал. Мама волновалась, он тоже нервничал, но с каждым днём всё глубже и глубже вживался в это новое состояние – быть студентом медицинского вуза, живущим вне дома.

Поначалу жизнь сильно разделилась на две области – весь день он проводил в институте, на занятиях группы или лекциях, а вечером изучал общежитие, заходя в гости к тем, с кем познакомился в колхозе на абитуре.

Первокурсников было легко узнать – они бежали на учёбу из своих комнат сразу в белых халатах. Старшекурсники прижимались к стенам, пропуская летящую с верхних этажей молодёжь. Все знали, что здесь тот, кто бежит вниз, опаздывает, а значит, стоит уступить ему дорогу. Миша не был исключением.

Встав утром под свой индивидуальный будильник из игрушки с Волком и корзинкой, в которую тот ловил яйца, он быстро кипятил громко шумящий чайник без крышки, во всём остальном стараясь не производить лишних звуков. Чайник утром прощался всем, а звон чашек, громкие шаги и упавшие учебники – никому. Чай с сахаром, бутерброд с сайрой. Быстро и тихо одеться, накинуть сверху белый халат, предусмотрительно накрахмаленный мамой, проверить в кармане такой же белый и жёсткий от крахмала колпак, схватить сумку с учебниками и тетрадями и выскочить на лестницу точно по рассчитанному времени.

Трёх минут хватало, чтобы быстро дойти до первого корпуса. Чуть дольше, потому что в гору, было идти до третьего и пять-семь минут до пятого – он был дальше всех. Второй и четвёртый корпуса были ещё дальше, на Некрасовской, но там у их курса занятия не проходили.

Он, конечно, знал, что ещё занятия бывают в больницах, но не предполагал, что уже в первый год учёбы придётся мотаться на Академгородок в бассейновую больницу, где в них по мере сил вкладывали знания по предмету «Общий уход за больными».

По лесу на Академе вдоль широкой тропы сновали чёрные белки с пушистыми хвостами, орали вороны, а высохшие корни так и норовили поставить подножку. И в такие моменты у Филатова в голове постоянно звучала музыка. Не как у Чайковского, нет – он не сочинял и в принципе никогда не делал попыток к этому. Просто звучали песни, которые были ему дороги со школы. Они отвлекали от усталости, от бесконечного владивостокского ветра, который всегда дул в лицо, куда бы ты ни шёл.

Музыка реальная возвращалась к нему по выходным. Делать в общаге по субботам и воскресеньям ему было нечего, она в значительной степени вымирала за счёт уезжавших домой приморских студентов (Уссурийск, Находка и ещё ряд городов края давал Владивостокскому мединституту львиную долю учащихся). Он собирал большую спортивную сумку с синей надписью «Динамо», складывая в неё уже далеко не белые халаты и прочую одежду, требующую стирки, и шёл на Первую речку, чтобы успеть на электричку в Уссурийск.

Дома мама пыталась вытащить из него хоть что-то об учёбе, но он первым делом включал свою «Вегу», ставил винил Сандры или «Чёрного кофе» (в зависимости от настроения, с которым приезжал, его сильно бросало из стороны в сторону, от Bon Jovi до «Арабесок» или от ДДТ к Modern Talking), надевал большие наушники, падал в кресло, закидывал ноги на маленький журнальный столик и слушал, слушал…

Мама подходила, толкала его в ногу. Он открывал глаза и по губам понимал, что она предлагает поесть. Молча кивал, на пальцах показывая то, что мама принимала за минуты – на самом деле это было количеством песен, которые он прослушает прежде, чем пойдёт на кухню. В итоге всё остывало, мама приходила ругаться, он снимал наушники, они обнимались, мирились, после чего Миша снова садился в кресло, чтобы дослушать хотя бы то, на чём его прервали.

Примерно через пару месяцев попытки повлиять на этот музыкальный ритуал сына прекратились. Стало понятно, что для него это некое заземление, сброс усталости от чужого города, общежития и учебных нагрузок. Лёжа в кресле в наушниках с закрытыми глазами, он освобождался на время от всех забот, неустроенного быта, мыслей об учёбе и о том, как завтра придётся ехать обратно в душной электричке. Музыка давала ему возможность перейти в некое «пятое агрегатное состояние» и совершенно не беспокоиться ни о чём, пока в ушах играет мелодия. Включил – и ты уже там, внутри песни, ритма, текста…

В общем, мама ждала, когда сын немного разгрузится от недельных испытаний институтом, общагой и Владивостоком, и только потом вступала с ним в более предметный разговор.

– И как там по анатомии успехи? – интересовалась она, глядя, как он наворачивает добавку куриного супа.

– Позвоночник учим, – в паузах между ложками коротко рассказывал Миша. – Пока всё просто. Говорят, самое сложное начнётся, когда до черепа дойдём. Там всякие кости, ямки, дырки…

– Да, череп – это действительно сложно, – соглашалась мама. – А с позвоночником справляешься?

– Как сказать, – оторвался от супа сын. – Вот недавно писали контрольную, надо было на латыни ответы давать. Как позвонки называются, отростки, отверстия, дужки. В группе написали кто десять, кто двадцать терминов. Я вспомнил шестьдесят два. Честно.

Мама приподняла брови и предложила ещё подлить супа. Он замотал головой и показал на чайник.

– Шестьдесят два? – наливая кипяток в кружку, спросила мама. – Там есть вообще столько?

Филатов даже прекратил дожёвывать курицу, возмущённо выпрямился и засопел.

– Не веришь? Ну давай. Парс цервикалис помнишь? Шейный отдел. Ты считай, считай. Парс торакалис. Парс люмбалис…

– Поясничный, – кивнула мама.

– Ос сакрум и ос кокцигис, они же крестцовый отдел и копчиковый, там хоть и несколько позвонков, но кость получается одна. Потому и термин так звучит.

– Согласна. Пока пять.

– Считаешь? Значит, всё-таки не веришь, – буркнул он, не чувствуя, как мама играет с ним в это недоверие, потому что иначе об успехах сына можно и не узнать. – Тогда продолжим. Атлас и Аксис помнишь?

– Конечно. Атлант и второй шейный позвонок. Итого семь терминов. Не забывай, нам до шестидесяти надо добраться.

– Вертебра Проминенс, – прищурившись, добавил студент. – Такое вспомнишь?

Мама пожала плечами и вопросительно посмотрела на сына. Миша встал и несильно, но назидательно ткнул пальцем ей сзади в основание шеи.

– Седьмой шейный. Он же выступающий. Знать такое надо.

– Безусловно, – согласилась она и поставила на стол кружку. – Можно вспоминать и чай пить. Так даже лучше будет получаться.

– Да, кстати, забыл. Колумна вертебралис – это сам позвоночный столб. Все вместе, так сказать.

– Девять, – загнула пальцы мама. – Пока двух рук хватает.

– Скоро не хватит, – дерзко ответил Миша. И его понесло.

– Корпус вертебрэ, каналис вертебрэ, форамен вертебрэ, ареус вертебрэ, – затараторил он. – Процессус спинозус, процессус трансверзус. Считаешь? Процессус артикулярис супериор и такой же инфериор. Эти за два пойдут. Инцизура вертебрэ супериор…

– И инфериор, – дополнила мама. – Тоже два.