Дочь чиновного человека
Он споткнулся, поклонился еще ниже прежнего и вышел из кабинета.
– Скажите, чтоб никого не пускали к генералу, сказали б, что он не принимает. Слышите? – закричала г-жа Поволокина печально удалявшемуся чиновнику, полурастворив дверь и в ту же минуту снова захлопнув ее.
Сам г-н Поволокин, кажется, немного смутился, предчувствуя что-нибудь необыкновенное и видя, в каком волнении находилась его супруга.
– Что случилось? что такое, матушка? – спросил он с беспокойством.
– Что случилось? – повторила она трагическим голосом… – Погодите, погодите! что вы так торопитесь? Еще успеете порадоваться. Прежде всего прошу вас, чтоб вы приказали выгнать вон Ваньку. Если б он был мой, я сейчас отдала бы его в солдаты! Да еще строго-настрого запретите пускать в ваш дом эту пьяницу Федосью, чтоб ее и духа не было здесь, чтобы она и на нашу улицу не смела заглядывать.
– Гм. В чем же дело-то?
– Дайте же мне выговорить, дайте мне опомниться! Я сегодня всю ночь глаз не смыкала, я… да где это вы были вчера до пятого часа?
– В Английском; очень любопытная была партия: князь Федор Григорьевич, я, граф Антон Карлович да новоприезжий секретарь посольства.
– Вот как: подумаешь, отец дослужился до такого чина, с такими важными людьми обращается всякий день, приобрел их дружбу, трудится, просиживает напролет ночи, а для кого это? все для своей дочки! Думает, как бы составить ей хорошую партию, – а она, утешение наше, она изволила уже себе выбрать общество без нашего согласия, не спросясь нашего совета.
И Надежда Сергеевна, говоря это, ходила взад и вперед по комнате своего супруга. Лицо ее было почти багрово от гнева, и чепец, накинутый на невычесанную голову, сбился на одну сторону. В пылу гнева она даже забыла о своем туалете, – а это было еще любимое ее занятие, потому что она еще имела претензию пленять.
– Что же это все значит, матушка? Я, то есть, ни полслова не понял, – осмелился возразить супруг.
– То, сударь, что дочка ваша, – и она остановилась прямо перед супругом, – всякий день, под видом прогулки, шляется на чердак любезничать с каким-то мальчишкой, в которого, говорят, влюблена и который обращается с нею, как с равной, и сидит с нею по целым часам глаз на глаз! Вот до какого посрамления мы дожили с тобою, Николай Мартыныч! Вот вам, – я всегда говорила, а вы только слушать меня не хотели, – вот вам утешение на старости лет от детей!
Г-н Поволокин повел рукою по лбу, выразительно прищелкнул двумя пальцами, вытянул нижнюю губу, посмотрел на Надежду Сергеевну, потупил голову, еще раз потер лоб и прошептал себе под нос: «Полно, не во сне ли это?»
Г-жа Поволокина, к несчастию, услышала этот шепот:
– Во сне! во сне? – закричала она, подступая к нему. – Во сне! Да что я, сумасшедшая, что ли? За кого вы меня принимаете? Вы-то сами не во сне ли? – И она задыхалась…
– Матушка, нет, не то; я хотел попросить вас, чтобы вы рассказали поподробнее… Ах ты, боже мой! – И он сделал шаг назад.
– Понимаете ли вы? – И она стучала указательным пальцем по столу. – После болезни ее Карл Иванович приказал ей гулять всякий день. Карл Иванович, надо отдать ему справедливость, не отходил от нее во время болезни; я приказала ей гулять с человеком… Ну, а эта проклятая нянька изволила ее познакомить с какой-то старушонкой, у которой сын малюет стены. Она всякий божий день и зачастила туда: обрадовалась, моя голубушка, что нашла по себе общество. Благородная кровь, видно, у нее в жилах обращается, нечего сказать!
– Бог знает, что это такое? Как же вы это узнали? Кто же вам сказал, что влюблена в этакого?..
– Тебе давно хотел сказать Теребеньин, да не смел, и ко мне вчера пришла жена его, да все и порассказала. Спасибо еще ей, – она хоть простая, но хорошая женщина, – плакала, рассказывая. Живописишка этот ей родня, да уж и она отрекается от него, потому что пьяница, негодный мальчишка. Она было его, месяцев с восемь тому, рекомендовала мне, и я имела глупость позволить такой дряни прийти ко мне писать портрет с меня! Хорошо, что я его выгнала тогда, не помню почему, – он пришел не вовремя. И, вообрази! мать его хвастает везде: знайте, говорит, наших! в моего сына влюблена дочка знатного человека и сама навязывается нам. Как со мной паралич не сделался, как я это услышала!
– Да, да, да! ай-ай-ай… Что тут прикажешь делать? Ну, а спрашивала ли ты у нее, правда ли это?
– Я после этого и видеть-то не могу ее, не только спрашивать. Не угодно ли вам будет послать за ней теперь и порасспросить ее при мне обо всем? Посмотрим, что она заговорит. А Ваньку, который за ней ходил, сегодня же выгнать из дома.
– Так позвать, что ли, ее?
– Нет, лучше оставить так, – пусть позорит ваши седые волосы…
Г-н Поволокин позвонил.
– Попросите ко мне Софью Николаевну.
Через минуту она вошла в кабинет.
Глаза бедной девушки были болезненно-томны, и густой румянец, которого у нее никогда не было, покрывал ее щеки. На ней было темное ситцевое платье, совершенно закрытое, и голубой платочек на шее; но, несмотря на эту простоту одежды, в ее походке, во всех ее движениях было столько благородства, столько непринужденности, что вы везде и во всем отличили бы ее с первого взгляда… Она подошла к отцу и хотела поцеловать его руку, но он отдернул ее… Сердце ее сильно забилось; она взглянула на мать – и поняла все.
– До нас, – начал Николай Мартыныч, не смотря на нее, – доходят такие странные слухи, такие, что, признаюсь, я никак не мог… Это просто ни на что не похоже, невероятно…
– Что же вы молчите? – закричала Надежда Сергеевна, – извольте отвечать вашему отцу, он ждет вашего ответа.
– Я не знаю, что угодно сказать батюшке.
– Вы не знаете? а? это прекрасно! Расскажите ему, как вы ходите на чердак, из любви к живописи, смотреть, как там какой-то маляр пачкает кистью. Вы берете уроки у него, сударыня, или он снимает с вас портрет, или вы служите для него?.. Вы думали, что я так глупа, что ничего не знаю?
Кровь бросилась ей в голову, однако она отвечала твердым голосом:
– Матушка, выслушайте меня прежде, а потом оскорбляйте, если вам угодно. Я только виновата в том, что без вашего позволения ходила к бедной, но благородной и честной женщине, думая ей помочь чем-нибудь. Правда, у этой женщины есть сын, живописец, молодой человек, образованный и с дарованием; но я ходила к ней, к старушке, к его матери, не думая, чтоб это было преступление.
– Слышите? она еще осмеливается грубить нам. Это ужасно! Благородная женщина, молодой человек, образованный, с дарованием! Так это ваша компания, сударыня? К тому же вы лжете: старушка эта побродяга, а, сын ее негодяй и пьяница.
– Матушка! для чего вы оскорбляете честных людей, матушка!..
– Замолчи! Слышишь ли? Я, твоя мать, приказываю тебе, – молчи! Вот ваша литература, вот ваши писатели до чего довели вас! как хорошо они образовали вас!.. Вы унижаете себя и хотите, вместе с собою, затоптать и нас в грязь, – нас! Нет, это уж слишком! Вы кладете нас заживо в гроб, зарываете в могилу? Прекрасная дочь! Вместо того, чтоб идти все выше и выше, помогать возвышаться отцу, как это бы сделала другая, благородная дочь, вместо того, чтоб поддерживать знакомство княгини Д* и ее дочери, стараться войти к ним в дружбу, сделаться домашней в их доме и через них составить себе блестящую партию, вы, сударыня, вы… да мне и говорить-то с вами стыдно!.. вы сводите дружбу с такими тварями, которые могут ходить только к нам на кухню. Вы не смейте с сегодняшнего дня называть меня вашею матерью, – вы влюбляетесь… – При этом слове Надежда Сергеевна захохотала. – Влюбляетесь… Что, ведь вы, говорят, влюблены в сына этой торговки, этой старушонки?
Отец все ходил по комнате, покачивая головою и повертывая в руках табакерку. Силы оставляли бедную девушку; она прислонилась к стене, боясь упасть; кровь застывала в ней; ей было холодно, она дрожала всем телом… Вдруг, при последних словах матери, она как бы очнулась от смертного обморока; щеки ее снова зарделись пурпуровым румянцем; глаза странно засветились. Она приподняла голову и посмотрела на мать:
– Да, – сказала она, – я влюблена в ее сына, в сына этой старушонки, я в него влюблена!..
Это была ужасная минута: у г-на Поволокина выпала из рук табакерка, а г-жа Поволокина сделала какое-то странное движение и остановилась; она усиливалась что-то произнести, но язык не повиновался ей.
Удушливая тишина перед грозой, минута гробового молчания, – только маятник стенных часов стучал мерно и однозвучно. Сердце несчастной билось неровно и мучительно, дыхание ее становилось тяжелее и тяжелее; наконец скорыми шагами и с угрожающим видом; Наежда Сергеевна подошла к дочери.
– Знаешь ли, что я могу проклясть тебя? что я прокляну тебя? Понимаешь ли ты, что такое проклятие матери?
Она вытянула руку над головою страдалицы и вперила на нее глаза свои.
Та застонала, бросилась от нее, упала к ногам отца, уцепилась за его ноги и умирающим голосом сказала:
– Спасите меня, спасите, батюшка! спасите меня!
У Николая Мартыновича закапали из глаз слезы…
Чувство отца, может быть, впервые взяло верх над чувством чиновника, но он не смел ей сказать слово утешения в присутствии своей неумолимой супруги: он приподнял и, незаметно наклонясь, поцеловал ее в голову, прошептав: «Поди в свою комнату!»
Она вышла из кабинета.
Когда, без памяти, она добрела до своей комнаты и упала в кресла, блуждающими глазами обвела она кругом себя и облокотилась на стол, который стоял перед нею. На этом столе лежала книга в старинном кожаном переплете, с медными застежками. Эта книга была евангелие. Девушка перекрестилась слабеющею рукою, развернула книгу, хотела читать, но в глазах ее потемнело; голос ее замер, голова скатилась на книгу… Она лишилась чувств.
Оставшись в кабинете глаз на глаз, супруги долго ни слова не говорили; потом Надежда Сергеевна презрительно взглянула на Николая Мартыновича и сказала:
– Вы, старый плакса, вы избаловали эту девчонку; теперь пеняйте сами на себя, – и вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.
Николай Мартынович вздохнул, подошел к одному из столов, взял банку с одеколоном и потер себе виски.
Глава VIII
Все это честолюбие и честолюбие от того, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок, величиною с булавочную головку, и это все делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой.
ГогольПосле этого рокового утра Софья слегла в постелю. Болезнь, которая давно таилась в ней, теперь обнаружилась со всеми ее странными признаками и с каждым днем развивалась больше и больше. Лицо девушки все горело румянцем, и глаза как-то cтранно светились. У нее отняли последнее утешение: к ее страдальческому изголовью не допускали эту добрую старушку-няню, которая прежде заменяла ей мать, и последние дни свои на земле она должна была проводить без привета, без ласки. Но няня каждый день ходила тайком к людям, проведывать о здоровье своего ненаглядного сокровища и всякий день заливалась слезами. Отец раза два в день на минуту приходил к постели больной дочери, и она, как ангел, улыбалась ему, говорила всякий раз: «Мне сегодня полегче», – и целовала его руку. Раз как-то он проговорился в присутствии своей супруги:
– Она, кажется, не жилица у нас; надо бы позабыть все прошедшее.
И Надежда Сергеевна разгневалась и закричала:
– Не беспокойтесь; поверьте, что она очень живуща.
Но когда Карл Иванович, через неделю после этого, объявил, что у нее в сильной степени развилась чахотка, которая давно скрывалась в ней, и что вряд ли она проживет с месяц, Надежда Сергеевна призадумалась, и с этой минуты она, говорят, стала снисходительнее и внимательнее к умирающей. Впрочем, она никогда не оставалась долго с нею; не знаю, может быть, совесть, а может быть, и равнодушие были тому причиной. Обрученница смерти, бедная девушка, казалось, вполне примирилась с своею участью. Несмотря на страданье и болезнь, лицо ее выражало совершенное спокойствие: видно, она чувствовала себя счастливее. Часто заставали ее пристально смотрящую на образ спасителя, стоявший у ее изголовья. В эти минуты уста ее шевелились, произнося молитву, и эта молитва изливалась слезами, которые катились по впалым щекам ее. Страшно видеть человека, избалованного земным счастием и не приготовленного к святым таинствам загробного бытия, когда смерть внезапно налагает на него ледяной перст свой, когда она отмечает его вдруг своею разрушительною печатью; но смотреть, как потухает жизнь несчастливца, у которого ничего не остается, кроме высшего обетованного блаженства, кроме надежды на милосердие господа, – о, это совсем другое!.. Да, смерть – или безобразный скелет с острою косою, или светлый ангел, разрушающий земные узы, или душная и тесная яма, которую зовут могилой, или радужные крылья, уносящие в беспредельность и вечность…
Для нее смерть была светлым ангелом. В самую тяжкую минуту жизни она прикоснулась к ней и прошептала: «Пора! Я буду твоей спасительницей, мера страданий твоих начинает переполняться…»
Девушка перекрестилась и подумала: «Благодарю тебя, господи, ты сделал меня причастницей твоей благости. Ты принял мои кровавые слезы, ты услышал мои горячие молитвы!»
Прошел месяц, и лицо ее так изменилось, что трудно было узнать ее. Она беспрестанно забывалась; видно, какие-то образы носились перед нею, потому что она говорила:
– Вот он, в последний раз я могу посмотреть на него; вот она; благословите, перекрестите меня, будьте мне матерью: я с вашим крестом лягу в могилу.
– Она бредит, – говорили люди, окружающие ее.
Однажды, проснувшись, она почувствовала себя слабее обыкновенного. Беспокойство и желание чего-то вдруг выразились на лице ее. Она подозвала горничную.
– Подай мне перо и бумаги, – сказала она, – я хочу писать.
Рука ее дрожала так, что она едва могла написать несколько строк; потом прочла написанное, отодвинула чернильницу, посмотрела еще раз на свою записку и спрятала ее под подушку.
Через два дня после этого, часу в десятом утра, она попросила к себе свою мать.
Надежда Сергеевна явилась в ту же минуту и села у ее постели. Бедная девушка, казалось, собиралась с силами, чтоб начать говорить.
– Ну что? как твое здоровье, милая?
– Я чувствую, что час мой близок, матушка. Я хотела бы причаститься святых тайн. Но прежде чем приступлю к этому великому делу, я должна просить у вас прощенья. Я так много, хоть и неумышленно, огорчала вас. Простите меня… – И слова ее беспрестанно перерывались кашлем, и дыханье становилось слышнее и тяжелее; она силилась приподняться с постели, чтоб упасть к ногам матери.
– Вы видите, – продолжала она, задыхаясь от усильного движения, – я хотела бы лежать у ног ваших, но не моту… Бог прощает всех, по своему милосердию… Простите меня.
Голова ее упала на колени матери – и она запекшимися устами искала руки ее.
Мать приподняла ее и положила ослабевшую ее голову на подушку.
– Моя совесть, – сказала Надежда Сергеевна дрожащим голосом, – в отношении к тебе чиста: я готова предстать на суд божий, пусть он нас рассудит с тобою; я всегда хотела твоей пользы, хотела видеть твое счастье. – Она взглянула на образ и вздрогнула. – Я прощаю тебя.
– Перекрестите меня! – произнесла больная едва слышно.
Надежда Сергеевна перекрестила ее.
– Теперь у меня еще одна просьба к вам, добрая матушка, одна… Допустите ко мне мою няню; я хочу проститься с нею.
Тень неудовольствия пробежала по лицу Надежды Сергеевны; но она тотчас скрыла это.
– Изволь, моя милая, я согласна.
– Благодарю вас… Еще я не хочу ничего скрывать от вас, и могу ли я скрываться в такие минуты? Я поручу няне отнести записку к матеря этого живописца, к простой и честной старушке; она любила меня без всяких видов: я только прощаюсь с нею в этой записке, больше ничего. Вы сделаете мне и это снисхождение?
В этот раз брови матери грозно надвинулись на глаза, так что она вдруг не могла расправить их. Судорожное движение гневно покривило ее губы; однако чрез минуту она успокоилась и отвечала:
– Пожалуй, если ты этого непременно хочешь…
– Прикажите же послать за нею и за священником; мне непременно хочется причаститься сегодня. Скажите батюшке.
К вечеру больная сделалась беспокойнее.
– Что же нет няни? – спрашивала она, – послали ли за священником?
Она вполголоса читала молитвы и по временам вздрагивала и прислушивалась, нейдет ли кто. Дверь скрипнула, точно кто-то вошел на цыпочках.
– О, это она, это моя няня! – произнесла Софья шепотом, – теперь мне легче.
В самом деле, то была она. Старуха шла к постели умирающей, глотая слезы и заглушая в груди рыдания.
– Няня, няня! это ты? – И девушка протянула к ней руки и улыбнулась, – я уж совсем не думала видеть тебя; подойди ко мне поближе.
Старуха не выдержала, взглянув на свою вскормленницу; она зарыдала в голос, бросилась на колени перед нею, схватила ее руку – и целовала ее, обливая слезами.
– Голубчик мой, красное мое солнышко! – приговаривала она, – думала ли я, что господь бог приведет меня увидеть тебя такой? Сердце-то мое пополам разрывается, глядя на тебя. Ох, лучше бы мне, горемычной, не дожить до этого часа! Пташка ты моя ненаглядная!.. улетаешь ты от нас далеко. Уж возьми и меня с собою!
Она еще что-то говорила, но слов нельзя было различить: эти слова сливались в отчаянный, безнадежный вопль.
– Прощай, родная моя няня! молись только обо мне богу; не плачь – я счастлива; только мне так тяжело дышать… Положи руку ко мне на грудь, вот так. Исполни мою последнюю просьбу, няня: возьми эту записку, отдай ее, когда меня не будет, Палагее Семеновне. Она меня любила, поклонись ей от меня, скажи, что я ее не забыла. Как мне становится тяжело, няня!
В эту минуту священник вошел в комнату с святыми дарами; отец и мать подошли к ее постели. Она простилась с ними.
– Теперь ненадолго оставьте меня. Я хочу быть одна, – сказала она, – хочу приготовиться к святому причастию.
Все отошли. Отец заливался слезами, няня рыдала, закрыв лицо передником; мать смотрела в окно, приподняв стору, хотя на дворе было темно, как ночью; умирающая молилась…
Через четверть часа три человека ее приподняли, прислонили к подушкам, так что она могла сидеть, и отошли.
Священник в полном облачении приблизился к ее постели… Непродолжительна была исповедь; он причастил ее. После совершения обряда она так уже ослабела, что едва могла пошевелить рукою; но когда няня подошла к ее изголовью, она посмотрела на нее, но уже едва могла прошептать:
– Записку, няня, мою записку… да где ты? У меня вдруг потемнело в глазах. «Во имя отца…» – Это было ее последнее слово.
Еще несколько минут… раздался звонок в передней, и послышались чьи-то шаги.
– Доктор приехал! – сказала Надежда Сергеевна, – я узнаю его походку, – и побежала к нему навстречу.
Карл Иванович подошел к постели больной посмотреть на нее, взял ее руку: рука была холодна; наклонился к лицу ее: дыхания не было слышно… Он осмотрелся кругом, все ждали его слова. Он произнес вполголоса:
– Она скончалась!
Из груди отца вырвался стон; Надежда Сергеевна перекрестилась, сказала:
– Его святая воля! – и подняла к глазам платок. Няня бросилась к умершей, закричала страшным, раздирающим голосом:
– Нет, постойте, может статься, она жива еще, мое дитятко; дайте мне отогреть ее! – и припала к ее постели.
Не знаю, сколько времени пролежала бедная старуха у ног ее, только вдруг она почувствовала, что кто-то тянет ее за платок. Она оглянулась, открыла глаза: перед нею стояла Надежда Сергеевна.
– Довольно и без того слез и крику в целом доме. Поди за мною.
Старуха едва могла приподняться и кой-как поплелась вслед за нею. Надежда Сергеевна пришла в свою спальню, заперла дверь за вошедшею няней, которая прислонилась к стене, чтоб не упасть.
– Отдала ли тебе Софья Николаевна записку, чтоб отнести матери этого живописца?
– Отдала, матушка.
– Где же она?
– У меня, со мною.
– Дай мне ее сейчас; я не хочу, чтобы записка моей дочери была в руках у… – Она не договорила. – Ну что же? Подай мне эту записку. Я приказываю тебе.
– Я не отдам ее вам ни за что! Делайте со мной, что хотите.
– Как ты смеешь?.. Я тебя не выпущу из дома.
– Убейте меня, старуху, коли вы не считаете это грехом, а тогда берите и записку.
– Дерзкая грубиянка! ты погубила дочь мою знакомством с этими тварями и еще осмеливаешься противиться мне; ты уморила ее!
Старуха вся затряслась, как в лихорадке.
– Нет, матушка ваше превосходительство! За нее, мою кормилицу, будет кто – нибудь отвечать богу, только не я. Не я уморила ее.
Она подошла к Надежде Сергеевне.
– Сказать ли вам, кто ее убил, матушка? Я знаю – и скажу это так же перед вами, как и перед богом. Я простая женщина…
– Кто? кто? – вскрикнула в бешенстве Надежда Сергеевна, сверкая глазами.
– Вы, сударыня! извините меня, я простая женщина: у меня что на уме, то и на языке.
Верно, такого ответа не ожидала Надежда Сергеевна, потому что она покачнулась и удержалась только рукою за кровать.
– Вон, вон с глаз моих! – прошипела она, – чтобы и духа твоего не было в моем доме!
Александр скоро узнал о болезни Софьи, и хотя ни он, ни мать его не думали, чтобы болезнь эта была так опасна, но они оба беспокоились, тем более, что няня ее давно не приходила к ним. Александр раз как-то попытался узнать о здоровье Софьи Николаевны у людей г-на Поволокина, но из ответа их не мог вывести никакого заключения. Все эти люди смотрели на него подозрительно и нехотя, односложно и грубо отвечали: «Больна, лежит». Он спросил Ивана, того самого человека, который всегда ходил за нею, – ему сказали, что он более уже двух недель как не живет у них. Дни медленно тянулись для старушки и ее сына – и вот в один вечер, когда они сидели вдвоем, сильно зазвенел колокольчик. Они оба вздрогнули и посмотрели друг на друга.
– Кто б это в такую пору? – сказала Палагея Семеновна.
Был час седьмой вечера. Александр со свечой пошел отворять дверь.
Он отворил дверь – и отшатнулся. Перед ним стояла няня Софьи. Голова ее тряслась, седые волосы беспорядочно торчали из-под платка, она все запахивала полы своего салопа. Александр хотел ее спросить, «что с нею?» – и не мог. Наконец она сказала:
– Ух, как сегодня холодно! Не топится ли у вас печка, дайте, ради Христа, погреться… Я едва дотащилась досюдова.
И Александр, с предчувствием чего-то страшного, смотрел на нее.
– Что с тобою, Федосья? – спрашивала Палагея Семеновна, сажая ее на стул, – откуда это ты? Где ты так назяблась? Я сделаю тебе чаю, ты немножко поотогреешься.
– Нет, вы уж не отогреете моих старых костей! Зажилась я, глупая баба, на свете; полно! Пора и честь знать… Дитятко мое сердечное! И могилку-то ее так скоро занесло снегом! Разрою этот снег, непременно разрою.
Александр почувствовал, что ледяные иголки колют его в темя.
У Палагеи Семеновны забилось сердце.
– Что это, не помешалась ли ты, Федосья?
– Помешалась! лучше бы помешаться, матушка Палагея Семеновна! – Она вынула из-за пазухи какую-то бумажку. – Вот вам весточка от моей барышни: приказала вам кланяться. Я сейчас только от нее. Она переехала в спокойное местечко.
Палагея Семеновна дрожащими руками развертывала бумагу, в которую вложена была записка.
– Позвольте, я прочту, матушка.
– Нет, погоди, погоди, Саша! – И старушка надевала очки. Она едва могла разобрать следующее:
«Благодарю вас за те немногие минуты счастия, которые вы мне доставили. И теперь, когда смерть возле меня, я вспоминаю об этих минутах; даже, мне кажется, только еще и живу этими минутами. Помолитесь о той, которая любила вас от всего сердца! Скажите вашему сыну, что он счастливейший человек в мире, потому что вы его мать. Пусть он бережет себя для вас и для искусства. До свидания – там! С*».
Старушка сняла очки. Крупные слезы лились по лицу ее.
– Господи! Помяни во царствии своем рабу свою Софию! – прошептала она, перекрестившись.
Четыре дня и четыре ночи после этого вечера Палагея Семеновна прострадала, не смыкая глаз. На ее руках умерла в горячке няня Софьи.
– Друг мой, не убивай себя и своей старухи, – говорила Палагея Семеновна сыну, когда все в их квартирке приняло прежний порядок после похорон старушки-няни, – подумай только о том, что наша Софья Николаевна теперь счастливее. Ты знал, какова была ее жизнь. Отслужим-ка лучше по ней панихиду, помянем ее и помолимся о душе ее.
– Матушка! Я не могу забыть ее… Она была моим небесным видением, моею мечтою о счастии. О, если б вы заглянули в мою душу! Но скоро, может быть, скоро и я успокоюсь. О, люди отвратительны, матушка!.. Я не хочу жить! Но я пойду к этому чудовищу, к этой убийце…
– Что это значит? ты не хочешь жить? Боязливо она посмотрела на сына.
