Пламя мести

– Вот какие, – сын протянул отцу записку.

– Ну, ну, что мы тут имеем?

Это был список книг, составленный для Вани Григорием Ивановичем.

– О-го-го-го-го! Да тут что-то очень много, пожалуй, на целую бричку наберется, – сказал отец, озабоченно сдвинув брови.

Но отец любил Ваню, понимал, что хочет сын, и старался исполнять его желания. Сердцем простого человека он чуял, что эти желания были отнюдь не прихоть избалованного ребенка, а нечто большее. Он видел, с какой любовью и страстью сын тянется к знаниям, и шел ему навстречу. Сам-то он, Карп Никитин, вырос в батраках, малограмотным и знает, «почем фунт лиха».

– Хорошо, сынку, будет сделано. Вот поеду в Одессу, привезу тебе книжки, какие надо.

Зимними ночами, когда все домашние засыпали, Ваня тихонько вставал с постели, зажигал свет и читал украдкой, заслонив лампу от матери.

Но чуток материнский сон. Неосторожное движение на стуле или громкое шуршание переворачиваемой страницы, и мать открывала глаза.

– Ваня, ложись, поздно уже.

– Сейчас, мама, – отвечает Ваня.

– Ложись, – настаивает мать.

– Ложусь, ложусь.

Ваня привстает для видимости. По-прежнему шелестят одна за другой страницы. То хмурятся, то поднимаются в удивлении брови, падает на глаза, мешая читать, упрямая золотистая челка.

Мать снова поднимает отяжелевшую голову.

– Одну минуту, мамонька, – пытается упросить Ваня, но, видя, что мать решительно поднимается, шепчет:

– Ложусь, ложусь. Вот только до точки…

– Где она, твоя точка? – сердито перебивает мать и задувает лампу.

Мысль о неведомых океанах манила все сильнее и сильнее. Зрела мечта стать моряком, капитаном дальнего плавания.

Еще больше полюбил Ваня родную речушку Куяльник. Летом, вечерами, после полевой работы он, наскоро поужинав, бежал к речке. Там, у берега, примкнутый цепью, его ждал голубой челн «Мцыри».

Два-три сильных взмаха веслом – и лодка, отвалив от берега, неслась по «фарватеру», оставляя за кормой крутящиеся лунки от весел да быструю рябь.

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…

Крупными толчками несется гордый «Мцыри», журчит вода у бортов, разливается песня. Она самая любимая, в ней оживают просторы родных и чужих морей, в ней печальная судьба далекого кочегара, в ней волнующая душу тайна. И ничего, что Куяльник так тесна, а корабль всего лишь маленькая плоскодонная лодка, об этом на минуту можно забыть.

Товарищ, не в силах я вахту стоять,
Сказал кочегар кочегару…

Мелькают камыши, за ними, чуть медленнее, бегут прибрежные кусты лозняка, позади еще медленнее плывет зубчатая стена лесопосадки. Все это бежит, вращается, будто на огромном диске. И вдруг, за поворотом, берега как-то сразу суживаются и сдавливают песню. И ей, рожденной морем, становится тесно в речной колыбели, она перехлестывает через камыши. Тогда эхо полей подхватывает песню и, размножая ее, несет дальше от берегов. И в ответ поют и долина Куяльника, и лесополоса за рекой, и колосистый степной океан…

Тихий свист оборвал вереницу воспоминаний. Ваня настороженно вслушался. Сначала послышались два продолжительных свистка и третий короткий, точь-в-точь как проверка времени по радио. Это были позывные, которыми с детства перекликались друзья-школьники.

Ваня привстал на колени и так же тихо отозвался. Вслед за этим в густой вечерней синеве перед ним выросла высокая, с крутыми, будто приподнятыми от холода плечами, фигура.

– Митя! – вскочил Ваня и бросился к товарищу.

– Я, – отозвался тот глуховатым, ломающимся баском.

Молча, крепко обнялись товарищи. Тишина. Только два сердца стучат рядом. И обоим юношам хотелось продлить эту минуту душевного единения.

Ваня пристально всмотрелся в лицо товарища.

– Похудел ты за эти дни или мне в темноте так показалось?

– Жутко, Вань. Что творилось в дороге, да и после этого… Я ведь два дня в погребе сидел, как мышь. – Дмитрий помолчал и затем тихо промолвил: – Тьма, Вань, и не видно в ней просвета. Что делать теперь?

– Что делать? – переспросил Никитин. – А вот давай подумаем. Головы у нас не только для шапок. Что же мы стоим, присядем.

– Да я уже насиделся и належался в этом погребе до тошноты. И сейчас кажется, что сыростью да прелой картошкой отдает.

– Я хоть и наверху обретался, но режим у нас с тобой был одинаковый – сиди да лежи. Все-таки давай приляжем, чтобы не маячить.

Они легли в густую траву у самого берега. Некоторое время лежали молча, с наслаждением вдыхая сладковатый, с легкой примесью прели запах травы. Кругом было тихо. Только где-то очень далеко гудели моторы тяжелых автомашин. Их гул постепенно стихал и, наконец, растаял совсем. По темному высокому небу, рассыпая золотые искры, чиркнула падающая звезда, в тишине показалось, что она издала шипящий звук. Дмитрий нарушил молчание.

– В своем доме от чужих людей прячемся. Прямо не верится, что все это не в страшном сне, а наяву.

– Да, не привыкли мы прятаться. Нас учили жить открыто. Некого нам было опасаться.

– А что будет теперь, Ваня? Ну возьми, к примеру, нас с тобой. Вот ты хотел окончить нашу школу, потом поступить в одесское мореходное, стать капитаном дальнего плавания. Помнишь?

– Помню, как же.

Помолчали.

– Я мечтал стать инженером-конструктором. Самолеты строить собирался. И до чего это дело тянуло меня. Ты знаешь, Вань, я ведь часто по ночам не спал. Иногда лежу, закрыв глаза, и вижу, как машина взвивается в воздух. День солнечный, теплый, небо чистое-чистое, и в нем серебристая птица моя. Выше и выше уходит она, а я все больше задираю голову. А сердце стучит, того гляди выскочит… Да не только мы с тобой, а и другие хлопцы тоже. У каждого была своя мечта.

Митя смолк на короткий миг и уже совсем другим, дрогнувшим голосом заговорил:

– А теперь вот видишь… Все оборвалось…

– Знаешь, Митя, мечтать надо. Обязательно надо, но и о деле не забывать. Я вот тоже, когда увидел врагов, не знал, что делать и к чему руки приложить. Но когда поговорил с одним человеком, все стало ясно, что делать мне и всем нам.

Дмитрий вопросительно посмотрел на товарища.

– Будем воевать. Не сдаваться же нам. Земля должна гореть под ногами оккупантов.