Народная монархия

История САСШ повествует о благоговейном изумлении, которое охватывало первых переселенцев в Северную Америку. Джон Смитс писал: «Никогда еще и небо и земля не были так согласны в создании места для человеческого жительства». Действительно: мягкий климат, плодородная земля, обилие леса и дичи, незамерзающее море с обилием рыбы, возможность почти любой сельскохозяйственной культуры умеренного климата, лесные промыслы, которые давали сырье для судостроения, гавани, которые обеспечивали этому судостроению и материальную, и транспортную базу, – и никаких нашествий: индейцы без боя отступали в глубь страны, поставляя оттуда меха для дальнейшего товарооборота. Это была действительно «Господа Бога собственная страна». Что было в Москве? Тощий суглинок, маленькая Москва-река, суровый климат, ближайшие моря отрезаны со всех сторон, и из-за Оки, с «Дикого поля», непрерывная всегдашняя, вечно нависающая угроза смертоносного татарского набега.

Если в Северной Америке «небо и земля» действительно как будто сговорились в «создании места для человеческого жительства», то в России и небо и земля, и климат и география, и история и политика как будто сговорились, чтобы поставить народ в казалось бы совершенно безвыходное положение: а ну-ка, попробуйте!

И вот, в результате диаметрально противоположных геополитических предпосылок выросли два и одинаковых, и неодинаковых государства современного мира. Они приблизительно одинаковы по силе – на стороне САСШ имеется колоссальное материальное преимущество, на стороне России – такое же психическое. Но если диаметрально противоположные геополитические предпосылки создали два разных, но все-таки сильнейших государства последнего столетия, то совершенно ясно, что решение вопроса лежит не в геополитике, а в психологии, то есть не в материи, а в духе.

Если этот процесс преодоления материи духом, организацией, государственными дарованиями, боеспособностью и прочим свести в самый краткий обзор, то этот обзор будет иметь такой вид.

Ядро русской государственности к концу пятнадцатого столетия имело около двух миллионов населения и около пятидесяти тысяч квадратных километров территории. Оно было расположено в самом глухом углу тогдашнего мира, было изолировано от всех культурных центров, но открыто всем нашествиям с севера (шведы), с запада (Польша), с востока и юга (татары и турки). Эти нашествия систематически, в среднем приблизительно раз в пятьдесят лет, сжигали на своем пути все, в том числе и столицу. Оно не имело никаких сырьевых ресурсов, кроме леса и мехов, даже и хлеба своего не хватало. Оно владело истоками рек, которые никуда не вели, не имело доступа ни к одному морю, если не считать Белого, и по всем геополитическим предпосылкам не имело никаких шансов сохранить свое государственное бытие. В течение приблизительно четырехсот лет это «ядро» расширило свою территорию приблизительно в четыреста раз – от 50 000 до 20 000 000 квадратных километров.

В течение этих четырехсот – пятисот лет это «ядро» вело необычайные по своей длительности и напряженности войны и за свое государственное бытие, и за личное бытие его граждан. Наши основные войны – со Швецией, Польшей, татарами и турками – длились веками, это были войны на измор. Или войны на выносливость. Все эти войны кончились переходом всех наших противников на самые задворки современного человечества. И если в 1480 году население Царства Московского составляло около шести процентов населения Австрии, Англии, Германии, Испании, Италии и Франции, вместе взятых, то перед Первой мировой войной Российская Империя имела около 190 миллионов населения, из них около 130 миллионов русского против 260 миллионов населения перечисленных шести великих держав Европы, вместе взятых. Без революции 1917 года население Российской Империи превышало бы население этих держав. Государственная организация Великого Княжества Московского, Царства Московского и Империи Российской всегда превышала организацию всех своих конкурентов, противников и врагов – иначе ни Великое Княжество, ни Царство, ни Империя не смогли бы выдержать этой борьбы не на жизнь, а на смерть. Все наши неудачи и провалы наступали именно тогда, когда нашу организационную систему мы подменяли чьей-либо иной. Неудачи и провалы выправлялись тогда, когда мы снова возвращались к нашей организации.

Точкой, в которой концентрировались и кристаллизировались все организационные данные русского народа и русской государственности, была русская монархия. И – будет и в дальнейшем.

О монархии вообще

Если мы попробуем вдуматься в понятие монархии вообще, то мы, вероятно к крайнему нашему удивлению, установим, что «монархия» вообще не обозначает ровно ничего, как, с другой стороны, ровно ничего не обозначает и термин «демократия» – тоже «вообще». Мы привыкли думать, что монархия есть образ правления, при котором глава государства или нации является наследственным и пожизненным главой, передающим свои права и функции и дальше – по наследству и в пожизненное владение. Однако Польша была республикой – «Речь Посполита» – и возглавлялась королями, которые были выборными. Византия была монархией – из ее ста девяти царствовавших императоров было убито семьдесят четыре. В семидесяти четырех случаях из ста девяти престол переходил к цареубийце по праву захвата. И при короновании императора Цхимисхия патриарх Полуевкт провозгласил даже и новый догмат: таинство помазания на царство смывает все грехи, в том числе и грех цареубийства, – победителей не судят. Формула, по которой феодальная знать возводила на престол арагонских королей, была средактирована так: «Мы, которые стоим столько же, сколько и вы, и которые можем больше, чем можете вы, мы назначаем вас нашим королем и сеньором при том условии, что вы будете соблюдать наши привилегии. А если нет, – нет».

Новгород Великий – республика – нанимал себе «князей» по договору и смещал их, когда ему заблагорассудится. Римских императоров назначали и смещали победоносные легионы. Турецкая монархия, которая все-таки просуществовала больше пяти веков, являлась производной величиной непрерывного ряда дворцовых переворотов, братоубийств, сыноубийств и просто убийств. Таким образом, «наследственная монархическая власть» – это только тенденция, а никак не исторический факт.

Реальные полномочия этой власти даже и «тенденции» не имеют никакой. Польские короли были просто безвластными («если нет, – нет»), и Генрих Валуа предпочел сбежать от предложенного ему престола. Японская монархия эпохи шиогуната была только религиозным прикрытием над властью японских феодалов, Английский король может иметь большое влияние, но может не иметь и вовсе никакого, в зависимости от своих личных свойств. Шведский король не имеет достаточно власти, чтобы выхлопотать у своего правительства визу для въезда в Швецию нежелательному для социалистического правительства иностранцу.

История человечества есть по преимуществу монархическая история. Республиканские Рим и Афины были только исключением из общего правила. Великие государственные образования и Азии, и Африки строились исключительно на монархическом принципе, Европы – почти исключительно на монархическом. Республиканская Северная Америка является одним из нынешних исключений, исторической роли которого мы еще оценить не можем: невероятно счастливые геополитические условия страны позволяют САСШ роскошь такого политического хаоса, какого не может позволить себе никакая иная страна в мире. Какая страна может позволить себе роскошь существования бандитских организаций вроде «синдиката» м-ра Кастело, тратящих на подкуп администрации почти полмиллиарда долларов в год, – вероятно, не один только год. Какая иная страна может позволить себе роскошь такой политической неразберихи, которая свирепствует даже и в наше трагическое время. Все внешнеполитические опасности САСШ почти устранены наличием двух океанов и почти все внутриполитические – наличием чудовищных богатств, накопленных под прикрытием этих океанов. При данных условиях можно годами и годами переливать из пустого в порожнее, отмахиваться от неизбежности и топтаться на месте. Представим себе североамериканскую политическую машину в России.

К Великому Князю Владимиру Красное Солнышко скачут гонцы: «Княже, половцы в Лубнах». Великий Князь Владимир Красное Солнышко созывает конгресс и сенат. Конгресс и сенат рассматривают кредиты. Частная инициатива скупает мечи и отправляет их половцам. В конгрессе и сенате республиканцы и демократы сводят старые счеты и выискивают половецкую пятую колонну. Потом назначается согласительная комиссия, которая ничего согласовать не успевает, ибо половцы успевают посадить ее всю на кол.

Этот пример несколько примитивен, но он точен. Нация, находящаяся в состоянии военной опасности, не может позволить себе роскоши парламентарной волокиты. Военная же опасность существует в мире со времен Адама и Евы до времен Сталина и Трюгве Ли. Нации, которых природа поставила вне этой опасности, могут забавляться согласительными комиссиями. Для России согласительные комиссии были бы самоубийством.

Приблизительно таким же самоубийством были бы согласительные комиссии и во внутренней жизни тех наций, которых судьба не наделила достаточным количеством жировых отложений. Североамериканские профессиональные союзы настроены антисоциалистически. Они не собираются грабить «буржуазию» ни сегодня, ни даже послезавтра: автомобилей и при буржуазии хватает на всех. Но в республиканской Франции даже и хлеба хватает не на всех. И ни один слой общества не желает принести жертвы «нации». Период, предшествовавший Второй мировой войне, и период, предшествующий Третьей, дают совершенно наглядное подтверждение одному из политических утверждений Карла Маркса – «если классовая борьба не находит разумного исхода – нация гибнет». Эта гибель не совершается, разумеется, в течение двадцати четырех часов – но она все-таки совершается. Америка и Англия, защищенные проливами и океанами, могут «смотреть и ждать» – Франция потерпела разгром в 1871 году, была спасена Россией в 1914 году и потерпела разгром в 1940-м. Страна, которая была долгое время вершительницей судеб Европы, по крайней мере Западной Европы, сейчас существует только за счет поддержки извне – и военной, и финансовой. Отнимите эту поддержку – и что станет с Францией и внутри, и извне?

И если для войны нация нуждается не в парламенте, а в полководце или в вожде, то и для мира нация нуждается в судье, в суперарбитре над всякими внутренними трениями, спорами и столкновениями. Утверждение, что мир стремится к парламентарной демократии, если и верно фактически, то только в том отношении, что «стремиться» каждый может к чему ему угодно. Но идти – мир идет ОТ парламентарной демократии. И, потеряв верховного арбитра в лице монархии, заменяет этот арбитраж диктатурой. Россия, Польша, Германия, Венгрия, Испания, Италия, Франция этот путь проходят или прошли. Китай богдыханов пережил диктатуру Чан-Кай-Шека, которая сменилась диктатурой Мао-Тзе. Только мелкие страны Европы, кое-как балансирующие между решающими силами современности, или внеевропейские страны, отделенные от этих сил океанами, кое-как держатся за то, что можно было бы назвать «местным самоуправлением». Местному самоуправлению торопиться некуда, никаких принципиальных проблем жизнь перед ним не ставит, никакой опасности над ним не висит, все социальные противоречия смягчаются и «жизненными пространствами», и жировыми отложениями САСШ, Австралии, Канады или Новой Зеландии. Земной рай, говорят, находится на Гавайских островах. Было бы нелепо предлагать русской зиме соответствующее гавайскому климату обмундирование.

Мы можем установить такой твердый факт: русский народ, живший и живущий в неизмеримо более тяжелых условиях, чем какой бы то ни было иной культурный народ истории человечества, создал наиболее мощную в этой истории государственность. Во времена татарских орд Россия воевала, по существу, против всей Азии – и разбила ее. Во времена Наполеона Россия воевала, по существу, против всей Европы – и разбила ее. Теперь, в трагически искалеченных условиях, опирающаяся на ту же Россию, коммунистическая партия рискует бросить свой вызов по существу всему остальному человечеству, правда, уже почти без всяких шансов на успех, но все-таки рискует. Если бы не эти трагически искалеченные условия, то есть если бы не Февраль 1917 г. с его логическим продолжением в октябре, то Россия имела бы больше трехсот миллионов населения, имела бы приблизительно равную американской промышленность, имела бы культуру и государственность, неизмеримо превышающую американские, и была бы «гегемоном» не только Европы. И все это было бы создано на базе заболоченного окско-волжского суглинка, отрезанного от всех мировых путей. Это могло быть достигнуто потому и только потому, что русский народ выработал тип монархической власти, который является наиболее близким во всей человеческой истории приближением к идеальному типу монархии вообще. Русскую монархию нужно рассматривать как классическую монархию мировой истории, а остальные монархии этой истории – как отклонение от классического типа, как недоразвитые, неполноценные формы монархии.

Классическая русская историография действовала как раз наоборот. Неполноценный тип европейской монархии русская историография рассматривала в качестве классического случая, а русскую монархию – только как отклонение от классической нормы, должной нормы, прогрессивной нормы, нормы «передовых народов человечества». Классические русские историки рассматривали всю историю России с иностранной точки зрения, и 1917 год, с его профессором П. Н. Милюковым, явил собою классическое доказательство того, что средний профессор понимал русскую историю хуже среднего крестьянина. Знал ее, конечно, лучше, но не понимал по существу ничего.

Наши классические историки жили на духовный чужой счет и никак не могли себе представить, что кто-то в России мог жить на свой собственный. Занимаясь систематическими кражами чужих идей, они не могли допустить существования русской собственной идеи. И когда возникал вопрос о происхождении русской монархии, то наши скитальцы по чужим парадным и непарадным подъездам уже совершенно автоматически ставили перед собой: откуда была сперта русская идея монархии? Ответ – тоже автоматически – возникал сам по себе: из Византии. Византия для эпохи первых веков нашей истории была самым парадным подъездом в мире.

Прежде всего маленькая фактическая параллель. Итак, в Византии из ста девяти царствовавших императоров семьдесят четыре взошли на престол путем цареубийства. Это, по-видимому, не смущало никого. В России XIV века князь Дмитрий Шемяка пробовал действовать по византийскому типу и свергнуть Великого Князя Василия Васильевича – и потерпел полный провал. Церковь предала Шемяку проклятию, боярство от него отшатнулось, масса за ним не пошла: византийские методы оказались нерентабельными. Нечто в этом роде произошло и с Борисом Годуновым. Династия Грозного исчезла, и Борис Годунов оказался ее ближайшим родственником. Законность его избрания на царство не подлежит никакому сомнению, как и его выдающиеся государственные способности. Он отказывался от престола, как в 1613 году отказалась мать юного Михаила Феодоровича, как в 1825 году отказывались Великие Князья Константин и Николай Павловичи. А. С. Пушкин считал поведение Бориса Годунова лицемерием:

Борис еще поморщится немножко,
Как пьяница пред чаркою вина.

Но ведь Борис Годунов не был единственным, который отказывался. В Византии, вероятно, не «морщился» никто. В Европе тоже. В Европе королевские прерогативы понимались по тем временам весьма просто: omnia impunem facere, hie est regnem esse – «все делать безнаказанно, вот что значит быть королем…»

С Борисом Годуновым все, в сущности, было в порядке, кроме одного: тени Царевича Дмитрия. И московская олигархия во главе с князем Василием Шуйским нащупала самый слабый – единственный слабый пункт царствования Годунова: она создала легенду о Борисе Годунове, как об убийце законного наследника престола. И тень Царевича Дмитрия стала бродить по стране:

Убиенный трижды и восставый
Двадцать лет со славой правил я
Отчею Московскою державой,
И годины более кровавой
Не видала русская земля.

    (М. Волошин. «Дмитрий Император»)
Кто в Византии стал бы волноваться о судьбе ребенка, убитого двадцать лет тому назад? Там сила создавала право и сила смывала грех. На Руси право создавало силу и грех оставался грехом.

В Московской Руси цареубийств не было вообще: «такого на Москве искони не важивалось». Они были только в Петербурге – в чужом для России городе, где никакой «Руси» не было и где для всяких просвещенных влияний Запада дверь была открыта настежь. Но и в Петербурге дворцовые цареубийства скрывались самым тщательным образом, и только революция, раскрывая все архивы, поставила все точки над всеми. Об убийстве Царевича Алексея Петровича даже послереволюционное (апрель 1917 года) издание учебника академика Платонова говорит: «Царевич умер до казни в Петропавловской крепости». Убийство Иоанна Антоновича было скрыто вообще.

Убийство Петра III было объяснено случайным ударом в пьяной драке (Платонов: «Петр… развлекался по своему обычаю вином и лишился жизни от удара, полученного в хмельной ссоре»). Смерть Императора Павла Первого была объявлена «грудной коликой». Не было ни одного случая открытого захвата власти. И, с другой стороны, такие восстания, как Разинщина и Пугачевщина, шли под знаменем хотя и вымышленных, но все-таки законных претендентов на Престол, недаром Сталин назвал Разина и Пугачева «царистами».

Идея легитимной монархии поддерживалась в России крепче, чем где бы то ни было в истории человечества, но ведь настоящей монархией может быть только легитимная. Когда после Смутного времени был поставлен вопрос о реставрации монархии, то, собственно, никакого «избрания на царство» и в помине не было. Был «розыск» о лицах, имеющих наибольшее наследственное право на престол. А не «избрание» более заслуженных. Никаких «заслуг» у юного Михаила Феодоровича не было и быть не могло. Но так как только наследственный принцип дает преимущество абсолютной бесспорности, то именно на нем и было основано «избрание». И для вящей прочности подтверждено происхождение новой династии от «пресветлого корени цезаря Августа». Ничего подобного в Византии не было.

Все, что было в Византии, было прямой противоположностью всему тому, что выросло на Руси. Византийство – это преобладание формы над содержанием, законничества над совестью, интриги над моралью. Византийцы были классификаторами, кодификаторами, бюрократами. Византийской «нации» не было никогда, не было никакой национальной армии, не было никакой национальной идеи. Об истоках же русской государственной идеи В. Ключевский пишет: «Начальная летопись представляет сначала перерывистый, но чем дальше, тем все более последовательный рассказ о первых двух веках нашей истории, и не простой рассказ, а освещенный цельным, тщательно проработанным взглядом составителей на начало нашей истории… Важнее всего идея, которою освещено начало нашей истории. Это идея славянского единства, которая в начале XII века требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной ей действительностью.

Замечательно, что в обществе, где еще сто с чем-нибудь лет тому назад приносились человеческие жертвы, мысль уже научилась подыматься до связи мировых явлений… Вчитываясь в оба свода, вы чувствуете себя как бы в широком общерусском потоке событий, образующемся из слияния крупных и мелких местных ручьев… Как могли составители сводов собрать такой материал местных записей, летописей и сказаний и как умели свести их в последовательный погодный рассказ, – это может служить предметом удивления или недоумения…»

Итак, за двести лет вчерашние поклонники Перуна и Даждь-бога «научились подниматься до связи мировых явлений», или, как сказали бы мы сейчас, «мыслить в мировом масштабе». Сейчас мы можем совершенно бесспорно констатировать тот факт, что этому искусству Европа не научилась и за две тысячи лет. «Идея славянского единства» действительно «совсем не поддерживалась современной ей действительностью» и, значит, была чисто русской идеей, идеей, родившейся на Руси, то есть созданием русского национально-политического гения. Но если это так, то почему мы не можем сказать, что и русская монархия есть создание того же русского национального политического гения? И что она стоит выше остальных монархий мировой истории – в такой же степени, как наше мышление в мировом масштабе стоит выше мышления Лиги Наций или ООН? Почему не признать, что авторство в нашем государственно-национальном строительстве принадлежит нам, а не традиционным цареубийцам Византии, не Священной Римской Империи Германской Нации – Империи, у которой не было ни власти, ни нации, ни престолонаследия, ни территории – ничего, кроме символической короны под мышкой, да и корона эта в случае нужды закладывалась в тогдашние ломбарды?

Все явления современного зарождению русской монархии мира на эту монархию если и похожи, то только по названию – точно так же, как сталинская демократия на американскую. И, анализируя идею монархии вообще, мы обязаны исходить только из русского образца этой идеи, рассматривая все остальные варианты только как параллельные явления, никогда не достигавшие ясности, чистоты и логической последовательности русской монархии.

Идея монархии

Основная, самая основная идея русской монархии ярче и короче всего выражена А. С. Пушкиным – уже почти перед концом его жизни: «Должен быть один человек, стоящий выше всего, выше даже закона».

В этой формулировке «один человек», Человек с какой-то очень большой буквы, ставится выше закона. Эта формулировка совершенно неприемлема для римско-европейского склада мышления, для которого закон есть все: dura lex, sed lex. Русский склад мышления ставит человека, человечность, душу выше закона и закону отводит только то место, какое ему и надлежит занимать: место правил уличного движения. Конечно, с соответствующими карами за езду с левой стороны. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью – русское сознание отказывает ему в повиновении. Так было с законами о крепостном праве, так обстоит дело с законами о «ликвидации кулака как класса». Совершенно бесчеловечных законов история знает вполне достаточное количество, законов, изданных «победителями в жизненной борьбе» для насыщения их, победителей, воли к власти и аппетитов к жизненному пирогу.

История всего человечества переполнена борьбой племен, народов, наций, классов, сословий, групп, партий, религий и чего хотите еще. Почти по Гоббсу: «война всех против всех». Как найти нейтральную опорную точку в этой борьбе? Некий третейский суд, стоящий над племенами, нациями, народами, классами, сословиями и прочим? Объединяющую народы, классы и религии в какое-то общее целое? Подчиняющую отдельные интересы интересам целого? И ставящую моральные принципы выше эгоизма, который всегда характерен для всякой группы людей, выдвигающихся на поверхность общественной жизни?

По формулировке Л. Тихомирова: «К выражению нравственного идеала способнее всего отдельная человеческая личность, как существо нравственно разумное, и эта личность должна быть поставлена в полную независимость от всяких внешних влияний, способных нарушить равновесие служения с чисто идеальной точки зрения».

Каждый по-своему – и А. Пушкин, и Л. Тихомиров – ставят вопрос о «личности», стоящей надо всем. Если нет «личности», то в борьбе за существование и за власть всякая правящая группа пойдет по пути подавления всех остальных. Промежутки чисто «республиканского» и благополучно республиканского развития человечества слишком коротки для того, чтобы из них можно было извлечь какой бы то ни было исторический урок. Самый длительный из этих «промежутков» – это демократия САСШ. Но и этот промежуток несколько бледнее, если мы вспомним судьбу индейцев, негров и южан и если мы не остановимся на сегодняшнем дне. Джек Лондон смотрел очень мрачно на завтрашний день американского капитализма. «Железная Пята» является, вероятно, самой мрачной утопией в истории человечества. Приблизительно такую же мрачную утопию дал и другой представитель другой почти классической демократии – Герберт Уэллс в своем «Когда спящий проснется». И хотя эти мрачные утопии пока что реализованы не капитализмом, а социализмом, будущее «неограниченного капитализма» мыслящие люди этого капитализма представляли себе в очень мрачном виде. Западная мысль шатается от диктатуры капитализма до диктатуры пролетариата, но до «диктатуры совести» не додумался никто из представителей этой мысли. Так, как будто наш русский патент на это изобретение охранен всеми законами мироздания.

Монархия, конечно, не есть специфически русское изобретение. Она родилась органически, можно даже сказать биологически, из семьи, переросшей в род, рода, переросшего в племя, и т. д. – от вождей, князьков и царьков первобытных племен до монархии российского масштаба. Она являлась выразительницей воли сильнейшего – на самом первобытном уровне развития, воли сильнейших – впоследствии. Отличительная черта русской монархии, данная уже при ее рождении, заключается в том, что русская монархия выражает волю не сильнейшего, а волю всей нации, религиозно оформленную в православии и политически оформленную в Империи.

Воля нации, религиозно оформленная в православии, и будет «диктатурой совести». Только этим можно объяснить возможность манифеста 19 февраля 1861 года: «диктатура совести» смогла преодолеть страшное сопротивление правящего слоя, и правящий слой оказался бессилен. Это отличие мы всегда должны иметь в виду: русская монархия есть выразительница воли, то есть совести, нации, а не воли капиталистов, которую выражали оба французских Наполеона, или воли аристократии, которую выражали все остальные монархии Европы: русская монархия является наибольшим приближением к идеалу монархии вообще. Этого идеала русская монархия не достигла никогда и по той общеизвестной причине, что никакой идеал в нашей жизни недостижим. В истории русской монархии, как и во всем нашем мире, были периоды упадка, отклонения, неудач, но были и периоды подъемов, каких мировая история не знала вообще.

Я постараюсь раньше всего установить чисто теоретические положения монархии и только потом показать, что практически, то есть исторически, на практике веков, русская монархия действовала на основании вот этих, так сказать, «теоретических положений». Словом, это не совсем «теория», это просто систематизация фактов.

Никакое человеческое сообщество не может жить без власти. Власть есть в семье, в роде, в племени, в нации, в государстве. Эта власть всегда имеет в своем распоряжении средства принуждения, начиная от семьи и кончая государством. Власть может быть сильной и может быть слабой. Бывает «превышение власти», как в сегодняшнем СССР, и бывает «бездействие власти», как в сегодняшних САСШ. Оба эти преступления были наказуемы старыми русскими законами. Они, кроме того, уголовно наказуемы и законами истории.

Государственная власть конструируется тремя способами – наследованием, избранием и захватом: монархия, республика, диктатура. На практике все это перемешивается: захватчик власти становится наследственным монархом (Наполеон I), избранный президент делает то же (Наполеон III) или пытается сделать (Оливер Кромвель). Избранный «канцлер», Гитлер, становится захватчиком власти. Но, в общем, это все-таки исключения.

И республика, и диктатура предполагают борьбу за власть – демократическую в первом случае и обязательно кровавую во втором: Сталин – Троцкий, Муссолини – Маттеотти, Гитлер – Рем. В республике, как общее правило, ведется бескровная борьба. Однако и бескровная борьба обходится не совсем даром. Многократный французский министр Аристид Бриан признавался, что 95 % его сил уходит на борьбу за власть и только пять процентов на работу власти. Да и эти пять процентов чрезвычайно краткосрочны.

Избрание и захват являются, так сказать, рационалистическими способами. Наследственная власть есть, собственно, власть случайности, бесспорной уже по одному тому, что случайность рождения совершенно неоспорима.

Вы можете признавать или не признавать принципа монархии вообще. Но никто не может отрицать существования положительного закона, предоставляющего право наследования престола первому сыну царствующего монарха. Прибегая к несколько грубоватому сравнению, это нечто вроде того козырного туза, которого даже и сам Аллах бить не может. Туз есть туз. Никакого выбора, никаких заслуг, а следовательно, и никаких споров. Власть переходит бесспорно и безболезненно: король умер, да здравствует король!

Человеческий индивидуум, случайно родившийся наследником престола, ставится в такие условия, которые обеспечивают ему наилучшую профессиональную подготовку, какая только возможна технически. Государь Император Николай Александрович был, вероятно, одним из самых образованных людей своего времени. Лучшие профессора России преподавали ему и право, и стратегию, и историю, и литературу. Он совершенно свободно говорил на трех иностранных языках. Его знания не были односторонними, как знания любого эрудита, и его знания были, если так можно выразиться, живыми знаниями. В. В. Розанов писал: «Только то знание ценно, которое острой иголкой прочерчено в душе, – вялые знания бессильны». Право и стратегия, история и литература были объектом ежедневной работы Его, Его Отца и Его Деда. Это есть знания, непрерывно и непосредственно связанные с каждым шагом Его деятельности. Немецкий историк царствования Императора Николая Первого проф. Шиман так и писал: Николай Первый не читал ничего, кроме Поль де Кока – специальные курьеры привозили ему из Парижа самые свежие оттиски. Проф. Шиману – в более грубой форме – вторит наш проф. Покровский. Однако – Николаю Первому А. Пушкин читал «Евгения Онегина», а Н. Гоголь «Мертвые души». Николай I финансировал и того и другого, первый отметил талант Л. Толстого, а о «Герое нашего времени» написал отзыв, который сделал бы честь любому профессиональному литературоведу. Николай Второй был возмущен отлучением Льва Толстого от Церкви, проведенным без его ведома, и на похороны автора «Войны и мира» послал своего адъютанта и свой венок: «Великому писателю земли русской», а потом материально поддерживал семью Толстых. Великий же писатель земли русской нанес русской монархии очень много вреда. России, впрочем, тоже. У Николая Первого хватило и литературного вкуса, и гражданского мужества, чтобы отстоять «Ревизора» и после первого представления сказать: «Досталось всем, а больше всего МНЕ». У Николая Второго нашлось достаточно объективности, чтобы отделить бездарную философию толстовства от гениальных произведений его автора. Попробуйте вы все это при Гитлере – Ленине – Сталине… Или даже при Ориоле – Эттли – Трумэне.