Бич Божий. Божье знаменье (сборник)

Глава V. Новые хоромы

Под наружной оболочкой Болемирова спокойствия скрывалось, однако, что-то такое, что несколько тревожило его. Перед ним лежали уже не трупы врагов его родины, готы, а те же славяне, как и он и его венеды, и кроме того: младенцы, жены, старцы.

Чем-то зловещим пахнул на него этот опустошенный славянский город, где он захотел создать великую столицу великого нового царства.

«Где же мое величие? – думал он. – И неужели оно в этом бесцельном истреблении и правого, и виновного? Да и на что мне оно, это величие? Да и для кого оно? Неужели для меня? Но я один, один, как вот это бездушное тело, кинутое кем-то без сожаления: некому пожалеть, некому помянуть добрым словом. Несчастный! А он жил, а он радовался, и кто же прекратил его жизнь, его радость?»

Болемиру страшно было сознаться, что он, один он, грозный повелитель новой, появившейся у севера орды.

И тяжело ему стало дышать этим едким, пропитанным кровью воздухом, хотелось подышать чистым, свежим воздухом, хотелось подышать теми полями, лугами и лесами, которыми он дышал когда-то, в раннем детстве на берегах любимого Немана, широкого, величественного…

Почти бессознательно он куда-то поворотил своего коня.

Умный конь давно уже фыркал и нередко, навострив уши и раздувая ноздри, отскакивал назад при виде какой-либо неожиданной ночной жертвы в виде обезображенного трупа человека или же целой груды трупов. Нехорошо было и ему, хотя и привыкшему уже не к одной битве, ступать на невинную кровь человеческую. Почуяв же, что седок направляет его куда-то, он инстинктивно поворотил к берегу Днепра, где чуялась ему свежая сочная трава и откуда неслось ржание пасущихся табунов. Не ожидая воли хозяина, он резво направился туда, и вскоре Болемир очутился на каком-то высоком берегу Борисфена.

Берег был очень крутой: почти что отвесным, как стена, обрывом спускался он в воду, которая глубоко подмывала его и, делая быстрые, дробные круги, бежала далее. На самом берегу рос негустой, но многолетний дубняк. Болемир въехал в этот дубняк, и его сразу охватила чарующая прелесть дубняка. Там было тихо и спокойно. Остановив коня, он, помимо своей воли, загляделся на этих могучих патриархов природы, которые так много напоминали ему родимые берега Немана…

– Неман! Неман! – невольно прошептал Болемир.

В это время до его слуха донесся какой-то непонятный звук: не то плач, не то рыдание, не то песня…

Болемир прислушался. Насторожил уши и конь.

Звук послышался явственнее, и можно было разобрать, что кто-то над чем-то рыдает. Так как можно было определить место, откуда он исходит, то Болемир и направил туда своего коня.

Не успел он приблизиться к месту, откуда исходило рыдание, как почти у самых ног его лошади послышался резкий крик женщины:

– Венед! Венед! Болемир оглянулся.

В нескольких шагах от него, испуганная, дрожащая, стояла молодая девушка, почти обнаженная, с распущенными по плечам косами…

Болемир остановил коня.

Широко открыв глаза, девушка с ужасом смотрела на Болемира и делала руками какие-то причудливые знаки…

– Ты не бойся меня, – заговорил Болемир, – я тебе зла не сделаю.

– Венед! Венед! – закричала она снова, широко открывая рот.

Болемир стоял в недоумении. У него явилось неодолимое желание узнать, кто эта несчастная, и хотелось помочь ей. И странно, чем более он вглядывался в ее красивое, но безумное лицо, тем более ему казалось, что он как будто видел ее где-то.

– Ты меня не бойся, – заговорил Болемир снова, – я тебе зла не сделаю.

– И в жертву не принесешь? – спросила она, как бы успокоившись.

– Нет, нет! – торопился ответить Болемир и вспомнил, что эта несчастная была виновницей страшного истребления кыян.

Это была та самая отроковица, которую хотели принести в жертву и из-за которой Болемир раздробил голову жреца.

– И бить меня не будешь? – допрашивала девушка, не трогаясь, однако, с места.

– И бить не буду.

– И не зарежешь?

– И не зарежу.

– Ан, зарежешь! – как бы обрадовалась девушка тому, что может быть зарезана.

– За что ж мне тебя резать?

– А за то: ты венед. Ты вон всю кыянию вырезал за одну ночь.

Болемир помолчал.

– Зато я тебя спас.

– Ты? – вдруг дико взвизгнула девушка, тряхнув кудрями и мгновенно очутившись возле Болемира.

– Я, я.

Болемир слез с коня.

– Ты?! – повторила она свой вопрос.

И девушка, сказав это, схватила Болемира за плечи и безумно уставилась своими глазами в его глаза.

Через несколько мгновений она уже лежала у ног Болемира и, обнимая его колени, молила:

– Ты, ты! Я узнала тебя! Возьми же меня к себе, спаситель мой, я твоей верной рабыней буду навеки!

Легче стало Болемиру…

Он поднял девушку и поглядел ей в глаза.

До сих пор как бы бесстыдная, безумная, она вдруг покраснела и склонила голову… Она была прекрасна в эту минуту… В груди Болемира как бы шевельнулось что-то…

– Приходи ко мне сегодня же, – сказал он ей ласково, – я тебя приму.

– После приду, – чуть слышно сказала девушка.

– Отчего же?

– Я… теперь… голая… – протянула она боязно…

Говоря с девушкой, Болемир совсем забыл, что она стояла перед ним, еле прикрытая какой-то небольшой холстиной. Быстро сняв с себя длинную и широкую бурку, украшенную разного рода цветами, он накинул ее на плечи полуобнаженной девушки.

Девушка несколько оправилась и оживилась.

– Ладно, венед, я приду к тебе, коль повелишь мне прийти…

– Приходи, приходи…

Болемир сел на коня и уехал.

Девушка долго провожала его взглядом.

Возвратясь в Киев, Болемир приказал быстро очистить город от трупов, покидав их в Днепр или зарыв в глубокие могилы.

Дня через два-три город был совершенно очищен от трупов, и жилища кыян были заняты семейными венедскими переселенцами, из которых одна часть под предводительством венеда Ахтыра была отправлена к верховьям Дона…

Впоследствии переселенцы эти, отданные Болемиром на собственную волю и вытеснившие селившихся с незапамятных времен по берегам рек Золотоноши и Гусиной агафирсов, назвали себя ахтырцами и занялись преимущественно скотоводством…

Не все, однако, венеды, оставшиеся для поселения в Киеве, поместились в домах и клетях кыян, для множества семей не хватило мест.

И вот вокруг Киева и окрестностей его, как грибы, начали вырастать землянки венедов, крытые землей и навозом, а в самом Киеве застучали топоры и молота, воздвигавшие новые брусяные клети и избы с нахлобученными на них соломенными крышами, длинными полутемными дворами, с пузырями или напитанными маслом холстинами в окнах, с колодцами, скворечниками и скрипучими воротами.

И вскоре под руками венедов-переселенцев Киев совсем преобразился: много расширился и украсился, а окрестности, густо заселенные венедами-хлебопашцами, запестрели широкими обработанными полями.

Вокруг же лучшей части Киева, с глубоким рвом и высоким валом, воздвигалась и деревянная стена, на случай нападения неприятеля.

На том же месте, где впоследствии находился весь Берестов, венеды начали воздвигать для своего князя чудо-хоромы[18].

Хоромы эти строились из векового тесаного дубняка, который покрывался блестящим светло-желтым составом и так хорошо скрадывал кладку брусьев, что хоромы казались выточенными из одного гигантского куска дерева. Кровля, в виде куполов, выкрашенных синей, зеленой и желтой красками, украшалась вышками, башнями, шести- и восьмиугольными, и преузорочными гирляндами, то длинными, то широкими, то узкими, в виде кружев[19].

Внутри хоромного двора находилось много еще и других зданий, медуш, бань, менее разукрашенных, но все-таки построенных по образцу хором и из такого же крепкого дубняка, так что хоромы, окруженные этими постройками, представляли целый стройный городок.

Так вообще строились и позднейшие русские цари.

Древний русский царский «двор» разделился на «дворцы», или малые «дворы», составлявшие отдельные помещения лиц семейства царского, с полным составом принадлежащих им дворян и хозяйственных заведений.

В новых хоромах немедленно же поместился князь Болемир.

Так как, по обычаю венедов, князь не имел права входить одиноким в новый дом, холостым ли, вдовым ли, то он и вошел в него с тремя женами и несколькими наложницами.

Одной из первых жен его была спасенная им от ножа жреческого отроковица-кыянка, а две другие были избраны им из числа девиц, пришедших с переселенцами.

Наложницы были набраны преимущественно из окрестных Киеву весей и поселений кутавских.

Вместе с Болемиром вошли в новые хоромы Данчул и малолетний князь Аттила. Для князя Рао, находившегося в бою, тоже была отведена часть хоромных построек.

Многочисленная дворня и челядь, для каждого из князей отдельно, заняла приготовленные для них помещения, и жизнь в новых хоромах пошла своим чередом, тем именно чередом, какому следовали князья славянской крови не только в III и IV столетиях, но и в столетиях далеко позднейших, уже освященных великим христианством, вплоть до XVII, когда он, этот черед, мгновенно исчез, заменившись новым, более блестящим, более подходящим к времени и его требованиям, чередом.

Глава VI. Сила царей Кыянских

Пока все это происходило на берегах Борисфена, вся Европа, от данного ей неожиданно толчка князьями Радогостом и Рао, все еще страшно волновалась, шумела, двигалась, искала спасения, ожидая с востока еще большего нашествия неведомых варваров.

Испуганный же римский император Валент I не нашел ничего лучшего, как послать в Дацию, к Рао, посольство для мирных переговоров.

Рао принял посольство и объявил, что оно должно отправиться в столицу его царя Болемира, в Киев на Борисфене.

Там, он говорил, Рим получит просимую милость, и посольство будет отпущено, как подобает то для покоренного народа.

Кичливые римляне волей-неволей должны были отправиться за Дунай вместе с Рао.

Радогост в это время был уже на пространстве нынешней Испании, на берегах Гвадалквивира, а часть его переселенцев села у истоков Эльбы, где навсегда и утвердилась[20].

Ущелья Пиренеев не помогли римлянам удержать движение венедов.

Венеды перебрались через горы, прошли победоносно вдоль и поперек полуострова, и не только не встретили в жителях сопротивления и враждебных чувств к себе, но напротив: варваров встречали повсюду с распростертыми объятиями, как избавителей от тяжкого ига римлян.

Очистив Испанию от войск римских и загнав их в Таррагонию, покорители разделили ее на три области: на Галицкую по реке Тур, на Лужицкую – между реками Тур и Тугой и, по названию римлян, на Вандалию.

В руках Рима оставалась только Таррагонская область. Границей были горы по правому берегу реки Эбро.

Таким образом, и Испания, бывшая богатой римской провинцией, очутилась в руках славян, под именем Вандалии.

У Радогоста было два сына: Годорих и Гейзерих.

Годорих еще при отце в звании полководца начал покорение Африки.

Гейзерих впоследствии наследовал своему отцу и был одним из лучших друзей Восточного Славянского царства.

Рао между тем, оставив часть войск на границах Римской империи, в сопровождении посольства не замедлил явиться в новую столицу Болемирова царства.

Гордо и заносчиво принял Болемир первое посольство кичливой империи. Он под разными предлогами заставил посольство ждать несколько дней разрешения явиться перед его светлые очи.

Наконец посольство было допущено.

В блестящей одежде, с многочисленным придворным штатом, который также был одет в раззолоченные ткани, он встретил посольство в одной из комнат своих дубовых хором.

Сверх всякого ожидания посольство увидело совсем не тех людей, о которых оно составило себе понятие. Благородные римляне, составлявшие посольство, думали встретить грубую толпу дикарей, одетую в звериные шкуры, с таковым же их предводителем. Вместо страшных, исковерканных, по слухам, лиц они увидели бодрые, красивые лица северных славян.

Прежде всего посольство предложило Болемиру целую груду всякого рода подарков, состоявших из стручкового перца, тканей, золота. В числе подарков посольство привезло также испанской породы вороного коня и молодого горного орленка.

Благосклонно приняв от посольства подарки, Болемир спросил о цели посольства.

– Много лет, – говорили послы, – народ твой, великий славянский князь, жил мирно и спокойно, как подобает всякому великому народу, зачем же теперь он опустошает римские области и города в Дации?

Обещая впредь воздерживаться от нападений, по условию ежегодной уплаты ему 350 фунтов золота, Болемир отвечал, что его народ по множеству причин неожиданных должен был неизбежно поднять войну.

Тем первое посольство и окончилось, и так была наложена славянами первая дань на величественную Римскую империю.

Одаренное, в свою очередь, Болемиром посольство, заключив условие, отправилось обратно в Рим, чтобы успокоить взволновавшуюся империю.

По случаю такого события Киев несколько дней предавался празднеству.

По окончании празднеств князь Рао снова отправился в поход.

Но теперь путь его лежал уже не на запад, а на юг, на Херсонесский полуостров, где еще немало оставалось ненавистных славянам готов, селившихся в тамошних горах.

Болемир опять остался один в Киеве, и, в то время как весь запад дрожал при одном его имени, он уже дряхлел и слабел.

Невзирая на свои еще не старые годы и на свою телесную крепость, события двух последних лет, следовавшие друг за другом в роковом порядке, оставили на нем свои неизгладимые следы, и он, видимо, начал хиреть и приближаться к могиле.

Так прошло пять лет.

В эти пять лет царство Болемира расширилось еще более.

Царство его уже обнимало весь север и недра Европы и ограничивалось с юга Альпами, Балканами и Черным морем.

С каждым годом неустрашимый Рао приносил ему и новую часть земли, и новых данников…

В 382 году грозного Болемира не стало…

Не имея прямых наследников, он завещал свое могущественное царство князю Данчулу, с тем чтобы, по смерти Данчула, обойдя его детей, царство перешло в руки его брата, князя Рао, а потом князя Аттилы. Только в случае смерти Рао и Аттилы дети Данчула могли наследовать созданное Болемиром царство.

Сжегши тело Болемира и совершивши с плачем и рыданием над его прахом великую тризну, Данчул вступил в управление новым царством. Явившийся из Херсонеса Рао, свято повинуясь воле Болемира, уступил брату престол кыянский и снова отправился покорять – царей и народов кавказских…

Данчул царствовал 30 лет.

Он умер в 412 году, коварно убитый подкупленным греком.

Царствование Данчула было мирно и спокойно. Римская империя продолжала платить условленную дань.

Рао, заняв по смерти брата престол кыянский, прежде всего вознамерился отомстить грекам за смерть Данчула.

Собрав многочисленное войско, Рао двинулся во Фракию, разбил несколько раз войска императора Феодосия и грозил уже Константинополю, но верховный совет Византии предупредил разрушение столицы, обязавшись платить Рао ежегодно дань в 700 фунтов золота.

В 438 году греки, однако, нарушили договор. Престарелый Рао снова двинулся на Фракию, но почти у стен самого Константинополя был убит громовым ударом.

Таким образом, Рао процарствовал 26 лет.

Согласно завещанию Болемира, которое свято чтилось новой династией царей славянских, престол кыянский наследовал в это время уже престарелый Аттила и немедленно же отправился из Киева в Византию, чтобы продолжать начатую князем Рао войну.

Там встретили его вновь избранные советом послы: Плинф и Дионисий, родом греки, для обычного поздравления и заключения новых договоров.

Аттила согласился на мир, и условия договора были следующие:

I. Всех гуннских перебежчиков, не исключая и тех, которые давно уже бежали, возвратить.

II. За пленных греков, которые ушли без выкупа, внести по восьми золотых с человека.

III. Греки да не вступают в союз ни с одним народом, с которым гунны будут в неприязненных отношениях.

IV. Народные торжества[21] исправлять грекам и гуннам на равных узаконенных правах и со взаимным обеспечением.

V. Свято и нерушимо исполнять условие ежегодной дани в 700 фунтов золота, которые греки обязались платить царям гуннским.

Переметчики, или беглецы, из земель славянских в Римскую империю были всегда одной из главных причин войны славян даже и последующих веков с западными державами. Это видно из договоров Олега и Игоря, где также возврат «ускоков» и выкуп их составляет первую статью; причем «не обретение» их в Греции подтверждалось клятвой: «аще ли не обрящется, да на роту идут и ваши хрестьяне, а Русь и не хрестьяне, по закону своему, и тогда взимают от вас цену свою, яко же уставлена есть прежде: две поволоки за челядина».

Нет сомнения, что в то время большая часть переметчиков состояла из челядинов, то есть подвластных гуннам готов, или из лиц, обращавшихся в христианство.

Все пункты договора греки исполнили, за исключением одного – не возвратили переметчиков, что и составляло всю суть договора.

Аттила снова грозил поднять войну с Феодосием.

Посол Аттилы, Борич, явился в Константинополь с требованием возврата беглецов и для нового договора и условий дани.

Прочитав письмо Аттилы, затронутый император отвечал, что переметчиков не отдаст, но готов прислать посольство, чтобы миролюбиво уладить насчет всех прочих требований.

Получив такой ответ Феодосия, Аттила вступил во владения греков, находившихся на берегах Черного моря.

Феодосий вздумал помериться силами с новым царем кыянским, но сражение при Херсонесе[22] решило дело, а новые условия мира были следующие:

I. Переметчиков возвратить.

II. Внести единовременно дани 6000 фунтов золота.

III. Ежегодно вносить 2100 фунтов золота.

IV. За греческих пленных платить выкуп по 12 золотых с каждого.

V. Не давать убежища беглецам, подданным царя гуннов.

Как ни тяжелы были подобные условия мира, но Феодосий волей-неволей должен был на них согласиться.

Аттила победоносно возвратился из Херсонеса в столицу своего царства Киев.

Глава VII. Два орла

Семидесятилетним старцем вступил Аттила на престол кыянский.

Много воды утекло и много лет пронеслось над головой его с тех пор, как он вступил в Киев десятилетним отроком… Много перед его глазами пронеслось событий, и грозных и мирных, и каждое из них непременно оставило в груди его неизгладимое пятно. Задумчивый, страшно впечатлительный, он ко всему присматривался, во все вникал. Тем более ему было удобно поступать таким образом, что о нем, казалось, все забыли. Ему даже ни разу не было поручено управление войском.

Запершись в своих хоромах, он по целым дням сидел за столом, вперив глаза в одну какую-нибудь точку, или тихо разговаривал со своим любимцем – орлом, которого он получил в подарок от Болемира во время первого римского посольства. Орел, такой же старый, как и Аттила, сумрачно выслушивал речи своего мрачного властелина и, казалось, иногда понимал их, потому что зорко смотрел на него и тихо встряхивал крыльями.

– Орел мой, орел! – говорил Аттила. – Когда мы с тобой, скажи, поднимемся в тучи небесные и кинем оттуда на народы ядовитые смертоносные стрелы свои?

Молчал орел, но, глядя на Аттилу, будто отвечал ему:

– Скоро, скоро…

Аттила понимал его ответ и, довольный им, ласково гладил его под шеей и расправлял ему крылья.

Темно-бурый сын гор и лесов горичанских[23], в свою очередь, начинал ласкаться к своему властелину: широко встряхивал крыльями и негромко вскрикивал.

Аттила никогда не расставался с любимцем своим: куда бы Аттила ни шел, где бы он ни был, орел везле сопутствовал ему, то сидя на его левом плече, то невысоко летая над ним.

Кыяне с тайным страхом взирали на Аттилу и его орла и говорили про себя:

– Старый князь – не простой человек, ему и птица покорствует!..

В самом деле, появляясь иногда среди кыян со своим орлом, Аттила казался каким-то зловещим посланцем языческих богов. Суровый, мрачный, с вечно глядящими в землю очами, он тихо шел посреди толпы и не говорил ни слова.

Одним из любимых занятий Аттилы была охота: на охоте он нередко проводил целые месяцы. Сев на коня, он брал острый топор, груду стрел, своего любимца орла и уезжал в дебри кривичские. Там он охотился один.

Возвращаясь с охоты, он привозил груды звериных шкур и опять надолго запирался в своих хоромах, куда к нему никто не входил, кроме младшего сына Ирнака, которого он особенно любил.

Кроме Ирнака, у Аттилы был еще старший сын – Данчич и средний – Гезерик.

Семьдесят лет нисколько не мешали Аттиле быть весьма бодрым и здоровым мужчиной.

Стан он имел средний, грудь широкую, голову большую, глаза у него были малы, борода редка, седые волосы жестки, нос вздернутый, лицо было несколько смугловато.

В первый же день вступления Аттилы на престол кыянский было несколько предзнаменований о грозном и славном царствовании его. В ту минуту, когда Аттила, подняв кверху меч, давал клятву народу быть справедливым защитником старого и малого, вдруг поднялась необыкновенная буря, сверкнула блесковица, грянул гром, и статуя Перуна, стоявшая на берегу Днепра, была разбита вдребезги.

К вечеру, когда гроза прошла, на небе появился большой огненный шар, который пошел на запад и скрылся там.

Народ смотрел на небо, пугался и говорил:

– О, кровав будет путь нашего царя!

На другой день один пастух, находясь на пастбище, заметил на траве кровь. Он пошел по следу и увидел, что из земли торчит меч, на который споткнулся бык. Меч этот пастух представил Аттиле.

Взглянув на меч, Аттила радостно сверкнул глазами и сказал:

– Во знамение побед небо дало мне в наследие этот священный меч Арея[24]. Меч этот должен уважаться кыянскими царями, как посвященный богу войны. В древние времена он исчез, а вот ныне снова обретен туром!

Аттила вовсе не был суеверен. Он был человек умный и умел пользоваться обстоятельствами. Видя, что народ верит предзнаменованиям, он старался поддерживать его веру в этом отношении. Никаких мечей, кроме меча в своей руке, он не признавал; однако, как дальновидный политик, он пустил в ход легенду о славном мече Арея, которым он победит вселенную.

Свободу в своей обширной стране Аттила допускал полную: всякий жил, как хотел, селился, где хотел, свято соблюдая при этом повиновение существовавшим обычаям.

Особенной свободой в царстве его пользовались еще женщины. Гуннянка отдавалась кому хотела и сама себе выбирала мужа на играх и других празднествах народа, которые и устраивались, собственно, с этой целью.

Где-нибудь за городом, в роще, в теплый вечер раскладывалось множество костров, приносились меды, закуски, собирались молодые люди, молодые девушки, и начинались игры.

Полуобнаженные парни ловили полуобнаженных молодых девушек, и если пойманная парнем девушка находила парня любым для себя, то уж более не убегала от него, а, взяв его за руку, вела в какой-нибудь далекий уголок рощи, где и объяснялось все, что надо.

Объяснение происходило в таком роде.

Девушка, в большинстве случаев, не зная, кого она «поважала», спрашивала:

– Кто ты, молодец?

Молодец удовлетворял любопытство своей избранницы: объявлял, какого он роду, где живет, что имеет, кто такие его отец, мать, сестры, братья.

– А ты поважаешь меня? – спрашивала девушка.

– Кабы не поважал, не ловил бы!

– А может, ты ловил зря!

– Зачем же зря.

– А коль не зря, так скажи, за что ты поважил меня перед другими девоньками?