Путь из бездны к свету

Глава 3. За предельной чертой

Меня нашли быстро. Полиция, сирены, холодные наручники. Я не сопротивлялся. Не было смысла. Они спрашивали: «Почему ты это сделал?» А я не мог ответить. Слова застревали в горле. Я не знал, как объяснить им то, что сам едва понимал.

Но зло не исчезло. Оно затаилось ненадолго, чтобы вернуться, когда я останусь один. И вернулось оно сильнее, чем когда-либо.

«Ты сделал то, что должен был, – шептал он. – Это возмездие каждому, кто над тобой издевался. Ты всего лишь освободил себя настоящего».

Его слова стали моими мыслями. Я начал верить, что я не виноват. Что это был не шаг в пропасть, а акт освобождения. Он внушал мне, что я должен не бояться последствий, а гордиться тем, что сделал.

Когда меня снова спросили, сожалею ли я о содеянном, я услышал его голос: «Скажи им правду. Скажи, что не сожалеешь. Пусть знают, что ты сильнее их всех». И я сказал.

«Я не жалею. Я хотел бы сделать это снова».

Они смотрели на меня с удивлением и отвращением, а демон смеялся. Когда приехали журналисты, я повторил то же самое. Только громче и увереннее.

«Я ни о чём не сожалею, – сказал я в камеру. – Мне понравилось то, что я совершил. И я хочу убивать ещё».

Демон наслаждался их реакцией, а я чувствовал себя словно марионетка. Тогда я и не пытался ему сопротивляться слушая его победные ноты. В тот момент я был уверен, что он прав.

После того как журналисты уехали, меня отвезли в СИЗО. Длинные коридоры, стук ключей, тяжёлые двери. Всё казалось каким-то нереальным, будто это происходит не со мной. Меня поместили в одиночную камеру.

Сначала я подумал, что одиночество будет спасением. Но очень скоро оно превратилось в пытку. Стены давили на меня, их холодная серость была словно отражением того, что я чувствовал внутри.

Я слышал звуки за дверью – шаги, голоса. Иногда – смех или выкрики других заключённых. Но каждый раз, когда кто-то проходил мимо моей камеры, я ощущал ненависть. Она была повсюду: в звуках, в тишине, в тех взглядах, которые я ловил через небольшое окошко в двери.

Демон больше не говорил со мной. После того как он заставил меня заявить, что я не жалею и готов убивать снова, он исчез. Он добился своего, и теперь я остался один. Но одиночество не приносило облегчения. Оно только подчёркивало мою беспомощность.

Всё вокруг будто бы было настроено против меня. В какой-то момент я по-настоящему почувствовал себя жертвой. Не того, что я сделал, а того, что меня вообще поместили сюда. Казалось, весь мир восстал против меня, а я только защищался. Демон изредка возвращался, чтобы усугубить это чувство. Он шептал: «Ты здесь потому, что они тебя боятся. Ты сильнее их. Помни об этом».

Но эти шёпоты не приносили покоя. Они только усиливали страх и боль. Иногда я думал: «А что, если он больше не вернётся? Если это всё, что осталось от меня?»

Ночи были самыми худшими. В темноте казалось, что стены сжимаются, что этот небольшой мир, ограниченный четырьмя стенами, скоро поглотит меня. Мне было страшно, но не за себя, а за то, что я никогда не смогу вернуть то, что отнял.

Каждый день в СИЗО начинался одинаково. Открывалась тяжёлая дверь, охранник выкрикивал мою фамилию, и я вставал. Лишние движения были лишними звуками, а звуки здесь значили больше, чем слова.

Прогулки… Их сложно было назвать отдыхом. Выход на улицу напоминал издевательство. Маленький двор, окружённый высокими бетонными стенами с железной крышей вверху. Иногда я слышал птиц, и это было почти как встреча с кем-то родным, живым. Холодный ветер, который проникал сквозь щели, обжигал кожу, но мне это нравилось – хотя бы что-то настоящее.

На прогулке я иногда видел других заключённых. Они не знали, кто я такой, но будто бы догадывались. Взгляды были короткими, подозрительными. Сначала никто не пытался заговорить, но однажды один мужчина прокричал мне из соседнего бокса:

– Эй, кто там гуляет?

Я не ответил. Как мне нужно было описать себя? Ведь я не знал кто я теперь, ведь даже в своём отражении я различал лишь взгляд незнакомца, устремлённый на меня…

Когда я возвращался в камеру, мне казалось, что этот короткий вопрос остаётся со мной дольше, чем я хотел.

Оперативники вызывали меня в кабинет несколько раз. Каждый раз одно и то же:

– Ну что, как тебе твоя новая жизнь? Может расскажешь зачем ты это сделал? О чём ты вообще думал?

Они хотели ответа, но я не мог его дать. Демон подталкивал меня к агрессии: «Скажи им, что ты бы сделал это снова. Пусть боятся». Но я молчал. В какой-то момент это начало выводить их из себя.

– Тебя что, язык отняло? На камеру ты ведёшь себя гораздо смелее.

Я только смотрел на них, и один из оперативников, молодой, раздражённый, крикнул:

– Ты думаешь, ты тут умный самый, да? Такое гнильё как ты к стенки надо ставить, вы не заслуживаете жизни!

В его голосе я слышал ненависть, которая раньше звучала во мне самом. Она будто заполняла весь кабинет.

Охранники… Они были другими. Для них я был просто ещё одним «номером». Кто-то относился равнодушно, кто-то позволял себе грубости.

– Чего оглядываешься, маньяк? Страшно? – сказал один из них однажды, когда вёл меня по коридору.

Но был один, старше других, который иногда останавливался, чтобы поговорить:

– Слушай, парень, ты ведь мог бы этого не совершать. Ты это понимаешь? Зачем ты сломал себе жизнь?

Я не знал, что ему ответить. Он не ждал ответа. Просто качал головой и уходил.

Каждое движение, каждое слово оставляли след. Казалось, что стены СИЗО были не из бетона, а из ощущений: ненависти, страха, подавленности. Это место поглощало тебя, превращая в тень самого себя.

Сизо было словно живое существо, которое изучает тебя, раздевает до души. Я не только слышал ненависть вокруг, я видел её в глазах. Другие заключённые начали узнавать меня.

Меня показали по телевизору. Когда принесли прессу, я увидел своё имя вместе с заголовком: «Жестокое убийство. Арест подозреваемого». Теперь все знали, кто я.

− Это он, − услышал я, когда охранник вёл меня обратно в камеру после прогулки.

Один из заключённых, стоящий у стены своей камеры, смотрел на меня так, будто хотел пробить взглядом дыру в моём теле.

− Ты тот самый маньяк? – бросил он громко, чтобы услышали все остальные.

Я ничего не ответил. Охранник подтолкнул меня вперёд, но не успели закрыть дверь, как послышались крики:

− Слышь урод! Ты думаешь, тебя здесь не достанут? – Тут и не таких ломают!

Они ненавидели меня. В их глазах я был хуже, чем любой из них. Это была странная ирония – убийцы, насильники, грабители, все они считали меня монстром. Я чувствовал их ненависть каждым нервом.

На прогулке это стало ещё очевиднее. Теперь мне редко давали возможность быть в одиночестве. Иногда охранники водили сразу несколько заключённых во двор. Один из них, крупный мужчина с бритой головой, подошёл ко мне ближе, чем следовало.

− Думаешь, ты какой-то особенный? – прошипел он. – Ты просто больной. Тебе п*****, когда тебя осудят и отправят в колонию.

Его слова кромсали меня, словно лезвия. Я ничего не ответил, а он только усмехнулся.

− Боишься? Это и есть твоя истинная сущность. Трусливая тварь.

Но больше всего мне запомнилась одна ночь. Через вентиляционную решётку в камеру донеслось:

− Эй маньяк, ты слышишь? Ты же знаешь, что с такими как ты, делают? Мы тебя достанем, как не прячься.

Демон молчал. Казалось, он бросил меня. Теперь я был один против всего этого мира, который ненавидел меня.

Иногда я думал, что лучше бы они просто исполняли свои угрозы. Ворвались в камеру и покончили со мной.. Это было бы проще, чем слушать их крики. Но вместо этого я жил с ощущением, что ненависть заполняет всё вокруг, кроме опустошённости внутри меня.

На психиатрическую экспертизу меня отправляли в Москву рано утром. Меня вывели из камеры, заковали в наручники и вели под строгим надзором. Следовали короткие, жёсткие команды.

Подъехал автозак – тяжёлый, серый, словно металлический саркофаг. Внутри меня ждал маленький металлический бокс. Это не была общая клетка, где могут сидеть несколько человек. Я находился в одиночной ячейке, тесной и холодной. Стены давили, словно пытались задушить.

Прибыв на специальную территорию вокзала, где происходит транспортировка заключенных и подследственных, нас под бешенный лай служебных собак загрузили в вагон для перевозки спец. контингента. Ехали транзитом, через Вологду. Дорога растянулась на бесконечные часы. Я видел только узкую щель, через которую в клетку пробивался свет. Мелькали деревья, реки, иногда редкие дома, но всё это казалось не настоящим.

На одной из остановок поезд затих. Мне показалось, что мы стояли целую вечность. Тишина была почти невыносимой, пока её не нарушили шаги и громкие голоса. Кто-то из заключённых громко ругался, требуя воды, кто-то кричал, что ему тесно и невыносимо.

В такие моменты время тянулось особенно медленно. Я пытался понять, сколько ещё осталось ехать, но никто ничего не объяснял. Конвоиры общались между собой, игнорируя меня.

Когда мы добрались до Вологды, меня вывели на свежий воздух. Это было странное ощущение – снова почувствовать ветер на лице, услышать звуки улицы. Я сделал глубокий вдох, но запах был горьким, как вся эта поездка.

Транзит через Вологду был недолгим. Лишь пара дней. После них меня пересадили в другой автозак, такой же холодный и чужой и затем в поезд, следующий в Москву. Ещё один день дороги, ещё одна ночь, которую я провёл без сна.

Когда мы приехали в Москву, я был измотан. Охранники, не церемонясь, подтолкнули меня к выходу.

– Давай, выходим! – выкрикнул один из них, но я уже не чувствовал раздражения. Всё, что происходило, будто было не со мной.

Москва встретила меня холодом. Меня провели по коридорам большого здания, где повсюду пахло стерильностью. Всё казалось чужим, даже звуки. Там не было криков, как в СИЗО, но это молчание было ещё тяжелее.

Меня привели в отделение, где уже ожидали врачи. Уставший от дороги, я почти не воспринимал их слова. Один из них, невысокий мужчина с густыми седыми волосами, внимательно рассматривал меня, будто пытался проникнуть в мысли.

– Добро пожаловать, – произнёс он сухо. – Здесь мы постараемся разобраться во всём, что произошло.

Меня усадили за стол, положив передо мной бумаги. Всё началось с формальных процедур. Спросили имя, возраст, потом заставили подписать документы. Никто ничего не объяснял.

Основное сканирование под рентгеновскими взглядами врачей произошла позже. Меня завели в просторное помещение, где усадили на стул. Передо мной сидел профессор и множество молодых врачей. Он перебирал бумаги и задавал вопросы с таким спокойствием, что это пугало больше, чем крики больных.

– Ты осознавал, что совершал? – спросил он, не отрываясь от записей.

Я замер. Этот вопрос не раз звучал в голове, но ответа не было. Демон, который раньше торопился вмешаться, молчал. Я пробормотал:

– Не знаю…

– Хорошо. Тогда объясни, как можешь.

Снова молчание. Это было самое тяжёлое – искать ответы, которых не существовало. Мои попытки объяснить звучали бредово даже для меня самого. Врач что-то записал и продолжил.

– Ты жалеешь о содеянном?

На мгновение мне показалось, что демон вернулся. Его шёпот раздался где-то в глубине разума:

– Нет. Ты ничего не сделал плохого. Ты даже помог. Они просто не понимают.

– Нет, – произнёс я, не понимая, говорю ли это от себя или за демона.

Доктор остановился и посмотрел на меня с явным интересом. В этот момент я почувствовал, как цепь его вопросов затягивается всё туже. Он не хотел понять меня – он хотел классифицировать. Разложить по полочкам то, что я даже для себя не мог объяснить.

В следующие дни меня водили на обследования, задавали вопросы, показывали картинки, просили описывать эмоции. Я был словно подопытный кролик. Врачи общались между собой короткими фразами, записывая что-то в своих блокнотах. Иногда они переговаривались прямо передо мной, не обращая внимания на моё присутствие.

– Он не осознаёт границ реальности, – сказал один из них.

– Это типичный случай, – кивнул другой.

Их равнодушие было привычным для меня явлением. Ведь всю жизнь именно так ко мне и относились. За тем исключением, что теперь я стал объектом для исследований.

Однажды меня снова привели в кабинет с бумагами. Среди них была форма согласия на лечение. Врач, высокий и худой, склонился над столом.

– Это стандартная процедура. Подпишешь, и дальше всё пойдёт легче.

– Что будет, если не подпишу? – спросил я, уже зная, что выбора у меня нет.

– Будет хуже, – сказал он, и его голос прозвучал почти как угроза.

Я взял ручку и подписал.

С этим согласием я словно подписал отказ от остатков себя. Отныне я становился частью системы, где больше не было места ни свободе, ни даже иллюзии выбора.

Экспертиза завершилась. Мне диагностировали параноидальную шизофрению. Я уже ожидал этого, но, когда диагноз озвучили официально, внутри что-то рухнуло. Это звучало как приговор, хотя я понимал – он был вынесен мне задолго до этого дня.

После завершения всех процедур меня поместили в специальную камеру для душевнобольных в тюрьме. Это место казалось странным даже на фоне всего остального, что я пережил. Здесь было тише, чем в СИЗО, но тишина эта казалась наэлектризованной. Соседи по камерам иногда кричали, иногда плакали или смеялись – громко, резко, словно хотели сорвать напряжение.

Дни тянулись медленно, бесконечно. Я сидел в одиночестве, теряясь в своих мыслях, словно они были лабиринтом без выхода. Демон иногда появлялся, чтобы подлить масла в огонь. Он шептал, что всё, что произошло, – это их вина, не моя. Но даже его голос становился слабее.

Однажды дверь камеры открылась, и вошёл незнакомый человек. Это был батюшка. На нём была простая чёрная ряса, в руках он держал крест. Его взгляд был спокойным, и это удивило меня. Я ожидал осуждения, даже ненависти, но увидел что-то другое – странную смесь терпения и сочувствия.

– Здравствуй, сынок, – сказал он, останавливаясь передо мной. – Я пришёл предложить тебе исповедь и причащение.

Я посмотрел на него с недоверием. Эти слова звучали пусто, как ритуал, которому я никогда не верил. Я отвернулся и сказал:

– Нет смысла. Это ничего не изменит.

Батюшка не ушёл. Он поставил крест на столе и сел напротив, сложив руки.

– Это не просто ритуал. Исповедь очищает душу. Но я не пришёл заставлять тебя.

Он замолчал, давая мне время. В тишине слышалось лишь редкое дыхание из соседних камер.

– Тебе всего хватает? – неожиданно спросил он, нарушив паузу. – Может, еды или чего-то ещё?

Я замер, не понимая, как реагировать. Этот вопрос был неожиданным. Никто из незнакомых мне людей никогда не спрашивал, что мне нужно, не предлагал помощи просто так, без выгоды.

– Нет, – выдавил я наконец.

Батюшка кивнул, но не ушёл. Он сидел ещё какое-то время, словно просто своим присутствием хотел напомнить мне, что в мире ещё есть место для доброты.

Этот человек знал, что я сделал, и всё равно проявил ко мне сострадание. Он не обвинял и не упрекал. Его доброта была бескорыстной, и это стало для меня новым опытом. Но только позже я осознал, какую огромную роль сыграл этот поступок для моей души. Он стал тем крошечным светом, который, несмотря на всю тьму внутри меня, не позволил мне окончательно сдаться.

Сейчас я понимаю, что именно такие люди – те, кто способны проявить человечность даже к тем, кто пал так низко, – могут стать лучиком света для потерянных душ. Тогда я этого не осознавал. Но этот момент остался со мной, как первая капля чего-то нового, какого-то понимания, что в мире ещё есть место для надежды.

Обратная дорога в Мурманск была не легче первой. Меня снова поместили в одиночную ячейку автозака, и весь путь транзитом через Вологду прошёл в тягучей тишине. Казалось, что вместе с диагнозом на меня навалилась ещё и непосильная тяжесть осознания. Ближе к концу пути я почти перестал различать дни и ночи.

Вернувшись в Мурманск, я оказался в том же СИЗО. Но теперь всё было иначе. Демон молчал, а я чувствовал себя пустым. Никто из тех, кто встречал меня, не смотрел мне в глаза. Вся тюрьма знала, кто я, и ненавидела за это.

День суда наступил быстро. Меня вывели из камеры, надев наручники, и повели по коридорам, где каждый шаг отдавался эхом. На этот раз меня ожидал не обычный процесс, а приговор судьбы, который я не мог изменить.

Когда я вошёл в зал судебного заседания, первое, что бросилось в глаза, – это клетка, в которой я должен был находиться. Меня завели внутрь, закрыли тяжёлую металлическую дверь, и я сел на скамейку. В зале уже собрались люди: судья, прокурор, адвокат и тот, кого я увидел впервые после совершённого преступления. Мой отец.

Отец сидел неподалёку, чуть склонившись вперёд, словно не верил своим глазам. Его взгляд метался между мной и остальными, как будто он пытался найти объяснение всему, что происходило. Когда всё стихло, и в зале воцарилась напряжённая тишина, он тихо спросил:

– Сынок, всё это правда?

Его голос был тихим, но в этой тишине он прозвучал так, словно ударил в самое сердце. Он не обвинял, не кричал, но в его словах было столько боли, что я почувствовал, как всё внутри меня дрогнуло. Словно его голос был последним мостом, связывающим меня с нормальной жизнью, и этот мост рухнул.

Я не мог сразу ответить. Словно комок застрял в горле. Опустив голову, я лишь смотрел в пол. Демон молчал, оставив меня наедине с этой реальностью.

Вспоминая слова батюшки и глядя на отца, я не мог больше держать прежнюю маску. Не мог лгать, что не сожалею. Теперь всё, что я хотел, – чтобы этот кошмар закончился.

Когда судья начал задавать вопросы, я отвечал коротко, не поднимая взгляда. Больше я не утверждал, что не сожалею, и не пытался оправдать себя. Слова отца, его неверие и отчаяние разрушили остатки прежней маски.

Суд не длился долго. Приговор был предсказуем: признание невменяемости и направление на принудительное лечение в стационар специального типа с интенсивным наблюдением.

После окончания заседания меня вывели из клетки и снова повели по коридорам, но на этот раз я чувствовал себя иначе. Груз отцовского вопроса не отпускал меня. Он стал эхом, которое будет звучать в моей голове ещё долго.

Ночью, лёжа на кровати и глядя в одну точку я задумался о том, что до этого я никогда не был полностью уязвим. Даже тогда, когда хотел быть таким. Я никогда не знал, что значит проснуться рядом с женщиной и почувствовать себя счастливым. Я никогда не знал, каково это – ощущать, что Бог специально для тебя послал ангела, чтобы вытащить тебя из глубин ада. Я не знаю, каково это самому быть ангелом для кого-то. Любить настолько, чтобы пройти с этим человеком через все преграды, без сомнений и страхов.