Дикие пчелы

– Праведно сказал, слова надо еще отлить в дело. А царю не верь и народ к той вере не зови. Пока не вырвали у змеи жало, нельзя пускать ее за пазуху. Во многом я разуверился.

– Ха-ха, ты поди и во второе пришествие Христа не веришь?

– Может быть, и не верю, как не верил дед Михайло. В доброту людскую верю, в разум и мудрость верю, что придет такой час, когда все будет так, как того хотел Исус Христос. Может, и не сам-то Исус Христос придумал, а люди к тому душой дошли. Потому как гонимых на сей земле множество, столько же и в нищете пребывают. Вот и зародилась мечта о совершенном государстве.

– Эко куда ты гнешь, так можно договориться, что и бога нет, а есть только человек. Да?

– Можно и договориться, что нет бога, а есть всеобщая доброта.

– М-да, перехватывать ты стал, Макар Сидорыч. Затмил те мозги дед Михайло-то. Не здря мы вам не дали воли в учении.

– Кому затмил, а кому-то и просветил.

– Ну-ну, поживем – увидим. Запрет на мирские книги отменим. Всем следить, что деется в миру. Тебя, Макар Сидорыч, тоже касаемо.

– То праведно, что знать нам надо, чем жив мир.

Падали листья с кленов, текли годы. Приходили вести, что бунтует Россия и в Питере, и в Москве, и в Риге – почитай, во всех крупных городах.

– Вот начало той свары, – шумел Макар Булавин. – Вот для ча царь восхотел накормить двумя хлебами весь народ.

27 января началась война с Японией.

Русские войска, плохо обученные, плохо вооруженные, несли большой урон. В декабре пал Порт-Артур.

12 декабря вышел Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату. Там было сказано: «…Для укрепления выраженного нами в Манифесте 26-го февраля 1903 года неуклонного душевного желания охранить освященную основами Империи терпимость в делах веры, подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же, в административном порядке, соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного, стеснения…

Произвести пересмотр действующих постановлений, ограничивающих права инородцев и уроженцев отдельных местностей Империи, с тем, чтобы из числа сих постановлений сохранены были лишь те, которые вызываются насущными интересами Государства и явною пользою Русского народа…»

– Ха-ха! – усмехнулся Макар Булавин. – Пошло, поехало. Завтра жди, что нас и в армию почнут призывать. Вона и инородцы стали гожи. Поверь мне, Степан Ляксеич, что не к добру они стали нас пригревать. А ты и рот раззявил. Погоди, то ли еще будет.

– Ты, Макарушка, не шуми, нас пригревают, пошто же мы должны спиной повертаться? Сказано же в Указе, что осуществление таких начинаний встречено будет сочувствием благомыслящей части наших подданных, которая истинное преуспевание Родины видит в поддержании государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд народных.

– Не буду удивлен, Ляксеич, ежли ты пойдешь стрелять в русских людей, потому как они нарушили государственное спокойствие. Пойми, кто однажды душой погрешил, тот и второй раз тоже исделает. Ты уже исделал.

Не ошибся Макар Булавин. В мае 1905 года в Каменку приехало уездное начальство. Оно приехало не для того, чтобы мобилизовать парней на войну, а предлагало добровольцами на фронт.

Пристав трубным голосом зачитал Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату от 17 апреля 1905 года. Об укреплении начал веротерпимости.

В нем, в частности, говорилось:

«…Присвоить духовным лицам, избираемым общинами старообрядцев и сектантов для отправления духовных треб, наименование ‘‘настоятелей и наставников’’, причем лица эти, по утверждению их в должностях надлежащею правительственной властью, подлежит исключить из мещан или сельских обывателей, если они к этим состояниям принадлежали, и освободить от призыва на действительную военную службу…»

К этому Указу были приложены всяческие разъяснения, положения, которые поставили старообрядцев в один ряд со всеми гражданами России.

Степан Бережнов стал в округе духовником, приставом, судьей и воином.

И тут же загорелся сыр-бор. Макару Булавину сделали наставление как человеку, который подбивает народ на бунт. Бережнов наложил на него епитимью. Тут же написал собственной рукой десять бумажек со словами: «На войну», опустил сорок пустых, созвав со всех трех деревень парней. Начали тянуть жребий.

Десять ушло на войну, с ними и сын Макара Булавина. Макар с горечью сказал:

– Всех примирил, всех накормил двумя хлебцами. Клюнули на живца. Будут наши парни проливать кровь за царя-анчихриста, дьявольскую печать защищать.

Через тайгу шли слухи, что под Мукденом разбили наших, там будто бы сложили свои головы и «добровольцы». Вскоре пришел слух, что разгромлен русский флот под Цусимой. Снова из-за кордона стали делать набеги хунхузы.

Степан Бережнов разослал гонцов по деревьям, чтобы дружинники были наготове: котомки под руки, спать с ружьями в обнимку, выбрать командиров, держать коней под седлами. Послал побратимов посмотреть за удэгейским поселением. Вообще удэгейцы очень дружелюбно относились к русским. И все же… Недавно Гамунко встретил Степана Бережнова, плюнул ему под ноги – значит проклял, а все за то, что русские солдаты бегут от японцев.

– Ваши стали трусливы, сюда могут ходи японцы, тогда наша пропади.

Устин и Журавушка залегли на сопке, откуда хорошо просматривалось поселение. Удэгейцы пришли сюда из долины Зеркальной. Думали, здесь, под боком у русских, им будет спокойнее.

В деревне тишина. Лишь редкий удэгеец выйдет из чума.

– Эко дети, хунхузы могут набежать, а они спят себе.

В поселении десять чумов, которые расположены друг от друга на добрую сотню шагов.

Устин поправил винчестер, который стволом смотрел на поселение. Журавушка спросил:

– И чего мы засели тут сторожами? Пойти бы к ним и сказать об опасности.

– Тять запретил, мол, Гамунко вел себя дерзко. Придем к ним, а они схватят нас, пока суд да дело, а тут подойдут хунхузы и снесут нам головы. Надо сидеть и ждать.

И вдруг поселение всполошилось. Забегали мужчины, закричали дети, женщины.

На тропе показался отряд в двадцать человек. Хунхузы спокойно вошли в поселение. Их было в два раза меньше, чем мужчин-удэгейцев. Но они запросто отобрали у них оружие, а затем потребовали оленьи жилы, корни женьшеня, деньги.

Крики, плач, гвалт. Но никто ничего не нес хунхузам.

Хунхузы долго били и пытали удэгейцев, заставили их нести женьшень, жилы, деньги, набили грабленым питаузы и тронулись в сторону русских деревень.

Степан Бережнов на взмыленном коне подлетел к переправе. Прискакали и побратимы, они коротко рассказали, что было в поселении удэгейцев.

Хунхузы пришли утром к реке, где был паром. Паромщик стал у руля, блочок заскрипел по тросу. Охотники затаились в окопах.

Паром вышел на середину речки. Утреннюю тишину разорвал четкий залп. Стреляли неприцельно, чтобы только пугнуть.

Откачнулся от берега туман. Вылетел на косу встревоженный куличок. Над сопками поднялось солнце. Потянул свежий ветерок. Сбило росу с налитых колосьев пшеницы, взволновало травы.

Паром повернул назад…

А на берегу моря было тоже тревожно. Японцы заняли устья нерестовых рек, ловили во множестве лососевых, грузили на пузатые шаланды, а те уплывали в Японию. Это был организованный грабеж от бухты Голубой реки и до Большой Кемы.

Пристав Баулин с начала войны по приказу организовал дружины, или охотничьи отряды, во всех прибрежных селах Ольгинского уезда. Здесь дружинники не давали варначить японцам, но за бухтой Ольги никто грабителей не трогал.

Зима прошла в тревоге. Война грохотала на юге, могла перекинуться и сюда. Дружинников не распускали. Они жили отрядами в деревнях, даже не уходили на охоту.

Федор Силов отпросился у Ивана Пятьишина сходить на охоту.