Западня для леших

Якушка кивнул.

– Одно лишь мне неясно. Ты сказал, что начальству твоему кровавое злодеяние требуется. Но ведь известно тебе, наверное, что Чума почем зря людишек живота никогда не лишает: со стражей да охраной схватится, кого побьет – на то и битва, а ежели кто жив остался да мордой в землю лег – в спину не добивает, не говоря уж чтоб женщин да детей резать. За то и в налетах удачлив, людей своих не теряет. Как услышит охрана обоза или лабаза крик «Чума!» да посвист его молодецкий, так и грохается наземь, дабы судьбу не искушать.

– Все это я знаю, атаман. Когда Чума с ватагой зайдет в усадьбу, там от них ничего не потребуется, кроме как порубленными да порезанными на месте лечь. Все уже будет сделано опричниками государевыми. Для них боярина с чадами и домочадцами под корень извести – дело привычное и любимое. Живых не будет, не сомневайся.

Атаман задумался, затем снова пристально посмотрел на Якушку:

– Раз ты такую подстраховку заготовил, значит, знал наперед, что я Чуму, а не кого другого тебе в подставу предложу?

– Догадывался, – Якушка попытался прямо взглянуть в глаза Хлопуни, но тут же опустил взор. – Мне тоже сорока прикормленная на хвосте принесла, что был у него разговор некий со стражником слободским, после чего важное дело наше провалилось.

– Это когда поморские дружинники вдесятером полторы сотни каких-то орлов уложили? – уточнил Хлопуня.

Якушка кивнул.

– Кой черт этих поморов на нашу голову принес? Чуть мне все дела не порушили в Москве и окрестностях! – с едва сдерживаемой яростью произнес Хлопуня.

– Чего не знаю, того не знаю, атаман, – развел руками Якушка. – Тут какие-то высокие государственные соображения, видать, замешаны. С моего шестка не разглядеть. Но по предупреждениям моим ежедневным ты ведь давно уже стороной их обходишь?

– Пока что обхожу, но даст Бог – рано или поздно до горла их зубами дотянусь, вдоволь кровушки изопью!

Хотя угроза атамана относилось не к подьячему, Якушке стало не по себе.

– Позволь откланяться, хозяин? – стараясь подчеркнутым почтением скрыть невольную дрожь в голосе, обратился он к Хлопуне.

– Да нет, чего уж там, трапезничай, коль пришел, – милостиво разрешил Хлопуня. – Сведения твои про расположения застав и перемещения казны мне весьма полезны, особенно, как понимаешь, в последнее время, так что яства сии ты заслужил. Ну, а злато-серебро получишь в обычный срок.

Атаман легко и бесшумно поднялся, особым образом постучал в неприметную крышку люка и, когда та откинулась, отпертая изнутри, бесследно исчез под землей.

Якушка облегченно вздохнул, вытер потный лоб, жадно выпил медовухи прямо из ковша и принялся с ожесточением пожирать стоявшие на столе разносолы.

Подземный ход, через который Хлопуня покинул Кривой кабак, заканчивался в одной из неприметных избенок, примостившейся у подножия холма среди обширных огородов, вкривь и вкось пересеченных довольно высокими и до странности крепкими заборами, образующими настоящий лабиринт, в котором наверняка запутался бы чужой человек. Избенка представляла собой вросший в землю сруб из толстых замшелых бревен. Крохотные оконца больше напоминали бойницы. В низкую дверь можно было пройти только поодиночке, согнувшись почти что пополам.

Хлопуня сидел на широкой лавке возле печи в окружении нескольких наиболее доверенных предводителей крупных ватаг, которые в знак уважения к атаману стояли у него за спиной и по бокам, и с интересом наблюдал, как в дверь избы с трудом протискивался высокий широкоплечий детина, вынужденный не просто согнуться, но еще и присесть. Войдя в избу, детина не смог выпрямиться во весь рост, поскольку мешал низкий потолок. Он стоял наклонив голову, поневоле демонстрируя почтение атаману. За простым веревочным поясом у него был заткнут плотницкий топор. Один из членов свиты атамана, по прозвищу Вьюн, сделал неуловимое движение навстречу вошедшему и полувопросительно-полуутвердительно произнес, обращаясь ко всем присутствующим:

– Топорик-то негоже с собой в гости к атаману брать… Оставил бы ты, сокол ясный, сей предмет за порогом. Чай, у нас не украдут!

Хлопуня жестом остановил Вьюна, приказал отойти в сторону и не застить.

– Ну, здравствуй, Топорок! – с вкрадчивой приветливостью обратился к детине атаман. – Спасибо, что на приглашение мое, через старых твоих, а нынче моих дружков тебе переданное, откликнулся и в гости не побрезговал прийти. Хоромы, конечно, не ахти, но, сам понимаешь, вынуждены мы осторожничать во первой-то раз. Ибо хоть и знают тебя люди по Волге да по лесам муромским да хвалят за удаль и неукротимость, однако ж, сам понимаешь, что всяко оно бывает вдругорядь… Садись, сделай милость: разговор к тебе есть. – Хлопуня указал гостю на лавку подле себя.

Топорок коротко поблагодарил, не спеша присел на указанное атаманом место.

– Слышь-ка, добрый молодец, что-то мне лик твой больно знаком, не встречались ли где ненароком? – недоверчиво осведомился Вьюн.

Топорок открыто посмотрел на него.

– Это навряд ли. Я б тебя обязательно запомнил, – спокойно ответил он.

– Вьюн, охолонись! – прервал подручного Хлопуня и продолжил ласково: – Хочу поведать тебе, добрый молодец, что в стольном сем граде с пригородками, в который ты нагрянул нежданно-негаданно, в чем я тебя – упаси Бог! – не виню, конечно же, уже почитай что год утвержден мной порядок разумный промеж удальцов-соколиков, лихими делами промышляющих. Кто не пожелал под мою руку идти и единой ватагой совокупно действовать, уже пожалели о своем недомыслии: и добыча у них скудная, и погибель скорая – то ли от стражников лютых, то ли еще от каких ни на есть причин… – Хлопуня произнес последние слова неожиданно жестко, почти не скрывая явственной угрозы, сделал многозначительную паузу и буквально впился в лицо Топорку страшным немигающим взглядом своих черных глаз.

Топорок, не выдержав взгляда атамана, поневоле опустил взор.

– Но это все до друзей моих, каковым полагаю и тебя считать, не касается! – продолжил атаман прежним вкрадчиво-приветливым голосом. – Друзья-то мои добычу свою законную с богатеев жадных снимают, как сыр в масле катаются, со стражей лоб в лоб в смертоубийстве лютом не схватываются. Людям простым да убогим от нас вреда нет. Наоборот, мы всех озорников местных, что с пьяных глаз колобродили да направо-налево мелкие пакости из глупости своей творили, поприжали. Так что вместе мы – сила. А там, где сила, там и порядок!.. Случаются, конечно, незадачи всяческие вдругорядь. Вот, недавно молодцы некие прямо среди бела дня в предместье людном порубили насмерть шестерых проезжих…

Хлопуня произнес последние слова чуть-чуть укоризненным, но подчеркнуто шутливым тоном, как будто рассказал смешную нелепость, которая больше не повторится, и при этом дружески потрепал Топорка по плечу: свои люди – замнем для ясности.

– Так те проезжие, говорят, сами виноваты: шумели да безобразничали, – продолжил атаман.

При последних словах Топорок, сидевший до этого с опущенной головой, выпрямился, лицо его прояснилось.

– Правду говоришь, атаман, – чуть хрипловатым голосом произнес он. – За злодейства наглые покарал я их, стервятников!

Хлопуня на короткий миг задумался: ему почудился в словах и интонации Топорка какой-то особый скрытый смысл. Потом он все же решил, что тот просто благодарит его за прощение нечаянного озорства и как бы оправдывает и данное прощение, и свой поступок.

– Ладно, молодец, проехали и забыли мелочишку эдакую! – Хлопуня опять похлопал Топорка по плечу. – Ежели согласен с речами моими и обычаями нашими, то имеется у меня к тебе предложение лестное… Намедни у нас случилась беда нежданная. Один из братьев наших, купцами да боярами Чумой прозванный, так как не давал им спокойно ни днем, ни ночью доходы их неправедные в неге и лености проедать-пропивать, принял смерть с ватагой своей верною… Взыграла, видать, в нем гордыня излишняя, не послушал моих советов да предостережений и без подготовки тщательной налетел он на усадьбу одну боярскую. Пока он там безобразничал нагло, на имя свое грозное да удачу всегдашнюю понадеявшись, подоспела стража московская и положила на месте соколиков бесшабашных. Земля им пухом, и правым, и виноватым!.. Однако ж не о том теперь речь. Слободки, в коих Чума со товарищи порядок до сей поры поддерживал, остались без руки твердой. Атаман лихой взамен прежнего надобен, чтоб был врагам грозой, друзьям нашим – товарищем и мне – сыном верным.

Хлопуня сделал паузу.

Топорок молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Затем глубоко вздохнул, поднял голову, расправил плечи и произнес твердо, как бы убеждая самого себя в своей правоте:

– Ежели подхожу я тебе, атаман, и вам, товарищи, то иной судьбы у меня нет в мире этом подлом, где царь и слуги его грязнее грязного, лютее лютого! Примыкаю к вам, и будь что будет, как то на роду мне написано.

Хлопуня вновь ощутил еле уловимую мгновенную тревогу, однако тут же мысленно отмахнулся от нее. Он сам, будучи с рождения вором и разбойником, любил порассуждать вслух о справедливости и подлости, выставляя себя борцом за первое и невольной жертвой второго. Хлопуня со товарищи на пирах после очередного дележа с кровью захваченной добычи не раз пускал слезу под надрывные песни о благородном разбойнике, которые во множестве сочинял простой народ от тоски и отчаяния беспросветной жизни, чтобы хоть в мечтах своих получить отмщение. Так что ответ Топорка по форме вполне соответствовал лицемерным речам самого атамана.

– Ну, вот и хорошо, что я в тебе не ошибся, сынок! – с проникновенной лаской произнес Хлопуня. – Ну, а теперь, хлопцы-молодцы, мы с вами из убогости этой в достойные места проследуем, в каковых пить-гулять, в баньках париться да с красными девками хороводиться станем! А о делах наших насущных с товарищем новым мы опосля потолкуем.

Через несколько часов теплая компания главарей московских разбойничьих шаек, пополнившаяся девицами, у которых отсутствие мозгов с лихвой компенсировалось другими анатомическими деталями, расслаблялась на природе, в глухом, но веселеньком березовом пригородном лесу, на симпатичной заимке, состоящей из просторного терема, сада-огорода, конюшен и, самое главное, – бани. Все подходы к заимке были перекрыты многочисленными засадами, и Хлопуня со товарищи чувствовали себя в относительной безопасности и веселились вовсю.

Вечерело. Дверь предбанника была распахнута, оттуда и из парилки доносились хмельные мужские голоса, заливистый девичий визг, шлепки веников и ладоней по мокрым разгоряченным телам. Время от времени из бани выскакивали отдельные лица и целые группы и с ходу плюхались в выкопанный прямо перед входом пруд с прохладной водой, через который протекал светлый лесной ручей. Невдалеке, под березками, был сооружен навес и стояли столы, ломившиеся от всевозможных яств и в особенности – горячительных напитков в жбанах, кувшинах, ендовах, ковшах и графинах, глиняных, серебряных, фарфоровых и хрустальных. На столах, лавки вокруг которых пока пустовали, во множестве стояли чарки и ковши большие и малые. Между столами, баней и прудом беспрерывно сновали девицы, не обремененные какими бы то ни было одеждами и посему вынужденные интенсивно отмахиваться ветками и вениками от весьма агрессивных в эту пору комаров. Девицы обильно снабжали купающихся медовухой и фряжскими винами. Многие опорожненные питейные емкости валялись в траве. Деревянные расписные ковши плавали в пруду, как маленькие кораблики. Выпитые и уроненные в пруд серебряные чарки, в полном соответствии с законом Архимеда, о котором никто из отдыхающих слыхом не слыхивал, уже благополучно утонули, поскольку незнание законов физики никого не освобождает от их неуклонного действия. Утром эти чарки будут выловлены со дна отроками, также прислуживающими гостям заимки, и упаси Бог, если хоть одна пропадет! За этим строго бдит поставленный управлять заимкой проверенный-перепроверенный смотрящий. Случалось, что из пруда вылавливали насмерть захлебнувшегося то ли по пьяни, то ли еще по какой причине гостя…

Через некоторое время после начала веселья Хлопуня пригласил Топорка присесть на вкопанную в землю лавку, стоящую одиноко на полянке в отдалении от банно-оздоровительного комплекса. Завернувшись в чистые холстины, держа в руке по золотой чарке с каким-то особо ароматным, доселе неизвестным Топорку вином, они отделились от шумно горланящей толпы. Здесь обычно проводились серьезные разговоры с глазу на глаз, которые невозможно было подслушать постороннему уху, поскольку незаметно подобраться к находившейся в центре обширной поляны лавочке было невозможно. Два дня назад на этом самом месте Хлопуня поведал «дорогому другу» Чуме об огромных сундуках с собольей и песцовой рухлядью, якобы находящихся в усадьбе Задерея, и посоветовал-приказал в полночь пробраться со своей ватагой по ручью через мельницу, повязать челядь и хозяев, а затем, взяв в усадьбе коней и возки, по свободной от застав и засад дороге вывезти эту драгоценную рухлядь сюда, на заимку.

– Стало быть, Топорок, отдаю тебе в ведение три слободки с пригородками, в коих Чума добычу брал и порядок наш обеспечивал. Товарищи его почитай что все погублены, посему людей сам себе подберешь и за них передо мной ответ держать будешь. В прежние времена Вьюн, помощник мой нынешний, те слободы держал, так что перво-наперво его совета спроси, он расскажет, как, где и что. Две слободки там побогаче, а одна – плотницкая, бедная, лавчонки у купцов местных убогие: много с них не возьмешь. Да и стражник там зловредный, упертый на честности и неподкупности. Хорошо, что таких мало в стольном граде. Хотя, в общем-то, честный стражник тем бывает хорош, что он и с нашим братом честный: зазря казнить да в острог сажать не станет, только ежели где с поличным возьмет, что непросто весьма. Можно было бы, конечно, и его прижать, но поскольку у нас в сей слободке особой корысти нет, Чума стражника и не трогал до поры до времени, так что и тебе пока сия слободка без особой надобности.

При последних словах атамана Топорок, чуть заметно напрягшийся при упоминании о плотницкой слободке и ее стражнике, облегченно вздохнул и выпил чарку до дна. Хлопуню такая реакция собеседника слегка удивила, он взял это себе на заметку, но пока не смог объяснить ни в хорошую, ни в плохую сторону.

– Ты, мил друг, особо не переживай по части стражи-то московской, – пристально глядя на собеседника и пытаясь определить его достоинства и недостатки, продолжил атаман. – Во-первых, честных стражей раз-два и обчелся. Во-вторых… – он сделал многозначительную паузу и выложил свой главный козырь, составлявший его законную гордость перед всеми подчиненными ему главарями шаек: – …есть у меня на самом верху стражницкого приказа свои люди верные, мной прикормленные да на некий крючок-поводок прицепленные. Сведения драгоценнейшие людишки сии мне сливают, поручения тайные мои выполняют, когда надобно. Так что все замыслы свои наперед мне будешь докладывать, и только после одобрения моего действовать. Тогда и засады избежишь, и добычу жирную возьмешь, и от предательства вовремя избавишься.

– В таких условиях, оно, конечно, как сыр в масле себя чувствуешь, – с восхищением произнес Топорок.

– Правильно мыслишь, хлопче, – произнес довольный Хлопуня.

Хотя он был окружен сонмом подхалимов, непрерывно нахваливающих его выдающиеся деяния и подвиги, восхищение залетного разбойника, стяжавшего немалую славу на Волге и на муромских лесных дорогах, было Хлопуне чрезвычайно приятно.

– Но ты не думай, однако, что у нас тут в Москве старательность и лихость вообще без надобности, – уже более суровым тоном предостерег атаман. – Всех стражников да челядинцев боярских и купецких к ногтю не прижмешь, посему кистенем да сабелькой изрядно помахать придется, прежде чем злато-серебро добудешь. Опять-таки, много случайного народишку за топоры да дубины похваталось, под ногами путаются, озорничают, нашу законную добычу себе захапать желают. Таких мы либо под свою руку приводим, либо караем лютой смертью без пощады… Тут недавно еще напасть объявилась нежданно-негаданно. Принесла нелегкая на Москву с северов диких неких поморов-дружинников. Ходят они в иноземном одеянии, а на рукавах у них рысьи морды желтые вышиты. Это тебе не стража, чуть что – бьют смертным боем огненным. Да ты с ними не столкнулся ли уже? – обратился Хлопуня к Топорку, заметив, как тот сжал в кулаке пустую чарку при упоминании о дружинниках.

– Было дело, – мрачно ответил тот.