Чушь в современной психологии
Активный субъект деятельности, участник деятельности, преобразующий действительность (на материальном или информационном поле)
Природа имеет также свое общее Имя, это Имя: «Он» (а, о), все то, что существует вне Я и вне Ты3. ― В спряжении глаголов, где выражаются все степени сознавания человека, природа, которую человек также сознал, отделившись от нее, имеет также, как Я и Ты, свою форму: это ― третье лицо (мы удерживаем пока прежнее название), выражающееся или названием самого предмета, или общим именем Он (а, о). И так Он есть все то, что отрицается именами: Я и Ты; Он есть Предмет, Природа. ― Два одушевленных существа могут говорить о третьем одушевленном же существе, но тогда оно уже становится не действующим живым лицом, являющим свою личность и индивидуальность, а предметом в их разговоре, и потому занимает место между предметами природы, существующими вне Я и вне Ты. Не только в имени Я, но в имени Ты слышно, что говорится про лицо одушевленное, чего нет в имени Он, и это очень естественно. Первая встреча двух одушевленных существ, первое взаимное их сознание своей индивидуальности, должно было выразиться словом: Ты; в этом слове слышно, что говорят про существо, себе подобное, которое вместе с тем уже не есть Я: поэтому, и то и другое Имя принадлежит только человеку; третье же, Он, принадлежит миру неодушевленному, и когда человек становится в ряд имени Он, то есть, выражаясь проще, когда об нем говорят в третьем лице, тогда он, несмотря на то, что все остается мыслящим человеком, делается уже сам Предметом, одним из явлений природы, и потому подходит под общую категорию природы мира, существующего вне Я и вне Ты. 3Он не есть Имя собственно, а усеченное Прилагательное оный. [К. С. Аксаков. О грамматике вообще (по поводу грамматики г. Белинского) (1838)]
Все социальные и культурные последствия торгового развития, описанные выше, явились в Италии раньше, чем в Северной Европе. Купцы богатели, научались видеть в богатстве общественную силу, добывали себе тем или иным путем свободу от власти помещика. В городах появлялся вкус к комфорту, к реальным земным удобствам и благам; в городах люди привыкали жить не по указке, а так, как нравится им самим, привыкали управляться, думать и верить по–своему. В городах мало–помалу выросла свободная, цельная, сознающая себя личность. Труден был процесс этого роста, а в Италии он был труднее, чем где бы то ни было. Страна, где были слабы центростремительные политические силы, столь энергично действовавшие в Англии и во Франции, давно успела разбиться на целый ряд раздельных политических существований. Развитию этих раздельных существований не мешали никакие сколько–нибудь значительные силы, как это было в Германии, где княжеская власть всегда зорко сторожила за самостоятельным городом и проглатывала его при первой представившейся возможности. [А. К. Дживелегов. Начало итальянского Возрождения (1908)]
Поведение (его стиль и стиль вообще), манеры
Только избыток житейских неудач и печалей, случившийся рано, рано, заставил меня встряхнуться и с помощью молодости создать себе, бог один знает, с какими усилиями и потерями, мир своих наслаждений и свою собственную жизнь. Away, away! В эти дни было много прочитано. Путешествие Мунго Парка, нужное для Скоттовой биографии, заняло меня достаточно, личность упрямого шотландца весьма привлекательна, но кой черт тянул его в эту глупую Африку! Путешествие Мунго Парка, нужное для Скоттовой биографии, заняло меня достаточно, личность упрямого шотландца весьма привлекательна, но кой черт тянул его в эту глупую Африку! Que diable allait–il faire dans cette galère! Уж лучше бы съездил в Отаити; я думаю, если часто видеть черных людей, то можно приобрести меланхолию. Впрочем М[унго] Парк и был меланхоликом. [А. В. Дружинин. Дневник (1845)]
Советская система должна была стать достаточно устойчивой и прочной, чтобы позволить себе иметь физически совершенно беспомощного, духовно сломленного лидера. Бессилие правителя отражало силу (все еще! ) этой системы. И на фоне этого взаимодействия (а иногда противодействия) ― бессилия Черненко и всесилия режима ― складывалась и формировалась личность будущего генсека. При этом возникает вопрос: что заставило крестьянского сына, робкого, тихого, броситься в омут партийной деятельности? Не обостренное честолюбие ― во всяком случае, не только, ― а мужицкая осмотрительность. И поразившее юного Черненко открытие: большевистская революция не меняет меру человеческого благополучия, а всего лишь его перераспределяет ― насильственно отнимает его у одних, с тем чтобы одарить других ― тех, кто ей готов служить. [Илья Земцов. Апофеоз. Отрывки из книги «Черненко: Советский Союз в канун перестройки» // «Огонек». № 3–5, 1991]
Но вряд ли можно сказать, что все это видел я: в раннем детстве (как, быть может, и после смерти) человек идет сразу во все стороны, поэтому можно считать, что его еще нет; личность возникает позже, когда появляется привязанность к какому–то одному направлению. Я жил недалеко от кинотеатра «Космос». Над нашим районом господствовала металлическая ракета, стоящая на сужающемся столбе титанового дыма, похожем на воткнутый в землю огромный ятаган. Странно, но как личность я начался не с этой ракеты, а с деревянного самолета на детской площадке у своего дома. Это был не совсем самолет, а скорее домик с двумя окошками, к которому во время ремонта прибили сделанные из досок снесенного забора крылья и хвост, покрыли все это зеленой краской и украсили несколькими большими рыжими звездами. Внутри могло поместиться человека два–три, и еще был небольшой чердачок с глядящим на военкоматовскую стену треугольным окошком ― по негласному дворовому соглашению этот чердачок считался пилотской кабиной, и когда самолет сбивали, сначала выпрыгивали те, кто сидел в фюзеляже, и только потом, когда земля уже с ревом неслась к окнам, пилот мог последовать за остальными ― если, конечно, успевал. Я всегда старался оказаться пилотом и даже овладел умением видеть небо с облаками и плывущую внизу землю на месте кирпичной стены военкомата, из окон которого безысходно глядели волосатые фиалки и пыльные кактусы. [Виктор Пелевин. Омон Ра (1992)]
Права и свободы, законодательное регулирование реализации потребностей
«И вы не ошиблись, ― отвечал я, ― с моим образом мыслей я никогда не скрываюсь, не скрывался и до гробовой доски скрываться не стану, не по излишеству благоразумия, а по характеру. Если б мне нравился образ правления Северо–Американских штатов, то, не обинуясь, я поехал бы в Америку и поселился б в ней. Наполеона я полюбил именно за то, что он оковал гидру Французской революции и держал теоретиков на привязи. По мне, там и хорошо, где нет воли страстям человеческим, где личность и имущество каждого гражданина ограждены законом и где сила блюдет за исполнением закона, В России живем мы тихо, смирно, без всяких потрясений, никого у нас не тронут понапрасну; а если иногда закон не так истолкован и исполнен, то виновны мы сами, ибо нам же вверено истолкование и исполнение законов. Но люди везде не ангелы, и везде есть жертвы страстей, интриг, злобы! Сократа отравили в республике, а Велисария ослепили в империи. Все улучшения приходят со временем, и только безумные или заблужденные могут желать притянуть к себе насильно будущее время. [Ф. В. Булгарин. Поездка в Грузино в 1824 году (Из воспоминаний) (1800–1846)]
Самостоятельность человека, проявление собственных интересов
Слушая и читая суждения об этом замечательном человеке, мы не могли не заметить, что все панегиристы называют его типом русской натуры. С своей стороны, мы убеждены, что человек, которого можно назвать типом какой бы то ни было нации, ― никак не может быть не только великим, но даже и необыкновенным. Признавание начала внешней необходимости, ― то есть силы, образующейся из совокупного влияния климата, местности, племени и судьбы, ― источником самостоятельности отдельного человека, всегда казалось нам делом слишком младенческой или слишком изнасилованной логики. Может ли здравый смысл переварить учение, по которому обстоятельства самые независящие, какие только можно себе представить, образуют личность, то есть самостоятельность человека? Кажется, одно разнообразие в последствиях влияния этих обстоятельств на различные натуры ― разнообразие, поражающее нас на каждом шагу в действительной жизни, ― должно бы было уверить всякого в существовании чего–то такого, на что они действуют с большею или меньшею силою и что подчиняется им более или менее, то есть не без сопротивления; иначе два человека походили бы друг на друга больше, чем две капли воды. Каким же путем, какими соображениями дошел человек до такой отчаянной сбивчивости в понятиях о народных особенностях и об отношении их к личности? Источник этого заблуждения широк и обилен зародышами противологических учений. [В. Н. Майков. Стихотворения Кольцова с портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях (1846)]
Автономность, претензия на распоряжение благами, материальная обеспеченность
Разбирая природу свою и восходя от себя к типу человека, я находил, что, кроме любви, в нем есть другие определения, столь же ему свойственные, столь же немолчно требующие удовлетворения. И человек казался мне именно тем гармоническим целым, где ничто не выдавалось ярко вперед, где все определения стирались в одном общем равновесии. И я был, коли хотите, в известной степени прав, потому что брал человека, изолированного от всего, вне его сущего. Но я забывал, что человек сам по себе ничто, покуда личность его не выразится в известной средине, которая тоже не масса мертвая, но деятельный и живой организм, стремящийся пребыть в своем эгоизме… Очевидно, что при первой встрече этих двух эгоизмов должно быть неминуемое столкновение, борьба их. Как же разрешить это вечное противоречие жизни, которое мешает человеку дышать, которое гнетет и давит его существование? Как удовлетворить жажде гармонии, на которой единственно успокоивается утомленное его сердце, потому что в гармонии счастие человека, а счастие ― цель, к которой стремится весь его эгоизм. [М. Е. Салтыков–Щедрин. Противоречия (1847)]
Уж одно то, что я беден, что я живу со дня на день, что я не могу сегодня сказать наверное, что будет со мною завтра, достаточно доказывает мне всю несбыточность этой любви. И не думайте, чтоб эти слова были с моей стороны школьническим желанием блеснуть пред вами парадоксом, ― вовсе нет! Я глубоко сознал истину этого положения, и скажите мне: «бедность», ― я невольно уж слышу за этим словом неизбежный его синоним ― «смерть». С тех пор как человек отделил для себя угол и сказал: «Это мое», ― он один уже пользуется своею собственностью и всею суммою наслаждений, которые из этого пользования проистекают, и горе тому, у кого нет ни своего поля, ни своей хижины: право существовать ― священное право, дарованное ему самою природою, ― перестает быть для него действительным, ибо он не имеет чем осуществить, оправдать его, ибо труд его, способности, вся личность тогда только из бесплодного, чисто нравственного понятия делаются фактом осязательным, когда они выражены во внешности, когда они действуют… Я хотел бы трудиться, хотел бы работать, да не над чем мне трудиться, потому что нет у меня ничего своего, потому что я аномалия, я только отвлечение человека, или, лучше сказать, вовсе не человек, ― потому что для меня нет внешнего мира, в котором бы я мог выразиться и познать себя. Не правда ли, презабавное положение? Вы скажете, что все это, однако ж, не мешает мне ни любить, ни быть любимым. [М. Е. Салтыков–Щедрин. Противоречия (1847)]
Уверенность в собственных силах, правоте или авторитете, чувство собственного уважения, правильности (адекватности) собственных действий
– О, я отомщу ей! ― сказал Александр. ― Ты неблагодарен, ― продолжал Петр Иваныч, ― это дурно! Что бы женщина ни сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят в стихах, коварно, ― вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай на личность женщины ни словом, ни делом. Оружие против женщины ― снисхождение, наконец самое жестокое ― забвение! только это и позволяется порядочному человеку. Вспомни, что полтора года ты вешался всем на шею от радости, не знал, куда деваться от счастья! [И. А. Гончаров. Обыкновенная история (1847)]
Опыт, память, сведения, информация, носителем которых является конкретный человек
В самом деле, зачем мы собирались? Чтобы сообщать друг другу свои наблюдения? да ведь эти наблюдения надобно было делать над чем–нибудь живым, действительным, а мы имели только книги. Да и узнанное нами из книг не могло быть интересным предметом для наших вечерних бесед, с тех пор как личность каждого из нас была нам совершенно подробно известна. Читали мы всё больше одни и те же книги; образом мысли, характерами так близко подходили друг к другу, что известная мысль производила почти одно и то же впечатление на всех нас. Одно только и могло бы истинно заинтересовать нас ― это наблюдения, извлеченные из практической деятельности нашей, а их–то именно и недоставало. Кто его знает, мы ли сами насильно оторвались от общества, или общество оторвало нас от себя, только практической деятельности ни у одного из нас не было никакой. [М. Е. Салтыков–Щедрин. Брусин (1847–1848)]
Сознательный выбор, проявленная интенция, свободное намерение
– Ну, нет, я никак не могу вывести этого нравоученья из вашего рассказа, ― сказал молодой человек. ― Это как? ― Да все оттого, что мы разнимся с вами в главном: в воззрении на вещи. Вы всю вину сваливаете на личность человека, а я утверждаю, что человек тут вовсе не виноват, что виноватого тут надобно искать где–нибудь подальше, ― где? достоверно сказать вам не могу, но, думаю, в воздухе… Вот хоть бы и в рассказе вашем: где причина этой упорной неспособности Брусина к какой бы то ни было положительной деятельности? где, как не в уродливом воспитании, которое ровно ничему не учит? [М. Е. Салтыков–Щедрин. Брусин (1847–1848)]
Обучение, культурный опыт, его передача
Никакие уставы и программы, никакой искусственный организм заведения, как бы хитро он ни был придуман, не может заменить личности в деле воспитания. Недаром браминская педагогика предписывает учителю сначала поставить перед собой ученика и смотреть на него до тех пор, пока он покорится совершенно воле учителя. Не знаем, до какой степени шло успешно такое магнетизирование учеников, предписываемое Ведами; но убеждены в том, что без личного непосредственного влияния воспитателя на воспитанника истинное воспитание, проникающее в характер, невозможно. Только личность может действовать на развитие и определение личности, только характером можно образовать характер. Причины такого нравственного магнетизирования скрываются глубоко в природе человека. Вот почему в школьном воспитании самое важное дело ― выбор главного воспитателя, на который, как мы видели, так мало обращается внимания во Франции. Инструкции, уставы, программы ― дело второстепенное, и чем меньше их, тем лучше. [К. Д. Ушинский. Три элемента школы (1848)]
Рефлективность, ощущение “себя–единого”
Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время, как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое–нибудь тихо–отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое–то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, ― вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. [Л. Н. Толстой. Севастопольские рассказы/ Севастополь в декабре месяце (1855)]
Нехлюдовы тоже вернулись из деревни. Дмитрий, с которым мы, расставаясь, дали слово писать друг другу и, разумеется, не писали ни разу) тотчас же приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой день повезет в первый раз в университет на лекции. Был яркий солнечный день. Как только вошел я в аудиторию, я почувствовал, как личность моя исчезает в этой толпе молодых, веселых лиц, которая в ярком солнечном свете, проникавшем в большие окна, шумно колебалась по всем дверям и коридорам. Чувство сознания себя членом этого огромного общества было очень приятно. Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да и с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами: «Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали друг другу руки, толкались, слова дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон. [Л. Н. Толстой. Юность (1857)]
Совокупность всех выделяемых в интра–/интерпсихческом мире человека признаков / качеств / черт / свойств, их интегрирующее начало
Но все это не имѣетъ религіознаго значенія, только потому, что раціональному мышленію невмѣстимо сознаніе о живой личности Божества и о Ея живыхъ отношеніяхъ къ личности человѣка. Сознаніе объ отношеніи живой Божественной личности къ личности человѣческой служитъ основаніемъ для вѣры, или, правильнѣе, вѣра есть то самое сознаніе, болѣе или менѣе ясное, болѣе или менѣе непосредственное. Она не составляетъ чисто человѣческаго знанія, не составляетъ особаго понятія въ умѣ или сердцѣ, не вмѣщается въ одной какой либо познавательной способности, не относится къ одному логическому разуму, или сердечному чувству, или внушенію совѣсти; но обнимаетъ всю цѣльность человѣка, и является только въ минуты этой цѣльности и соразмѣрно ея полнотѣ. Потому главный характеръ вѣрующаго мышленія заключается въ стремленіи собрать всѣ отдѣльныя части души въ одну силу, отыскать то внутреннее средоточіе бытія, гдѣ разумъ и воля, и чувство, и совѣсть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и желанное, и справедливое, и милосердное, и весь объемъ ума сливается въ одно живое единство, и такимъ образомъ возстановляется существенная личность человѣка въ ея первозданной недѣлимости. Не форма мысли, предстоящей уму, производитъ въ немъ это сосредоточеніе силъ; но изъ умственной цѣльности исходитъ тотъ смыслъ, который даетъ настоящее разумѣніе мысли. Это стремленіе къ умственной цѣльности, какъ необходимое условіе разумѣнія высшей истины, всегда было неотъемлемою принадлежностію Христіанскаго любомудрія. Со временъ Апостоловъ до нашихъ временъ оно составляетъ его исключительное свойство. [И. В. Киреевский. Отрывки (1828–1856)]
Но гдѣ найдетъ Западъ эти живыя убѣжденія? Воротиться къ тому, чему онъ вѣрилъ прежде, уже невозможно. Насильственные возвраты, искусственная вѣра ― тòже, что стараніе нѣкоторыхъ охотниковъ до театра убѣдить себя, что декорация ― дѣйствительность. Раздробивъ цѣльность духа на части и отдѣленному логическому мышленію предоставивъ высшее сознаніе истины, человѣкъ въ глубинѣ своего самосознанія оторвался отъ всякой связи съ дѣйствительностію и самъ явился на землѣ существомъ отвлеченнымъ, какъ зритель въ театрѣ, равно способный всему сочувствовать, все одинаково любить, ко всему стремиться, подъ условіемъ только, чтобы физическая личность его ни отъ чего не страдала и не безпокоилась. Ибо только отъ одной физической личности не могъ онъ отрѣшиться своею логическою отвлеченностію. Потому не только вѣра утратилась на Западѣ, но вмѣстѣ съ ней погибла и поэзія, которая безъ живыхъ убѣжденій должна была обратиться въ пустую забаву и сдѣлалась тѣмъ скучнѣе, чѣмъ исключительнѣе стремилась къ одному вообразимому удовольствію. Одно осталось серьезное для человѣка: это промышленность; ибо для него уцѣлѣла одна дѣйствительность бытія: его физическая личность. [И. В. Киреевский. О необходимости и возможности новых начал для философии (1856)]
Эквивалент сущности / “природы вещей”
Сколько в течение нашего века пережито было горьких разочарований, сколько величайших побед разлетелось прахом! И все это были своего рода современности! С этой точки зрения, кажется, и надобно понимать нерасположение Гете к истории вообще, за которое так упрекали его. Его возмущали общие взгляды в истории, в которых совершенно теряется личность человеческая, возмущало то отвлеченное понятие о человечестве, которым так любили играть немецкие ученые; великий ум его томился этим бедственным положением личности среди вечно крутящегося потока событий: «История ― жизнь народа! ― сказал он однажды профессору Людену, ― как мало заключает в себе самая пространная история в сравнении с общей жизнью народа! Когда вы очистите и разработаете все источники истории, ― что ж вы найдете в них? Ничего другого, кроме давно открытой великой истины, которой подтверждения далеко искать нечего, ― а именно: что люди всегда и везде тревожили, мучили и себя и друг друга; они и себе и другим отравляли всеми средствами коротенькую жизнь нашу, не умея ни ценить ее, ни наслаждаться красотою мира и сладостью бытия. [В. П. Боткин. Стихотворения А. А. Фета (1856)]
Использование слова “личность” для создания образа принадлежности к интеллигенции
Что Марья Федоровна смотрит, отчего не бьет тебя по рукам? Посмотрите–ка, как нацарапал: я только и разобрал жду Вашего возвращения. Вот погоди, я ворочусь, да того… помочами тебя. А ты уж, чай, думаешь, что ты студент, поди беспрестанно употребляешь слова личность да тип, а может быть, чего доброго, и водку? Я ― тебя! А Старик ― что? Старик ― самозванец, фальшивый! [И. А. Гончаров. Письма (1842–1859)]
Развитие и образованность, социальная грамотность
Перемена в жизни Егорушки, очевидно, была к лучшему. Но у него по–прежнему не было игрушек, дамочек фарфоровых и гусаров деревянных, бубенчиков и лошадок, барабанов и солдатских киверов; он после уроков что–нибудь строгал, лепил или рисовал; страсть к таким занятиям у него осталась навсегда. Если же ему не хотелось ничего мастерить, он уходил в кухню к лакею, или садился у камина и смотрел в огонь, или же был подле старика. Эта уединенная жизнь в товариществе старых людей, редкие ученые гости, редкие выезды, причем мальчик на короткое время виделся с другими детьми, отсутствие женщин, серьезные речи положили особый отпечаток на личность дитяти. Жизнь в кабинете старика сделала его застенчивым, против чего он после долго боролся. Он остался несколько угловат и неловок, тем более что и сам профессор не был светским человеком. Егорушка был не по–детски серьезен, но в то же время у него не было идеальной худобы в теле и бледности в лице; это был не заморенный мальчик; он был очень здоров. [Н. Г. Помяловский. Мещанское счастье (1860)]
Собственный труд как процесс
Рассуждения г. Головачева вызвали возражение со стороны г. Ланге, который в «Русском» же «вестнике» заметил защитнику помещичьих интересов, что «личность крестьянина, по смыслу закона, не есть помещичья собственность и не подлежит выкупу» [Н. А. Добролюбов. Литературные мелочи прошлого года (1859)]
В Америке сердце бьется слабо. Я удивился и огорчился, узнав, что театры в Америке находятся в руках трестов и что хозяева треста, будучи владельцами театра, стали также диктаторами в вопросах драмы. Этим, очевидно, объясняется то, что страна, которая имеет прекрасных писателей–романистов, не дала ни одного выдающегося драматурга. Превращение искусства в средство наживы ― серьезный проступок при всех обстоятельствах, но в данной случае это положительно преступление, поскольку оно насилует личность автора и фальсифицирует искусство. И если закон предусматривает наказание за подделку пищевых продуктов, он должен безжалостно поступать с теми, кто фальсифицирует духовную пищу народа. Театр называют школой народа; он учит нас чувствовать и думать. Он ведет свое происхождение из того же источника, что и церковь, но он всегда служил народу более искренне и верно, чем церковь. [Максим Горький. Заграничные впечатления (1906)]
Философский конструкт, обозначающий интегрирующее начала построения картины мира