#Поколение справедливости

– Убедившись, что они крепко спят. – Константин снова хмыкает. – Иначе… ну… – нечетким, размашистым жестом он обводит медблок, – ты видела. После случая с Морой отделение Справедливости закрыли на полтора года и открыли вновь только когда обнаружили запасы стаба и когда удалось выработать механизм «настройки», способ обучения профайлеров, благодаря которому седовласые стали той Справедливостью, которую мы сейчас имеем. Настроенные профы кричат, только если боль от чужих воспоминаний становится нестерпимой. Крик помогает им избавиться от нее.

– Когда кричишь, не так больно. – Мой голос отчего-то звучит хрипло, когда я повторяю фразу, дважды слышанную от Кондора, и доктор кивает, соглашаясь с моими словами.

– Настроенные профы понимают, что реально, а что – нет. У них есть общая система для оценки, система координат, единая для всех, и они точно знают, что их обязанность – лишь выносить вердикты. Но это, – Константин показывает пальцем на спящего юношу, – это не настроенный проф.

«Он мог убить нас», – вертится у меня в голове, и я нервно сглатываю.

– Так кто все-таки украл те обезболивающие? – вдруг вспомнив, спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– А я разве не сказал? – Константин удивленно смотрит на меня. – Дядя потом вспомнил, что отнес их в другой медблок.

#Глава 4

Месяц.

Я провела здесь уже целый месяц. Если верить Константину, то уже совсем скоро я встану на ноги, после чего начнется восстановительная терапия, а там и до возвращения в отряд недалеко…

Все это время малодушная молчит. Я зову ее каждый раз, когда прихожу в «комнату видеонаблюдения» посмотреть в рендере очередную запись тренировки, но в ответ получаю лишь тишину, разбавляемую едва слышным гудением серверных блоков, составленных в круг в центре комнаты. С каждым днем я все больше привыкаю к тишине, и этот звук становится все заметнее для меня. Я даже несколько раз отключала подачу энергии, чтобы перевести систему связи в аварийный режим, помня, что именно так мне удалось привлечь внимание малодушной в первый раз. Бесполезно.

Не могу отделаться от ощущения, что все это время малодушная наблюдает за мной, что она сидит где-то там, в точно такой же комнате, что и эта, и тихонечко посмеивается в кулак, наблюдая за тем, с каким глупым видом я раз за разом обращаюсь к пустоте. Порой даже кажется, что я могу почувствовать ее незримое присутствие: по спине внезапно пробегают мурашки, хорошо знакомые мне по первым дням в Корпусе, когда в столовой приходилось есть под прицелом множества пристальных взглядов.

…Или же мне отчаянно хочется верить, что там, по ту сторону сигнала, есть кто-то, присматривающий за мной, ведь так я могу думать, что не одинока в этом мрачном месте.

…Или же я постепенно начинаю сходить с ума.

Наверное, сейчас мне бы не помешала помощь мозгоправа, как его назвал Константин. По словам Линкольн, Кондор собирался лишь слегка припугнуть меня изоляцией, отдав приказ, согласно которому мне нельзя покидать этот уровень; приказ, который должен был быть отменен несколько дней спустя, но возвращение Бенедикта связало Кондору руки. Из нескольких фраз, вскользь брошенных Линкольн, я поняла, что Кондор даже чувствует себя виноватым, ведь он не собирался запирать меня здесь, и он как никто другой понимает, как тяжело может быть в изоляции. Конечно, меня порой навещают друзья и я общаюсь с Константином, поэтому это нельзя назвать изоляцией в полной мере, но я вырвана из среды, которая уже стала для меня привычной, а физическая слабость лишь усугубляет мое состояние.

Это не остается незамеченным для Константина, поэтому порой он даже пытается как-то меня поддержать. В свободные минуты он порой помогает мне разобрать особо сложные темы с лекций по полевой медицине. Впрочем, в первое время после ночного инцидента с профайлером рядом со мной Константин чувствовал себя очень неловко. Доктор явно был смущен тем, что я стала свидетелем его неспособности справиться со своей работой, что я видела, как в идеальном механизме произошел сбой, поэтому он слишком очевидно пытался избежать общения со мной, стараясь как можно реже появляться в медблоке. В Свободном Арголисе вдруг начался внеплановый переучет всех лекарственных средств, за которым последовали столь же внеплановая инспекция всех медблоков и проверка лечебных модулей. На внеплановую инвентаризацию Константина уже не хватило, и все медики Свободного Арголиса облегченно выдохнули, когда он решил вернуться к привычной работе. Но я продолжала порой ловить на себе настороженные взгляды, и поэтому всем своим поведением предлагала ему негласную договоренность: не вспоминать о том, что произошло. Константин согласился принять ее не сразу – я видела, что он еще некоторое время продолжал ждать подвоха с моей стороны, внезапного удара в спину.

Элегантный костюм с докторской эмблемой на жилете, халат без единой складки, волосы, разделенные ровным пробором и зачесанные набок, – безупречный внешний вид для Константина играет роль резной рамы, что удерживает расколотое зеркало, не позволяя ему осыпаться осколками на пол. Я все чаще думаю о том, что Константин был прав, что все мы точно такие же, как и он, – треснутые зеркала. Чьи-то трещины едва заметны, чьи-то уже настолько велики, что в таком зеркале вместо отражения можно увидеть лишь причудливый набор цветных пятен, и с каждым годом, проведенным здесь, вдали от дома, трещин становится все больше…

Слишком много времени в одиночестве, слишком много размышлений; мои мысли полнятся странными образами, странными идеями и странными сравнениями. Некоторые и вовсе словно принадлежат не мне, а кому-то другому, кому-то прежде незнакомому. Никогда прежде я не оставалась так надолго наедине лишь с собой. Теперь я будто вижу себя, все свои прежние поступки со стороны и понимаю, сколь ошибочны были мои представления о себе.

Я совсем не тот человек, каким себя считала.

Вот только раньше я не могла заметить этого, ведь мне было совсем не до каких-либо размышлений. Будучи Смотрителем, я проводила каждый свой день в тревоге, в постоянном напряжении, ведь на мне лежала ответственность за два десятка жизней. Беспокойство за силентов не покидало меня ни на мгновение, я была готова сорваться с места в любую секунду, чтобы предотвратить возможный несчастный случай. Когда я оказалась в Корпусе, это напряжение лишь изменило свой характер. Мне нужно было оправдывать чужие ожидания, справляться с неприязнью курсантов и думать о том, как удержаться в Корпусе. Кондор присвоил мне статус Носителя знания – и все стало только хуже…

Но сейчас я больше не Смотритель, не курсант и не Носитель знания. Всего лишь пациент. Никаких требований, никаких ожиданий, никакой ответственности.

Никакого напряжения.

Я сама не заметила, как напряжение стало неотъемлемой частью моей жизни, но теперь, когда оно исчезло, я могу увидеть то, чего не замечала. Реакция – вот что определяло меня прежде. Берт как-то сказал, что, даже надев форму Корпуса, я осталась Смотрителем. Я думала как Смотритель и поступала как Смотритель; действовала, не задумываясь о возможных последствиях, и каждый мой поступок был всего лишь реакцией на происходящее. Но образ мышления Смотрителя, который привык лишь к видимой опасности, к опасности, которая существует только здесь и сейчас, непригоден для курсанта, а для диверсанта-разведчика и вовсе обозначает верную смерть.

Мысли, мысли, мысли… Я очень плохо засыпаю – множество мыслей вертится в голове, не позволяя провалиться в сон. Когда-то с этой проблемой мне помогал справиться бег в Просвете – оказавшись в постели, я засыпала почти сразу же, лишь с одной мыслью, повторявшейся изо дня в день: только бы завтра все прошло спокойно, без происшествий, только бы никто из силентов не пострадал… В Корпусе из-за выматывающих тренировок мы к вечеру уставали так сильно, что засыпали, едва оказавшись в постелях, и проблемы со сном были только у Альмы.

Напряжение не оставляло мне времени, отсекая все, в чем не было жизненной необходимости, и сейчас, с его исчезновением, на меня будто обрушились все те мысли, от которых я успешно сбегала долгие годы. Им наконец-то удалось меня догнать.

Когда я понимаю, что заснуть в ближайшие часы точно не удастся, то пытаюсь решать задачи по тактике, читаю лекции, принесенные друзьями, выписываю все, что кажется непонятным, составляя список вопросов, чтобы потом не тратить «время посещений» напрасно, ведь друзья приходят не так уж и часто: расписание отряда заметно усложнили. Солара, забежавшая на прошлой неделе с новой порцией лекционного материала, рассказала мне, что после возвращения Бенедикта из Арголиса многое изменилось.

За то время, что я нахожусь здесь, прошло уже четыре проциновых казни. За месяц казнили вдвое больше, чем за весь прошлый год.

Все четверо пытались сбежать, чтобы присоединиться к малодушным. Троих поймали еще на стадии подготовки побега – они пытались разузнать, как можно связаться с малодушными, ведь без их помощи, без их карт подземного города из нашего бункера есть только один выход – наверх, на поверхность, в мертвый Терраполис. Путь, ведущий в один из трех соседних бункеров, был известен только команде Линкольн, которая пытается выйти к бункеру с автопарком.

Четвертому предателю почти позволили сбежать, чтобы проследить за ним и выяснить, как малодушные вербуют людей и кто за этим стоит. Его поймали уже в соседнем бункере, в который он попал путем, прежде неизвестным, но даже это не помогло найти пособника малодушных – Справедливости удалось выяснить только то, что с беглецом связывались с помощью сообщений на информационных терминалах, расположенных в Архиве и по одному на каждом уровне.

Из слов Солары становится ясно, что все считают, будто у малодушных есть пособники среди нас, один из которых и отправлял сообщения потенциальным беглецам. Мне же известно, что среди малодушных есть люди, которым удалось разобраться в устройстве системы связи, с чем не справились даже близнецы. Они наверняка способны взломать наши терминалы… Впрочем, и пособник наверняка есть, ведь малодушным каким-то образом удается узнать, что кто-то из нас хочет к ним присоединиться.

Какой же самонадеянной я была, когда полагала, что у меня получится установить контакт с малодушной! Что мне удастся разговорить ее, чтобы позже попробовать организовать переговоры, попутно выяснив, как с малодушными был связан тот казненный ученый… Нужно было сразу сообщить в Справедливость о том, что я случайно нашла комнату связи, и о своих разговорах с малодушной. Я промедлила, но у меня все еще есть оправдание, ведь у меня не было возможности обратиться в Справедливость, так как мне запрещено покидать уровень…

Внезапно я осознаю, что оправдания у меня больше нет. Возможность была.

Линкольн.

Линкольн – помощник Справедливости, ее официальный представитель. Она была здесь, в медблоке, и она разговаривала со мной. У меня была возможность сообщить ей о малодушной, но ее рассказ о Бенедикте перетянул на себя все мое внимание.

Вылазка Бенедикта встряхнула весь Свободный Арголис. Никогда прежде возвращение домой не казалось таким близким. Мы получили то, чего у нас не было долгие годы, – определенность. Теперь нам известно, что настоящий Арголис за время нашего отсутствия не превратился в руины. У нас все еще есть дом, и теперь мы знаем, что он все еще захвачен, что наши близкие нуждаются в спасении; мы знаем, что годы, ушедшие на подготовку армии, не были потрачены зря, знаем, что сражение за Арголис неизбежно и что оно состоится совсем скоро.

Определенность – вот что подтолкнуло четверых жителей нашего города к малодушию.

Меня прошибает потом, когда думаю о том, что меня тоже могут посчитать пособником малодушных. Если я окажусь на допросе Справедливости, то могу провести остаток своих осознанных дней в изоляторе. Но если я, как только поправлюсь, сама приду в Справедливость и расскажу им о том, о чем молчала все это время, начиная с момента казни ученого, то смогу избежать ярлыка «малодушная». Чистосердечное признание – слишком смелый поступок, а смелость малодушным не присуща…

…Впрочем, как и тебе, Арника.

Горько признавать – и уже не впервые – что во мне тоже есть частицы малодушия, потому что сейчас я надеюсь, что Линкольн больше не придет в медблок и признание можно будет отложить до моего полного выздоровления. Горько признавать, что я боюсь того, чем мне грозит это признание.

Но больше всего страшит секрет, спрятанный ученым, о котором мне до сих пор ничего не известно. Узнав о нем, Справедливость будет искать его и рано или поздно отыщет.

Чем это обернется для меня?

* * *

Ткань, пропитанная кровью, хрустит под острыми лезвиями ножниц, которыми я разрезаю штанину. Перед глазами все расплывается, терпкий запах крови забивается в ноздри. Я приказываю себе сосредоточиться. Судя по тому, как вытекает кровь из входного отверстия, бедренная артерия не задета.

Выживу.

Но вот пулю придется вытаскивать самостоятельно.

Надев перчатки, протираю антисептической салфеткой кожу вокруг раны, убирая кровь. Вытащив из аптечки самый большой флакон, открываю его и выливаю треть жидкости на рану, стараясь, чтобы как можно больше попало внутрь. От контакта с кровью жидкость приобретает зеленый цвет и начинает обильно пениться, очищая рану, вынося из нее волокна форменной ткани и весь затянутый вместе с пулей мусор. Шипение кажется слишком громким, но с ним приходит облегчение, боль затихает – в этой жидкости еще и мощная доза обезболивающего, вдобавок начинает действовать укол, сделанный ранее. Достав из аптечки маленькую спринцовку, пытаюсь хоть немного осушить рану. Руки никак не могут перестать трястись.

Теперь самый неприятный момент.

Тошнота подступает к горлу, когда я медленно засовываю в рану палец, затянутый в тонкую перчатку, пытаясь нащупать пулю, чтобы понять, как глубоко она застряла. Больше всего на свете сейчас хочется зажмуриться. Было бы проще, если бы пуля прошла навылет, но нет, на ее пути возник щиток, который не смог остановить ее, только затормозить. Поэтому пуля сидит неглубоко. Найдя ее, я убираю палец и запускаю в рану пинцет, невольно задерживая дыхание. Наконец мне удается подцепить пулю и я вытаскиваю ее. Выдох облегчения. Самое сложное позади.

Чистой салфеткой убираю кровь вокруг отверстия, затем достаю из аптечки пакетик с синим порошком, зубами отрывая уголок. Щедро посыпав рану порошком, я вновь беру большой флакон, выливая на ногу то, что в нем осталось. Порошок вступает в реакцию с жидкостью, которая вновь начинает шипеть и пузыриться, но теперь пена имеет бледно-розовый цвет. Операция без скальпеля – сейчас эта пена уничтожает омертвевшие ткани. Еще одно гениальное изобретение Терраполиса.

Но запах крови почему-то становится лишь сильнее, кажется, я даже могу ощутить ее вкус… Да нет же, не кажется: я прокусила губу, даже не почувствовав этого.

Резкий писк заставляет меня вздрогнуть от неожиданности. Он повторяется с небольшими промежутками, становясь все громче и протяжнее. Откуда он идет? Я не вижу ничего, что могло бы быть источником звука, который так сильно режет уши. Спустя полминуты уже начинает казаться, что у меня сейчас лопнут барабанные перепонки, я хочу закрыться от этого пронзительного звука, но дрожащие руки не слушаются меня, продолжая вытирать с ноги ошметки розовой пены.