Искусственный гений. Научно-фантастический роман

Мои мысли прервал Каракулов. – Фарид Сеидович, пойдемте в кабинет. Я сегодня чертовски устал. Прямо отсюда уеду на дачу. Понимаете, там мне работается несравненно лучше. А в городе… В городе лица, лица, слишком много лиц видишь каждый день и час. Разных лиц. Они смазываются в памяти в бесформенную массу. Вот и в эти дни, надо заканчивать работу, но не работается. Начал впадать в странную апатию. Сижу напротив компьютера, смотрю на неё, смотрю. Порою кажется, что и он смотрит на меня в ответ. Заставил себя вернуться к работе с таким трудом. Довёл структуру книги до ума, сделал последние правки, добился четкости и конкретности в заключении работы. Однако работа опять застопорилась при оформлении предисловия, от содержательности которого многое зависит. И снова, как бы работа снова застыла в движении. Вдохновения нет. Неужели поток выбросит меня на берег в самом конце пути – пустого, изможденного, избитого? – думалось мне.

Созидание – странная вещь. Создать порядок, организованную систему, придать новую форму и смысл содержанию работы, а это, как мне кажется, и есть новая ступень, новое качество.

Проблемы такого рода, как научно-мировоззренческая культура, требует исключительно высокого уровня и иного качества знаний. Необходимо понимание проделанной работы, глубокие познания в основных областях, чутье на то, что важно, а что нет, а также способность создавать небанальные аналогии и нетривиально ставить ключевые вопросы. Тут требуется достаточно глубокое самопознание и интегративное мышление.

Эти слова, произнесенные Каракуловым, запомнились мне надолго. Находясь уже дома, я про себя подумал, человеческий разум – могущественный инструмент. Все рождается именно в чьем-то разуме и проецируется в физическую реальность. Эмоции, мысли, вот рычаги управления этим. Сейчас мне стало понятным, что ученый обязательно должен вести личный дневник, чтобы весь процесс, начиная от зарождения идеи, формирования гипотезы и карпения над ее разрешением, записать. Нельзя пропустить деталь созревания теории в голове ученого, когда начинается формироваться новая ступень, новое качество накопившегося знания. А что значить научное открытие – это один короткий, прекрасный миг – Эврика! А что значить новая теория – это разрушить старую форму, чтобы сделать новую. От начала и до конца. Надо все записать. От начала и до конца. Надо все записать. С такой мыслью я засыпал. Затем мне приснился странный сон, как будто, в чем мать родила бегу по улице и кричу «Эврика!», «Эврика!», «Эврика!».

ГЛАВА 3

ПРЕДПОСЫЛКИ И МОТИВЫ ЦЕЛЕВЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Занимаясь проблемой истории созревания научного открытия, когда приходилось из отдельных фактов и фрагментов, из обрывков разговоров и интервью, восстановить в своем воображении картину созревания вначале научной идеи, затем научной гипотезы, и, наконец, научного открытия, я подбадривал себя мыслью о том, что участвую в творчестве. Интересно, что же было вначале? Пожалуй, это традиционное вопрошание в любом деле. Каковы были мотивы того или иного научного поиска? Каковы были предпосылки тех или иных исследований? Что натолкнуло ученого исследовать именно этот вопрос, а не другой? В моем случае также было интересно, а что же послужило причиной тому, что Каракулов занялся проблемой эффективного наращивания знаний у индивида. Такой вопрос напрямую я ему задал при нашей встрече в его лаборатории.

Каракулов рассмеялся. – Вы не поверите, но это было еще в школе.

– В школе? – удивился я.

– Да, именно.

Разлив чай Каракулов рассказал мне следующее.

– Это было несколько лет тому назад. На улице совершенно случайно встретил Эргеша – моего школьного друга, с которым давно не виделись. За чашкой кофе в ближайшем уличном кафетерии, разговорились, ударились в воспоминания о школьных годах. Наверняка для него было неожиданным мой вопрос.

– Слушая Эргеш. Помнишь, тот самый злополучный случай в пятом классе?

Он в недоумении посмотрел на меня, явно теряясь в догадках, о чем идет речь. – Какой? Пятый класс говоришь?

– Ну да. Я пришел новичком в ваш класс. Помнишь?

– Да. Это, действительно, был пятый класс? – переспросил он.

– Это был либо во второй или в третий день моего пребывания в вашем классе. Помнишь?

– А что это вдруг? – удивился Эргеш, теряясь в догадках.

– Да, так, вспомнилось, – слукавил я.

– Постой, постой. Вспомнил, – оживился Эргеш и в его глазах появился некий задор, а потом уже он вовсе расхохотался. – Пожалуй, такое трудно забыть, если ты о том самом.

– О том самом, о том самом, – рассмеялся и я.

– Помню, помню. Тебя посадили с Таней. Так?

– Вот-вот. А ты сидел позади нашей парты.

– Помню, помню, – смеялся Эргеш.

– Еще бы не помнить, – смеялся я.

А дело было так. Шел урок географии, каждый из нас были заняты раскраской контурных карт. У Тани – моей соседки по парте, мне нужно было попросить стиральную резинку. Я обернулся и спросил у Эргеша, как мне по-русски у нее попросить резинку. Он и шепнул мне в ухо, а я ничего не подозревая, что это был подвох, да еще какой, я и обратился к Тане. Но видели бы, какая случилось реакция у нее в ответ на мою просьбу. Словами не описать, истерика с воплями и рыданиями. А я сидел в оцепенении, теряясь в догадках о причине такой реакции Тани. Хотя, где-то внутри сверкнула догадка – наверное, Эргеш подсказал мне какую-то матерщину. А я…… Сквозь плач Таня рассказала учительнице, что якобы я ее оскорбил неслыханной дерзостью и нецензеншурой.

Помниться, учительница – молодая, жутко строгая, начала беспощадно совестить меня, параллельно пытаясь выяснить, что же все так Таня от меня услышала. Она же отрицательно мотала головой и все твердила сквозь плач, о том, что слова были неприличными.

– А ну ка встань Карим. Что за бестактность. Это же хулиганство, – возмущалась учительница – что ты себе позволяешь? Разве можно говорить матерные слова? Что за нахальство? Что за невоспитанность? И тогда ли, и в таком духе.

А в это время весь класс хохотал и топал ногами. Я же сидел, потерянный, ошарашенный, озираясь на всех и теряясь в догадках. В чем дело? Почему такая реакция на обычную просьбу одолжить стиральную резинку? А класс продолжал потешаться надо мной. От такого позора готов был сквозь землю провалиться. Выбежав на улицу, расплакался, шел домой, не разбирая дороги, твердя о том, что больше в этот класс ни ногой.

Разумеется, о случившемся в классе никому и ничего не рассказал, но родителям твердо заявил, что в русской школе учиться не буду. Отец, выслушав меня отчеканил: – Ничего с тобой не случиться. Перетерпи, привыкнешь.

Два дня прогуливал, а на третий к нам домой пришла завуч школы Ким Людмила Васильевна. Я долго отнекивался, но она настояла на том, что бы я продолжил школу. Пообещала, что поможет мне по русскому языку. Естественно, меня рассадили с Таней, в классе ни одна девчонка демонстративно не захотела сесть за парту в пару со мной. Скажу, что в классе меня так и не приняли за своего, сторонились, да и у меня появилась боязнь прямого общения с одноклассниками и в особенности с одноклассницами. Вот так, в школе оставался робким одиночкой, застенчивым молчуном. Разумеется, что со временем многое забылось, сам я не навязывался к дружбе с ними. Привык и все последующие годы, вплоть до окончания школы, вел себя отстраненно, живя в собственном мире.

Признаться, до сегодняшнего дня оставался в неведении, какие же слова подсказал тогда мне Эргеш. И вот, наконец, спустя многие годы после той драмы, представилась возможность услышать от него самого.

– Эргеш. Скажи честно, что ты мне тогда подсказал?

– Ну, друг, ты уж прости меня. Ведь даже настоящие преступления иногда прощаются за давностью, – рассмеялся Эргеш. – Признаться, в отношении тебя с моей стороны, конечно же, было свинство.

– И какое слово ты мне тогда прошептал? – не унимался я.

– Дай мне резинку, – смеялся Эргеш. – Честное слово!

– Да ну?

Давясь смехом, Эргеш все-таки признался: – Если быть точнее – Дай мне condom!

А вот оно что! Тут уже расхохотались мы оба. Ну, теперь все понятно. Конечно же, непростительная дерзость с моей стороны, ляпнувшего это слово, совершенно не понимая его смысл. Да и Эргеш, друг называется, сделать такое западло.

– Да, не столько забавный случай, сколько жесткий розыгрыш, – сказал я.

Мы с Каракуловым вдоволь насмеялись. Сколько таких вот смешных историй было у каждого из нас в школьные годы. А вообще, дети всегда бывают жестокими, как в этом случае одноклассники поступили с ним, – подумалось мне. Бедный, каково ему было тогда. Ничего не скажешь, беспощадный и жестокий розыгрыш, если это можно так называть.

– Этот злополучный пятый класс врезался в мою память навсегда, – продолжал Каракулов. – Да и потом, не счесть, сколько было унижений, оскорблений, недоразумений из-за моего незнания элементарных русских слов и выражений. Если до того слыл открытым мальчуганом, то уже через год превратился в обидчивого, замкнутого, даже озлобленного мальца. Дедушка Фрейд посчитал бы мой пример, как отчетливое проявление того самого чужеродного, разрывающие единство сознание, аффекты бессознательного. Уже потом, обучаясь в медицинском институте, штудируя психологические труды Зигмунда Фрейда, понимал, что это было, по сути, защитной реакцией моей психики на травмирующее сознание аффекты.

Разумеется, – сказал я. – Испытать такое унижение, оскорбление. И вправду, этот случай врежется в память навсегда.

Каракулов продолжал: – Вот так, все началось еще со школы. Однако, какие события не проходили бы, это были, безусловно, счастливые года детства. Когда рассказываю эту историю, меня часто спрашивают, а что до пятого класса ты вообще не учился? Разумеется, учился, но в кыргызской школе. Так сложилось, что наша семья перебралась в райцентр, где не было кыргызской школы и мне пришлось идти в пятый класс русской школы. А до того в кишлаке, насчитывающем всего два десятка дворов, затерянном в самом дальнем углу района был единственный малокомплектный класс, в котором учились всего восемь учеников. Причем, первоклассников было двое, второклассников – трое, третьеклассников – двое и лишь я один – ученик четвертого класса.

– Интересно, а что были и такие классы? – удивился я. Живя в городе, учась в городской школе, мне и невдомек было такое положение с образованием в сельской местности.

– Баит-ава – наш общий школьный учитель, – продолжал Каракулов, – имел всего лишь начальное образование и, конечно же, вел занятия исключительно на кыргызском языке. Русскую речь нам приходилось слышать разве лишь тогда, когда изредка выбирались с родителями в райцентр. Вот так, не зная ни одного слова по-русски, сел за парту пятого класса с русским языком обучения.

– Ну, а дальше, что?

– А дальше, – задумался Каракулов, – а дальше вот, что. Я глубоко был благодарен завучу школы Людмиле Васильевне Ким, которая, практически каждый день занималась со мной по русскому языку.

– Ты должен научиться читать и понимать текст, иначе придется тебе оставить на второй год, – грозилась она.

Да я и сам, с завидным остервенением штудировал все предметы, более всего налегая на русский язык и литературу, – признался Каракулов. – Вспоминаю, как держал ответ по скорости чтения. Вначале позорные цифры – пять-десять слов в минуту, затем все больше и больше. Представьте, что в пятом классе, когда достиг сто двадцать слов в минуту, впервые получил похвалу, а ведь это ныне норматив первого класса. Проходили года, освоился и даже в старших классах прослыл самым читающим. Действительно, в те годы по рекомендации Людмилы Васильевны много читал художественные книги, практически пропадал в библиотеке. Причем, читал взахлеб, достигнув среднестатистической скорости чтения, а это сто восемьдесят-двести слов в минуту.