Свободный вечер в Риме

Ночной волк (постмодернистское*)

*Текст содержит описание эпизода социофобного панического расстройства с деперсонализацией и последовавшего после него состояния измененного «чистого» сознания.

Случаются дни, когда вечный город Рим бывает редкостным лгуном, обещая солнечным закатом томную душную майскую ночь, но после захода солнца сыпет колкой влажной пылью. Это еще не дождь, и, казалось бы, ничто не мешает прогулке, наоборот, будто легче стало дышать, но через полчаса ты уже чувствуешь себя насквозь продрогшим, а прогретый за день воздух совсем не сушит одежду и волосы, земля остывает, ветер треплет ветки и провода, подчеркивая зябкую сущность небогатой природы вокруг. И даже пальмы на Via Nomentana кажутся нелепой насмешкой над ожиданиями северного человека, пришедшего в город в надежде обогреть бренную свою оболочку. К полуночи дождь окончательно потерял всякое очарование и загнал меня под навес старой энотеки, обслуживающий персонал которой уже неспешно прикрывал дубовые бочки, служившие уличными столиками, на ночь брезентом. Внутри, впрочем, было уютно и тепло и людно, так, что свободным оставался лишь маленький столик при входе, до которого долетали дождевые брызги с порога. Пару бокалов красного вина – и мне удалось отогреться, и рука потянулась сначала к местным газетам, что рекомендуют читать в процессе изучения языка, а спустя некоторое время к лежащему за пазухой недочитанному роману Гессе – и я погрузился в его сумрачный мир. Это приходит несколько раз в год, обычно с утра, и живет несколько дней. Обозначается осторожным колючим предчувствием, например, когда солнечные лучи, прошедшие сквозь жалюзи и ложащиеся на постель полосками, при пробуждении вдруг раздражают, как и многие привычные детали быта, а все потому, что огромная серо-желтая туча уже пересекла границы двух измерений, и ты пока не видишь ее, но чуешь кожей. Потом проходит. Выдох. Но настает время следующего признака: режешь с утра лимон к кофе и задеваешь лезвием палец, течет кровь; запираешь замок, и тяжелый ключ сдирает кожу под ногтем; забывшись, приоткрываешь крышку кастрюли, где кипят куриные яйца на завтрак, и обжигаешь запястье паром; чуть задерживаешь ладонь на дверном косяке и захлопываешь дверь, попадая точно по суставам… Одновременно начинаются некие мелькания, когда боковым зрением то тут, то там ты видишь темные силуэты, будто чьи-то хитрые тени, пока ты смотришь в другую сторону, быстро проскальзывают мимо, словно спешат на всеобщий теневой сбор. Мелькания начинаются только по вечерам, делая пребывание в доме невыносимым. И ты наскоро одеваешься, все еще стараясь сохранить невозмутимый вид, выходишь на улицу, но попадаешь в новую ловушку. Ты видишь себя статичной фигурой, вокруг которой протекает жизнь, и чем быстрее ты идешь, тем быстрее скорость жизненного потока: лица, автомобили, вывески сливаются в единый цветовой хаос, колористически дисгармоничный, как винегрет. Ты меняешь темп, пытаешься сбить некоего противника с толку, подолгу останавливаясь у витрин или заходишь в бар, но ОН всегда быстрее. Становится сложно вступать в коммуникации, простое обращение консультанта в каком-нибудь магазине с предложением помочь вызывает сильнейшее раздражение, ты не здороваешься на приветствие администратора кафе, тыкаешь в меню пальцем и битый час не можешь набраться сил, чтобы попросить счет, в результате поймав глазами взгляд официанта, ты просто рисуешь в воздухе пальцами прямоугольник. Заключительный мучительный этап, успешно пережив который можно на несколько месяцев вернуться к нормальной жизни, начинается тем, что ты оказываешься резко выключенным из гонки, но облегчения это не приносит. Мир кажется невероятно шумным извивающимся организмом, сочетания красок и звуков утомляют, себя ты видишь черно-белым, чуждым этому миру, как будто довоенную газетную вырезку положили на ядовитый современный глянец. Как проекционная фигура, ты неожиданно перемещаешься с одной стороны улицы на другую и чувствуешь, как сквозь израненные пальцы утекают силы от малейшего соприкосновения с жизнью. И тогда все-таки нужно вернуться домой, это единственный выход. И бессильно наблюдать из самого угла, как в комнату вползает луна и движется по комнате всю ночь, пытаясь высветить тебя, как прожектором, а внутри поднимается крик, но крика не слышно в абсолютном вакууме, хоть связки и напряжены до боли. Наутро становится лучше, постепенно возвращаются нормальные краски, звуки, весь богатейший спектр органолептических ощущений, спустя пару дней обычный свежесваренный кофе уже кажется совершенным эликсиром, фортепианный этюд из музыкальной школы по соседству заставляет замереть в восхищении, ароматы цветов, растущих на террасе этажом ниже, поистине опьяняют. Телефонные звонки перестают пугать, еда начинает доставлять удовольствие, запоем читаются книги, появляется желание интимных контактов. Вдруг что-то поменялось в помещении энотеки, я вскинул голову – в зал с улицы вошла собака. Тихим и пружинистым шагом она ступила через порог и, оставив пару мокрых следов на кафельном полу, встала у моего столика, уткнув мне в правую руку ледяной свой нос. Это было крупное серое животное с острой волчьей мордой, распространившее вокруг себя сильный запах мокрой песьей шерсти. Она уселась рядом со мной так спокойно, будто бы она и впрямь была моей собакой, а я – хозяином ее, но через несколько секунд официант и бармен стали выражать волнение, и один из них, высокий крепкий парень, пошел на нее с шиканьем, но собака не двинулась с места, чуть только прижала уши. Мне стало жаль ее, вымокшую и, наверное, голодную, и я сказал – о, она не мешает, что ж делать, пусть сидит рядом. Они еще пошептались, но решили смириться с причудой клиента. Я выдал ей кусок прошутто, и она подвинулась ближе. Как будто бы машинально я положил руку собаке на лоб, хотя никогда не испытывал особой симпатии к этому виду животных, но руку мою как обожгло. Ее странный, почти застывший латунный взгляд уткнулся в мои глаза и я клянусь, что услышал, как животное изрекло молча, транслируя свои слова прямо в мой ум: как ты, как ты тут живешь? Хорошо ли тебе? И я, в комфорте и тепле, вполне благополучно только что прожевав кусок выдержанного пармиджано и запив его Кьянти, сказал почему-то – нет, нет. Тогда пойдем со мной, туда, где нет людей, а если есть, то нас они и не увидят, пойдем со мною в парк, в дождливый лес, в юные рощи, где мокрые деревья расцветают ветками, которые еще голы, но уже мелкой дрожью трясутся от жизненной силы, что надувает их почки. Пойдем туда, где прошлогодние листья умирают, питая новый урожай разнотравья, и птицы поют перед закатом так же, как птицы поют перед рассветом. Но ведь сейчас дождь… И что тебе дождь – он утоляет жажду человеческих тел, так же, как утоляет жажду всем соцветиям зеленых кустарников, от него волосы растут кудрявыми, а кожа становится гладкой и белой. Послушай, идем, аромат жасмина и шиповника – он вот-вот усилится настолько, что дышать можно будет только им. Ты бросишь все свои монеты в фонтан на площади, ты снимешь свою обувь и оставишь ее для нищих и сразу вспомнишь, что такое бег, не тот, изматывающий, что ради крепости тела, а дикий безудержный бег, когда ты бежишь только потому, что не можешь взлететь, хотя ноги твои уже еле касаются земли… Когда ты растворяешься в охватывающих тебя потоках звездного света так, что больше не чувствуешь границ тела… Ты слышишь этот зов? Но я все не решался, я никак не мог, никак, и ненавидел себя самого за эту трусость, за этот страх так резко рвать нити, врезавшиеся в кожу до крови, ведь если резко – станет совсем больно. Сердце тряслось внутри, выбивая сбитые ритмы, жар обдавал лицо и ладонь, что лежала на лбу у собаки, как будто бы дикие горячие ветры били из невидимого источника….

Есть те, кто почти что не пьет молока, а если оно прокисает, они выбрасывают его в мусор, вместо того, чтобы лить на землю и камни,

Есть те, кто не жжет дома свечей и благовоний, ни зверобоя, ни ладана даже, боясь отравить свою душу тем, что никогда не испытывал в жизни,

Есть те, кто отвергает дар лозы виноградной, употребляя спирты и спиртные настойки, веря в то, что крепкий напиток дает забвенье и не вреден нутру, нежному, как моллюски,

Есть те, кто читает одну лишь священную книгу, а все остальные он отвергает и смешно говорит при этом – «я выбор свой сделал»,

Есть те, кто может пытаться предпочитать луну или солнце, как те неразумные крохи, что выбирают меж мамой и папой.

Вскоре все спуталось и, выйдя на ночные римские улицы, я слушал голос, что звал и искушал, еле уловимый шорох лап по асфальту, совпадающий с моими шагами, и стук небесных капель, смешанных со слезами, бегущими по белому от дождевой воды лицу. Под утро животное исчезло, ведь и не было его вовсе, в дом я вошел босой, скинув где-то промокшую обувь.

28 год новейшей эры

4 мая 28 года новейшей эры

Сегодняшних детей уже не учат писать. Образование сократилось до 3 лет, большую часть которых уходит на развитие физической силы и выносливости, в том числе у девочек – иначе им просто не справиться с 14-часовой работой в полях или на производстве на столь скудном белковом пайке. Я – из последнего поколения, нас еще учили писать на обрывках листочков, читать, и складывать цифры. Мы приходили в классы с учебниками. Сейчас из употребления их изъяли. Кое-где по отсекам сохраняются еще книги старых лет, подмокшие от грунтовых вод, особенно у пожилых людей. Неделю назад я нашел странную книгу – без букв, желтые страницы ее были пусты. 50-летний старик из крайнего отсека объяснил, что это – блокнот, что пустые книжки предназначались для личных записей, и подарил мне ручку. Такими мы писали в школе, чернила внутри, казалось бы, засохли, но я нагрел ручку на свече и провел многократно по листу – появился тонкий извилистый фиолетовый след. К утру становится дышать тяжелее —количество нагнетаемого воздуха сокращается, выгоняя людей из жилых отсеков на работы. Моя старшая сестра уже встала и, натершись защитным жиром, готовится к подъему на поверхность. Как только она вышла на работы в поле, кожа на ее белом чистом лице быстро испортилась, покрылась сыпью и нарывами. Сестра плачет, боится, что из-за этого Саш передумает жениться на ней, тогда ее заберут в солдатский бордель, как всех девушек, не вышедших замуж до 21 года. До солдата мне не хватило 1 см роста, и со дня на день я жду распределения. Один из последних образованных, я имею представление о химии и физике и надеюсь избежать заводских и полевых работ, моя мечта – попасть в Лабораторию.

2 июля 28 года новейшей эры

Из лабораторного состава я самый молодой, но ко мне относятся хорошо. Единственные, помимо беременных женщин и детей до 7 лет, мы имеем право на один фрукт в день. Мы из тех везунчиков, которым разрешено подниматься на поверхность только лишь на полуденный Указ, когда объявляются новые законы, вершатся судьбы людей и сообщаются новости государства. Потому сотрудники лаборатории выглядят удивительно молодо. Миш уже 38 лет, его лицо довольно гладкое, как у киноактеров на старинных снимках, а мой отец в этом возрасте имел совсем уже дряблую, покрытую сетью морщин кожу и выцветшие глаза. Миш – наш начальник, каждое утро он открывает спускаемые по пневмопочте конверты с заданием. Уже несколько дней задание спускается одно и то же: мы должны создать химикат, позволяющий защитить картофельные посадки от цветных жуков. К химикату, исполненному Лабораторией в прошлом году, насекомые уже адаптировались. В полдень мы, как и положено всем, поднимаемся на скрипящем лифте на поверхность. На главной площади уже не протолкнуться, в небе гудят охранные вертолеты, по коридору из военного оцепления мы проходим к кругу. Лица собравшихся на площади блестят от толстого слоя защитного жира. Ровно в 12 по полудню круг приходит в движение. Этот процесс всегда завораживает меня. Огромный конус медленно выкручивается из-под недр земли, закрывая полнеба, земля под ногами дрожит. Соприкасаясь с разогретым солнечным воздухом, его охлажденная поверхность покрывается мелкими капельками воды. Вот и сейчас зрелище кажется мне впечатляющим, вызывающим священным трепет. В конусе открываются круглые сетчатые окна – динамики – и с шипением провозглашают: «Внимание, гражданские и военнообязанные лица! Правительство Великого Головного Государства Империи Белого Взрыва приняло закон о сокращении нормы хлебного пайка жителям старше 40 лет на 200 грамм в день для распределения освободившихся пищевых ресурсов среди представителей армии и правительственной охранной службы». Люди на площади глухо охают, но тут же зажимают рты руками – солдаты в оцеплении все как один кладут правую руку на приклады. Это первое и последнее предупреждение.

8 июля 28 года новейшей эры

Сегодня радостный день – моя сестра выходит замуж. Ее подруга Нат стоит с мертвым лицом – через две недели ей исполнится 21 год, и ее заберут в бордель. Армия огромна, физиологические потребности солдат надо удовлетворять, чтобы не было гомосексуализма и внутренних мятежей. В борделях женщина, в комнату которой входит солдат, должна закрыть лицо специальной сеткой, чтобы он не испытал лишних чувств при виде ее глаз, и чтобы не допустить эмоционально сближающих поцелуев в губы. У Нат нет приятеля, она некрасива, и мне жаль ее, так сильно, что, если бы мне уже было 18, я бы взял ее в жены, чтобы спасти. Но как спасти остальных? Хоть им и внушают, что бордельный труд такой же труд, как и все остальные его виды, женщины боятся такой участи, и многие из них кидаются в темные шахты лифтов, лишь бы избежать службы. По Кодексу они все преступницы, ведь наши тела не принадлежат нам, они принадлежат государству, что поит и кормит нас, что дало нам шанс выжить после Белого Взрыва, открывшего планету под солнечное излучение и сгубившего миллионы людей.

21 августа 28 года новейшей эры

Прекрасный день, сестра выиграла талон на ребенка, теперь они с мужем будут встречаться в специальной комнате, где будут зачинать дитя. Если все получится, она на время беременности и кормления не будет выходить в поле, но будет получать фрукты, полный хлебный паек и половину полевого заработка! Омрачает мою радость за нее только новое задание, которое имеет поистине государственную важность. Влага на железе государственного Аппарата стала повреждать его, ведь частично он омывается грунтовыми водами, а частично из-под земли выходит на солнце, и потому на нем образуется конденсат, а бункер центрального Управления, где проживает Правительство, залег вообще в самых глубинах земли, где помимо влаги металлу угрожают еще и особые черви, которые с недавних пор стали грызть листы обшивки. Я наблюдаю под микроскопом катализированную реакцию металла на влагу и вижу образование оранжевого налета, изъязвляющего твердую структуру. Миш смотрит в мой микроскоп и произносит: «ржавчина». Он беспорядочно ходит по лаборатории и несколько раз повторяет это слово.

1 сентября 28 года новейшей эры

Миш пугает меня в последнее время. Он озвучивает мысли, которые могут привести его прямиком под пресс на главной площади. Когда мы идем на полуденный Указ, я специально задерживаюсь и смотрю в его микроскоп. Увиденное поражает меня: он запустил генерируемый процесс репликации ржавчины. На следующий день я увидел, что он подкрасил полученную высокоактивную субстанцию купоросом, придав ей ярко-голубой цвет. Я посмотрел на свои руки – они затряслись.

14 сентября 28 года новейшей эры

Накануне Миш отчитался о выполненном задании. Сверху спустили контейнеры для наполнения их средством для защиты металла Аппарата от влаги. Послезавтра Миш и еще один человек из Лаборатории поедут на лифте глубоко вниз, в Механизированный Центр, где выльют содержимое контейнеров в огромный механизм, подобно паутине пронизывающий город, чьи железные трубчатые отростки управляют подачей воздуха, воды и питания в Управление, обеспечивают отвод отходов и полностью контролируют работу заводских конвейеров, механических касс по выдаче заработков, генераторов случайных чисел, что выдают бланки на отдельные отсеки, права на зачатия детей, талоны на одежду, пропуски в бордели и прочие социальные блага.

15 сентября 28 года новейшей эры

Ночь я не сплю. Я привык принимать мир как должное, потому что у меня никогда не было выбора, кроме пресса на главной площади за отказ выхода на работу или лифтовой шахты. Я покрываюсь мелкими солеными каплями, они раздражают тело. Согласно Кодексу, я должен сообщить представителям власти, что созданная в Лаборатории жидкость – не спасение от ржавчины, а, наоборот, ее усовершенствованная вариация, которая способна за несколько дней вывести из строя весь Аппарат. Но в глубинах души мне все равно. Я понимаю, что в этом, наверное, и заключается несовершенство государственной пропаганды: сколько бы нам ни внушали, что мы должны быть благодарны Правительству за то, что в трудные годы оно уберегло нас, спрятав в подземные норы и дав возможность выжить, но заставить всех до одного беспрекословно подчиняться прописанному в Кодексе так и не получилось. Я смотрю вперед и вижу себя на одном и том же месте, выполняющим одни и те же по сути действия, так имеет ли значение, сколько еще дней, месяцев или лет все это продлится. И потому между имеющейся упорядоченностью и потенциальным хаосом я выбираю… ничего. Я отказываюсь делать выбор и отхожу в сторону. Но выбор сделал Миш.

16 сентября 28 года новейшей эры

Утром в Лаборатории я узнаю, что с начальником к Аппарату поеду я. Мы долго идем по узкому коридору к нижним лифтам. Перед входом наши бланки тщательно осматривает охранная служба. Их лица даже в тусклом свете выглядят аномально бледными, но моложавыми: они не поднимались к солнцу много лет. Мы спускаемся вниз на дребезжащем лифте, у меня кружится голова и закладывает уши от перепадов давления. Миш поддерживает меня за локоть. Потом мы долго идем с охранной службой к Механизированному Центру и, наконец, я вижу то, о чем так много слышал. Невероятных размеров зал, внизу которого находится блестящий и шумный округлый механизм, чьи щупальца отходят от главного тела и исчезают в подземных вырытых для них туннелях. Говорят, все они усыпаны костями тех, кто строил их. К мостику, где стоим мы, снизу протянута огромная воронка – обычно сюда льют смазочное масло, но сегодня мы должны залить сюда нечто совсем иное. Контейнеры уже сгружены на мостик. Один за другим, держа их за четыре угла четырьмя руками, я и Миш опрокидываем их содержимое в воронку. Миш бормочет что-то, его глаза лихорадочно блестят, а влажные руки то и дело соскальзывают с углов. Зачем-то я произношу: «Я знаю, что мы делаем, я знаю, что это вещество, в контейнерах, по сути – высокоактивный концентрат ржавчины». Он замирает и еле шевелит губами, потрясенный: «Почему же ты им не сообщил?». Отвечаю: «Потому, что мне все равно». Он долго молчит и произносит: «Да, я знал… я знал, что человеческое уходит с каждым новым поколением, что ты по сути уже не совсем человек, сознание деформировано, эмоции постепенно редуцируются, чувства отмирают, мы все медленно превращаемся в двуногих червей, потребляющих и производящих». Он замолкает, и мы, контейнер за контейнером, продолжаем опрокидывать жидкость в воронку. Потом долго идем назад.

28 сентября 28 года новейшей эры

Сегодня на полуденном Указе конус медленно выкручивался из движущегося круга, но вдруг замедлился и остановился. Динамики, открывшись наполовину, извлекли из себя искаженные выкрики, нечленораздельные из-за неестественно замедленного голоса. Миш, стоящий рядом, сказал: «Я давно подозревал, что все Указы озвучивались в записи».

30 сентября 28 года новейшей эры

Люди громили кассы и прорывались на хлебные фабрики, солдаты бездействовали, потому что приказа стрелять им не приходило, они бросали оружие и тоже устремлялись к фруктовым хранилищам и складам с белковым концентратом. Группа вооруженных лаборантов, учителей и врачей из санитарной службы под руководством Миш приняли решение идти вниз, в Управление. Несколько людей осталось наверху, чтобы крутить механизмы остановившихся нижних лифтов вручную. Миш сказал нам надеть кислородные маски, так как воздух в Управление больше не нагнетался. В коридорах в страшных выкрученных позах лежали задохнувшиеся люди из охранной службы. Мы ломали двери и входили все в новые и новые пустые залы, где жило и функционировало само Правительство. На полах и столах лежала густым слоем пыль, душевые были сухи, в кухнях не было еды и воды, постели были заправлены. Везде царила тишина и запустение. Никого из представителей власти мы так и не обнаружили. Может быть, их никогда и не было.