Свободный вечер в Риме
Тут грушевидный человек снова встал со стула и вошел в освещенный круг. Свет резко выделил огромные черные мешки под его глазами неестественного оранжевого цвета. Посетитель в ужасе отшатнулся.
«Вы же понимаете, что вам никто не поверит, – его голос звучал мягко и женственно. – А если вы будете настаивать на своей версии, то вам назначат экспертизу. Вас признают душевнобольным, запрут в психиатрическую клинику».
«Но я передумал… Ну… Ну помогите мне, верните, что взяли, ну, я умоляю вас» – и проситель опустился на колени.
Грушевидный человек отошел в темноту, качая головой и брезгливо дергая ртом. Вертлявый подскочил к нему, шепча: «Простите меня, ну простите, он осознал, он кается, страдает, таких мало, один на тысячу, что так быстро опомнился, дня ни прошло, большинство вообще забывают о договоре, кладут на дальнюю полку или в сейф, и все… Простите…Ох, простите ли вы меня за такую оплошность?».
Грушевидный человек молчал. Потом тихонько произнес:
«Да, ты ошибся. Я разочарован. Что ж, убирай теперь сам. Прощай».
Ранним утром, когда воздух сер и прозрачен, в помещении склада, давясь от смеха, вбежала обнимающаяся парочка. Двое молодых людей, разгоряченных алкоголем и другими стимуляторами, покинули клуб по соседству в поисках уединения.
«Смотри, смотри – портьеры. Как в театре! Что же здесь такое?»
«О милый, сейчас я покажу тебе настоящий театр» – один из пары начал медленно танцевать под несуществующую музыку, виляя бедрами и двигая плечами.
«Дай, дай я тебя потрогаю…» – второй протянул к нему руки, но тот игриво прыгнул в сторону, наткнулся на что-то лежащее в темноте и, ругнувшись, упал.
«Что это, что здесь?» – потирая ушибленный зад, вскочил первый. Второй достал телефон и посветил им вниз. На полу лежал мужчина, глядя вверх сухими мутными глазами, рядом валялся портфель. На груди мужчины лежал чистый лист белой бумаги.
Легко касаясь пальцами
Этот август меня абсолютно вымотал, такой страшной жары на старый каменный город на моей памяти еще не опускалось. Я подставил стул к окну и смотрю на улицу сквозь грязное стекло – кажется, на нем еще видны следы прошлогоднего снега. Когда он падал, люди смотрели на него, как на чудо. В здании напротив находится женская клиника, там работает кондиционер, и когда будет совсем невмоготу, я туда спущусь. В прохладе вестибюля можно абсолютно безнаказанно провести часа полтора с хорошей книжкой, пока не спохватится охранник и не начнет буравить меня взглядом, глупое животное. А пока я буду наблюдать за жизнью, текущей за стеклом. Прохожие бесконечно открывают-закрывают рты, произнося разные слова, недоступные моему слуху. Они в действительности похожи на рыб. Сейчас, в жару, рыбы на улицах теряют человеческий облик: вот женщина поочередно поднимает толстые руки и вытирает потные подмышки салфетками, вот одуревший от зноя мужчина, по виду совершенный клерк, идущий на обед в ближайшее бистро, расстегивает пуговицы на рубашке, выставляя на всеобщее обозрение впалую волосатую грудь. В фонтане лежат парни, рядом стоят велосипеды. Им хорошо, так как их рты постоянно растягиваются. Но тяжкой поступью со стороны проспекта, мне хорошо видно, к ним приближается полисмен. На его форменной рубашке видны мокнущие пятна пота… Я закрываю форточку, так как боюсь, что запах достигнет моего окна на третьем этаже. Как давно Катрин покинула меня? Прошла неделя? Или месяц или может полгода? Нет-нет, уже цвели вишни в сквере у трамвайного парка, кажется, это было вскоре после моего дня рождения. С тех пор, без нее, я почти не выхожу из дома – не вижу смысла. Раньше мне приходилось ходить с Катрин в кино, ужинать в ресторанах и гулять по бульварам. Но сейчас море человеческих лиц пугает меня, обилие искусственно созданных предметов и вещей, построек и систем навевает угрюмые мысли о противоестественном пути, по которому движется мир. Теперь, раз в неделю ко мне приходят посыльные из мясной и молочной лавки. У молочного парня страшно прыщавое лицо, я стараюсь не смотреть на него, чтобы не портить аппетит, но все равно, каждый раз, когда я поедаю творог, перед глазами у меня встают его отвратительные нарывы. Он же, наоборот, всегда приветлив и улыбается мне. Возможно, он гомосексуалист. Старый зеленщик же приходит собственной персоной, из уважения к моим родителям, которых знал когда-то. Иногда я выбираюсь в пекарню напротив самостоятельно, так как люблю выбирать сдобу лично, мне с детства тяжело видеть, как мои булочки трогают руками на моих же глазах, это равносильно осквернению. Сейчас я думаю о том, что в комнате в шкафу лежит забытая вещь – розовая помада Катрин в золотом рифлёном тюбике. Иногда я наношу немного помады на тыльную сторону руки, но эта манипуляция нисколько не напоминает прикосновения теплых губ Катрин, разве что остается после нее легкий косметический запах, как слабый намек на ее далекое дыхание. Мне надоело. Я открываю холодильник, и на меня веет прохладой. Я достаю из морозилки ледышку и засовываю в рот, а еще одну кидаю за шиворот. Кажется, она растаяла, даже не доехав до середины позвоночника, на пол глухо падают капли. В глубине, в самом нутре холодильника притаился в кастрюле желтый суп. Мадам Мерсье обожает варить супы и носить мне их в эмалированных кастрюльках с разными узорами на боках. В этот раз кастрюльку опоясывает несколько тонких разноцветных полос. Наверняка она считает себя моей благодетельницей. Жаль, не знает она, что в последнее время ее стряпня отправляется в помои. Эти несколько недель многое изменили в моем восприятии, и одновременное сочетание жидкой и твердой пищи кажется мне отвратительным. Суп мадам Мерсье – это физическое воплощение ее заботы обо мне. Эта заботу можно съесть, проглотить, осязать ее всеми вкусовыми сосочками на языке, но послевкусие этой заботы не отличить от привкуса рвоты. По сути, это одно и то же, то есть первая субстанция легко может стать второй. Я приоткрываю крышку – на поверхности плавает затвердевший куриный жир, принявший разнообразные геометрические формы. Наверное, на них можно гадать, как на кофейной гуще. Я запускаю руку в кастрюльку и достаю плоский кусочек, при этом кончики пальцев обжигает холод. Что это? Похоже на звезду. Да, это абсолютно точно звезда. Я буду великим. В холодильнике пахнет молочной кислотой – вчера я забыл закрыть банку творожного крема, крышечка соскочила и лежит теперь на нижней полке, покрытая крошечными капельками влаги. Так странно, когда вещи, да нет – даже продукты, у которых из-за нестабильной структуры еще меньше прав, чем у вещей, начинают жить своей жизнью, перемещаться в пространстве. Теперь кислый запах пропитал всю внутренность холодильного ящика, а сама поверхность крема покрылась желтой коркой по краям. Мне стало вдруг так неприятно – видеть, обонять это, что я хотел непременно захлопнуть дверцу и поскорей, но ощущение отвращения, липкого, как давленный жук, вдруг захватило меня. Медленно, подрагивающими пальцами я потянулся к пластиковой круглой банке снова, уже предвкушая, как мой указательный палец дотронется до выстроенной из миллиардов погибших бактерий корки и ощутит всю плотность и податливость новоявленной субстанции. Да что это со мной? Так недолго и спятить. Моя рука на полпути остановилась, и громадным усилием воли я заставил взять лежащий рядом на тарелке абрикос. Холодильник пронзительно равномерно пищал, требуя закрыть дверцу. Абрикос неожиданно поразил меня своей кожицей, особенной, шершавой и нежной одновременно. Я с удивлением рассматривал холодный округлый плод. Он был весь, абсолютно весь покрыт полупрозрачным пушком. Это было так трогательно и беззащитно. Я теребил абрикос рукою, перекатывал его из ладони в ладонь, трогал разными пальцами, самыми кончиками и костяшками. Мне казалось, еще немного – и он зазвучит тихой музыкой. Чувствительней всего оказалась область сразу под ногтевым ложем среднего пальца правой руки. Я играл с абрикосом, испытывая к нему почти что эротическую привязанность. Это было так ново и так странно, и в то же время так естественно. Но вдруг мою тихую игру прервал телефонный звонок. Я долго смотрел на красный аппарат, как на невиданного зверя. Вне всяких сомнений – телефон требовал, звал, нет – приказывал мне подойти. Вещи ведут себя подчас совсем разнузданно. Я поднял дрожащую трубку. Она тут же булькнула и торжественно произнесла голосом моей квартирной хозяйки: «Дорогой Антуан». Это было обычное ее ко мне обращение, высказываемое при этом особо торжественным голосом, и я все время замирал, вытянувшись в струнку, никак не мог привыкнуть, в ожидании некоего чудесного сообщения, но далее как обычно шло обсуждение вещей, столь прозаических и мелких, что я тут же забывал, лишь только повесив трубку, о чем шла речь. Чем очень раздражал мадам Мерсье. «Дорогой Антуан, кажется, вчера я оставила у тебя свой кошелек. Вот беда. Я пришла в магазин, тот самый новый супермаркет, что открылся на углу, купить сливок моему Шарлю, он обожает теплые сливки именно на ночь, мурлыкает после них так громко, и потому мне хорошо спится. И вот, я открываю сумку, а его нет, я подумала сразу – меня обворовали, но я же доставала его вчера, когда отсчитывала плату за квартиру Пьера, не так ли, дружочек? Посмотри по верхам, будь добр». (Позже я выложил все монеты из кошелька мадам Мерсье в длинный дрожащий столбик на туалетном столике, он достал до самого зеркала). Я огляделся. И впрямь, на кухонном столе лежал похожий на крупную улитку круглый кошелек с замком-поцелуем. Я взял его в руки, с усилием раскрыл нутро. Внутри, оттягивая дно, лежали тяжелые монеты вперемешку с жетонами для прачечной и свернутые в трубочку купюры. Я сунул внутрь пальцы, и меня резко поразил контраст холодной металлической защелки и теплого кожаного тельца. Ощущение бархатистой кожи было невероятным, всепоглощающим. Я будто бы враз сам стал одним огромным пальцем. Трубка в коридоре размеренно гудела: мадам Мерсье продолжала говорить. «…И вот мой мальчик, сегодня я бы зашла за ним ближе к вечеру… Антуан, ты уже поел куриный суп? Ты плохо питаешься, совсем худой, а я ведь знавала твоих родителей. И я уверяю, что твоя мать, равно как и твой отец, не одобрили бы твоего образа жизни. О нет, нет, не спорь, я много раз тебе это повторяла. Почему бы тебе не устроиться на работу или не найти какого-либо занятия? Я уверена, что и Катрин бы одумалась, узнав, что ты собираешься найти себе дело… Знаешь, быть рантье – это так неполезно для молодого ума…». Я коротко ответил, что кошелька не нашел и что, возможно, ее действительно вчера обокрали, ведь она почти слепа, слепа совсем как крот, несмотря на толстенные стекла очков. Я мягко опустил трубку на рычаг. Меня ждал мир вокруг.
Булки
За окном, ударившись о тротуар, на множество мелких стекляшек разлетелась сосулька. На город надвигался сумрачный и вязкий питерский четвертый час.
– Как он? – впопыхах, стоя в дверях, спросила молодая девушка, завернутая по уши в вязаный полосатый шарф.
– Умирает – буднично ответила мать, – Людмила Ивановна на кухне сидит, чай пьет. Второй час пьет, колбасу всю пожрала, весь сыр съела, – понизила голос, – говорит, два дня ему осталось максимум. Уж и не знаю, помрет ли наконец. Сил моих больше нет кашель этот слушать.
– Ма! Как же ты так можешь, ой, – махнула рукой, скинула сапоги и побежала через длинный коридор, скользя шерстяными носками по исцарапанному паркету.
– Майка, ты бы хоть сапоги свои обстучала, опять лужа на полу, ты смотри, что делает, – заругалась мать вслед.
У двери Майя остановилась, стараясь выровнять дыхание. Звонок выдернул ее прямо с выставки во Франкфурте. Умирал дед, восьмидесятилетний, но крепкий, самостоятельный старик, фронтовик. Из муниципалитета прислали цветы, будто на 9 мая.
– Дедушка, я вернулась, что мне сделать для тебя, как помочь? Я тут прочитала в интернете, есть такое средство…
– Маечка приехала… – голос был незнакомый, блеклый, слабый. Майя вздрогнула.
– Убери, внучка, цветы. Никогда гвоздик не любил, темный цветок, сколько я их снес на могилы друзьям своим. Она-то не хочет убирать, говорит, смотрите на красивое. А у меня вон красивое – на стене портрет, – и он кивнул на пожелтевшее фото молодой женщины.
Майя улыбнулась сквозь слезы и взяла махровые цветы из вазы. Месяц назад дед заболел, простудился, так и не дождавшись улова на привычном месте ледяной загородной Невы, поставили пневмонию, врач выписал антибиотики, но колоть себе он их не позволял, сначала все заваривал шалфей с медом, как обычно в простуду, потом просто слег, кашляя изредка, но долго и так, что дрожал стакан на прикроватном столике. Вставал иногда, шел по стеночке, шатаясь, и возвращался в постель совсем без сил. От больницы отказался, позволил, правда, уже и уколы, врач, та самая Людмила Ивановна, приходила колоть, да уже разводила руками: «Возраст».
Майя смотрела на его большое тело, широкие плечи, гладила выпростанную из-под одеяла ладонь с длинными крепкими пальцами. Дед, всегда такой сильный, здоровый, прошедший всю ту страшную, давнишнюю войну, погибал от каких-то крошечных невидимых глазу бактерий… А ей ведь казалось, что он будет всегда, не зря не брал его возраст. Но… Если бы она была рядом, она бы уговорила его делать уколы. Матери-то все равно, он ей не родной, муж оставил им квартиру, ушел к новой жене, а отец его так и остался.
– Так ты как?
– Не надо, милая, не надо. Не беспокойся, все хорошо.
Майя замолчала, силясь подобрать какие-то нужные слова.
– Дед, а какие цветы ты любишь?
– Незабудки люблю, я их бабушке твоей дарил, глаза у нее были незабудковые, – лицо заморщинилось от слабой улыбки. – Ждет ли она меня, там?
– Дед, – вскрикнула Майя, – а что ты еще любишь?
Он удивленно посмотрел.
– Ну, – смутилась своего вскрика девушка, – чего бы ты сейчас хотел? Может, что покушать хочешь? Ты же, наверное, и не ешь ничего?
Она посмотрела на столик, где лежали коричневое в надкусе яблоко и бублик.
– Не хочу, аппетита нет. Да и хлеб сегодняшний, не такой совсем. Вот раньше продавали в булочной на Садовой, помнишь? Такие булочки – саечки, мягкие, белые, вот это был хлеб, вкуснее в жизни и нет ничего. Так они мне и видятся.
– Саечки? Я принесу.
– Что ты, что ты, разве сейчас такие пекут? Я их лет чуть ли ни тридцать не видал, – внезапно голос сорвался в страшный кашель.
– Я принесу, дед, я скоро, жди!
Она вскочила, погладила трясущегося в кашле деда, и, тогда лишь, повернувшись к нему спиной и делая скорые шаги до двери, позволила слезам заструиться по лицу. Надевая пальто, краем уха услышала с кухни: «У Бессоновых на фирме дешевле всего получится. Да плюс он ветеран, еще скидка. Почти задаром будет. Главное, это поминки справить. В церкви-то как, будете отпевать?» «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда», – билось у Майи в голове.
– Куда ты?! А?! Вот шальная! – вился вслед за ней крик вышедшей на шум в прихожей мамы.
Саечки, саечки, что же это за булочки такие. По выходным давно, вспомнила Майя, дед меня пирожными угощал. Такие круглые, пухлые, тесто тоненькое, а внутри взбитые сливки, так, что кусаешь – и под носом сразу усы, и надо сразу облизаться. А то однажды засохло, мама ругалась, тогда по телевизору все время о вреде сахара и соли говорили, она слушала. А на Садовой булочная была, крендель над входом висел, я думала еще – вот бы подпрыгнуть и откусить, мы там хлеб выбирали. Хлеб лежал на полках – на уровне взрослых глаз – белый нарезной, чуть ниже – черный, половинка, четвертинка, реже – целый кирпич. Еще ниже, как самое невостребованное – ржаные изыски – рижский, бородинский. Ароматный, как непризнанный ни черными, ни белыми, оказывался то на одной, то на другой полке. А в самом верху лежали томные плетеные халы, присыпанные маком, это к гостям, на праздник, и вроде тот же белый, и вроде не особо дороже, но считался почти баловством. Ее надо было не резать, ломать, так, что в руках оказывался круглый ломоть, и небрежно подтопленным сливочным маслом сверху намазать и запить черным сладким чаем. Но я больше любила просто черный – ломтик полить подсолнечным маслом и посолить. Майя четко ощутила этот смешанный вкус: кисловатое нутро из четвертинки черного, в вязком обрамлении постного масла, и частички соли на языке. Когда я перестала считать это лакомством? Сколько лет мне было, когда я последний раз наслаждалась вкусом черного хлеба? Ох. Дед доверял ответственное дело – выбрать хлеб, который мы и понесем домой. Я брала мялку – пластмассовую ложку на веревочке и старательно жала на хлеб, свежий ли, мягкий. Где эти мялки теперь? Не помогли веревочки… А потом обязательно надо было перейти к соседнему прилавку, где лежала сдоба – плюшка московская, булочка калорийная с изюмом, ватрушка творожная, рогалик с повидлом, улитка с корицей, молочные коржики. И я выбирала. С повидлом не любила… А если был праздник какой, то мы сразу шли к прилавку, за которым стояла крупная женщина в наколке и фартуке. И дед говорил: здравствуйте, Люба, как вы поживаете, как сын? Ой, не спрашивайте, Валентин Александрович, балует все. Ну, малыш, выбирай. Да-да, – кивала Люба, – все сегодня свежее-свежее. Ууууу, выбор было сделать трудно: мягкотелые марципаны с орешками, вафельные трубочки с заварным кремом, трогательная размокшая ром-баба, кольцо ореховое, эклеры-пальцем-ткни-сломаешь, картошка на кружевной бумажке, с кремовым завитком, неудобные, рассыпающиеся на множество прозрачных лепестков наполеоны, воздушное безе, но профитроли, надутые взбитыми сливками – любимые. Кажется, всякий раз, когда я уплетала пирожное, дед радовался больше меня, хотя сам никогда их не ел. Майя шла, не замечая, как хлопья снега мягко ложатся на ее непокрытую голову, выбирая в глубине памяти крупинки, не больше, чем соляные, своего растворяющегося в желтом дыме детства. Что же это за сайки такие? И тут Майя вспомнила. Такие маленькие округлые белые булочки, кажется, с изюмом, или, может быть, без? Ну, так это же просто, и Майя зашла в первую встречную булочную.
– Скажите, у вас сайки есть?
– Какие сайки? Булка московская что ли?
– Сайки, маленькие белые булочки?
– Калачи, что ли? Вот лежат.
– Какой же это калач? Ты на каравай показываешь! Калач, он с дыркой внутри, и с рожу твою размером, а сайка – она маленькая, с кулачок, с ровными бочками, – вмешалась внезапно крошечная круглая старушка, длинным носом возившая по стеклу над пирожными.
– Ой, девушка, да вот сайки, вот, – проигнорировав грубость, булочница махнула рукой в сторону, где лежали батоны нарезного, – белый хлеб, он и есть белый хлеб.
– Да ты что, с ума спятила, с каких пор белая булка сайкой стала? Ты что, неместная? – опять вскинулась старушонка.
Продавщица старалась сохранять терпение, но губы уже поджимались.
– Мне вот такая сайка нужна, как давно пекли, как раньше, у вас есть? – понимая, что вопрос звучит странно, сказала Майя.
– У нас весь хлеб свежий, сегодняшний, – отчеканила продавщица.
– Да где ж ты сейчас такой купишь, детонька, – опять вмешалась старушка, – сегодняшний хлеб вообще с трудом в рот берешь, прямо тьфу, уж не знаю, из чего теперь и пекут их, из картона, что ли, размоченного.
– Слышите, женщина, не вмешивайтесь в разговор с покупателем, – прикрикнула булочница и тише добавила, – вот же карга старая, битый час тут ошивается, и не купит ведь ничего, зато покупателей распугает. Но тут же остыла: она была сегодня в духе: мирная, полная, мечтательная стояла она за прилавком, вспоминая вчерашнее свидание, перешедшее в ночь. «А может и замуж позовет…»
– У меня, мне… Мне надо, дедушка…
Майя хлюпнула носом и нежданно заревела.
– Вы что, девушка, вам плохо? – продавщица оживилась, она любила мелодрамы.
– Аааа, дедушка твой саек захотел? – подошла близко старушка, заглядывая снизу вверх в Майины зрачки своими желтыми совиными глазами. – А сколько ему? Аааа. Все мы такие, я вот тоже ложилась пару раз помирать, и так саек хотелось, прямо хоть ложись и помирай. И что? Приходилось вставать и печь. Сайки – это ж и не хлеб никакой вовсе, да кто ж это сейчас понимает…
– Ой, ой, бабушка, а как же их печь?
– Ну а ты, милая, сама хоть раз что-нибудь пекла?
Через полчаса Майя, не понимая толком как, оказалась на Васильевском острове, в мутной крохотной кухоньке, забитой какими-то тряпками, склянками, бутылочками и насквозь пропитанной характерным запахом валерьянки, сушеных трав и жирной многолетней пыли. Старушка не без усилий залезла почти целиком в духовку, загремела противнями и забормотала. Майя прислушалась: «Тяги нет, опять тяги нет, ну никакой тяги, что ж такое, тягу давай мне…Есть, есть тяга! Есть тяга», – и вылезла, довольная.
– Духовку надо хорошенько разогреть. А теперь бери противень и мажь.
В руках Майи оказалась скользкая бутыль масла, заткнутая салфеткой. Оторопевшая девушка послушно стала возить салфеткой по и так, впрочем, жирному противню.
– А теперь сама, – скомандовала старушка, вытаскивая из-под раковины эмалированную миску. Бери муки, но вот эту, второго сорта! Это мука живая. Сыпь, сыпь, еще… Хватит! Воды долей, водички из кувшина, дрожжей чуток сыпани, маслица натри, солью посоли, сахаром подсласти. А теперь вот это добавь, из пузырька… И изюма горсточку. И мешай. Мешай, мешай, пока липнуть не перестанет. Подожди, теперь пусть продышится… А сейчас в ладошку бери, ну, и обваливай в муке опять. Да что ж ты криво так, выравнивай давай… И сверху по каждой маслицем пройдись, пальчиком прямо. И теперь – раз, – старушка метнула противень в раскаленное нутро духовки. – Все, ждем. Чай пить будешь? Ну так сама давай, вот чайник, вот банка, а сахар в мешочке. Старушка залезла на табурет, свесила ноги и, положив руки на колени, замерла, уставившись в какую-то точку на стене. Оторопевшая Майя отряхнула руки, присела на стул напротив и спросила:
– Рецепт-то совсем простой, почему же хлеб не такой теперь?
– Шшшш! Молчи, глупая, потому и не такой, что когда хлеб печется, надо молчать, да о добром думать. Или молиться, коль умеешь. Кому? Хлебному Богу. Наши-то люди это знали, еще из деревень шло, а теперешние – совсем никудышные пекари. А еще хуже – машины стали вместо людей тесто готовить. Вот хлеб пустой и выходит. Так что тихо, кому говорю.
Чуть запах печеного хлеба пополз из духовки, бабка засуетилась:
– Давай, тащи, девонька, твой же хлеб, тебе и принимать.
Майя открыла духовку, чуть не отпрянув от жара, и рукавичкой выдернула противень на плиту. На нем плотно лежали округлые, как морская галька, румяные пухлые булочки, еле заметно вздрагивающие, будто вздыхающие.
– Бабушка, как мне вас благодарить?
– Чего? А вот за руку меня попридержи, пока я с табурета слезу.
Майя помогла ей встать, ощутив прикосновение жестких пальцев. Старушка завернула булочки в толстое полотенце и в газету.
– Иди, иди с Богом. Выручай деда.
Майя вышла на мороз, прижимая кулек к груди и ощущая легкое головокружение.
Поймав скорее такси, Майя поехала домой, на Казанскую.
– Дед, дед, смотри, что я тебе принесла!
В квартире было необыкновенно тихо. Вышла из кухни мать.
– Я опять Людмилу вызвала…
– Что, что с ним?
– Я не заходила, но, кажется, все, слишком тихо, не дышит…
Дрожа всем телом, Майя толкнула плечом дверь. Дед лежал на спине, держа руки на пододеяльнике по швам. Рот был приоткрыт. В груди похолодело. Де-душ-ка… Брызнули слезы. Из теплого свертка совершенно неуместно и бесстыдно выходил жизнеутверждающий запах горячей выпечки. Вдруг дед шумно вздохнул.
– Это… Это чем так у нас пахнет?
– Это я тебе саечек испекла.
Майя положила горячий еще хлебец в холодную руку.
Дед откусил, потом еще раз. Приподнялся с усилием и сел на постели.
– Ой, внучка, мне бы чаю, сладкого, с лимончиком, а?
– Сейчас дед, сейчас…
В темной кухне сидела мать с круглыми, блестящими в темноте глазами.
– Ну что Май, Май, скажи, что там?
«Никогда, никогда, никогда, никогда… Никогда я не стану такой как она», – думала Майя, заваривая крепкий сладкий чай.
Отель «Континент»
События реальны, имена и названия изменены.
В переулках неподалеку от виа Венето в Риме стоит трехэтажное старинное здание недорогого отеля «Флора». Здание давно не ремонтировалось, и его парадный, некогда пафосный фасад покрылся выразительными трещинами по штукатурке, обнажив предыдущие слои краски. Балясины на огромном балконе номера люкс над входной группой частично развалились, открыв неприглядные металлические штыри, вокруг которых когда-то, еще до всех мировых войн, безымянный мастер накрутил слои бетона. Однако пышные пальмы, растущие вдоль тыльной части здания, придают его очевидной запущенности драматический и в чем-то привлекательный вид. Когда-то в давние времена отель назывался «Континент», имел 5 звезд, возле него круглосуточно дежурили таксисты на длинных лаковых «Изотта-Фраскини», а его роскошный облик многократно запечатлевался в кадрах светских хроник и даже стал своеобразной визитной карточкой этой части города, попав, наряду с фонтанами, на сувенирные открытки, продававшиеся в газетных киосках и либрериях по всему Квириналу. Отель обслуживался образцовым штатом вышколенных горничных, коридорных, портье, швейцаров, прачек, снабженцев и мастеров; субботним ужином в ресторане руководил именитый повар, и попасть на него можно было только по предварительной записи за месяц, а то и за два. Нынешний управляющий, он же младший сын тогдашнего владельца отеля – старый синьор Сильвио – прекрасно помнит триполитанские узорчатые антикварные ковры, золоченые резные зеркала в фойе и другие предметы ушедшей роскоши, потому как совсем мальчишкой он, по отцовскому велению, стал подрабатывать здесь коридорным. Он научился делать комплименты синьорам, и те угощали его лакричными пастилками и гладили по голове, и почти каждый постоялец выдавал ему несколько монет за любезность обслуживания. Он собрал целую коллекцию дарственных черно-белых фотографий кинозвезд и музыкантов, что останавливались в стенах отеля. Он помнит, как душно цвели остриженные в форме шара апельсиновые деревья в кадках у входа, как в зал для завтрака по белоснежным мраморным ступеням спускались женщины в шелковых платьях, оставляя за собой шлейфы духов и мелкую пудровую взвесь – безликие спутники ведут их осторожно, будто бы держат под локоток фарфоровые статуэтки. Он помнит, как прямо с утра выстреливали в потолок пробки игристых вин, под звон серебряных приборов играл на рояле неаполитанские мелодии тапер. Сейчас тот рояль давно продан, и синьор Сильвио лично регистрирует гостей, не имея возможности содержать штат работников, его медлительность часто раздражает усталых путешественников, а ветхое состояние номеров способны оценить лишь редкие ценители темной романтики, готовые уловить среди полустершихся росписей на потолке и в трещинах стен дыхание ушедших эпох. Денег на содержание отеля не хватает, здание уже несколько лет только чудом избегает аукциона, помещения кухонь и кладовых комнат сданы под китайские склады. Поэтому если судьба занесет вас в римский отель «Флора», на завтрак вам предложат лишь талон на свежий круассан и чашку кофе в пастиччерии напротив. Многие связывают упадок отеля с войной и наступившим после нее экономическим кризисом, но на самом деле, все случилось гораздо позже, уже в пятидесятых. В самом хорошем состоянии из всего номерного фонда находится люкс №14, на втором этаже, однако причина его сохранности в том, что уже много десятилетий он почти всегда закрыт на ключ. Гостей туда почти что никогда не селят, лишь изредка синьор заходит туда лично, вытряхивает пыль с покрывала, выбивает ее с кресел и стирает с прикроватных столиков и с трюмо, которое ясно помнит то, что случилось здесь более полувека назад и что привело разруху в некогда процветающий отель. В августе 1954 года в Риме стояла невероятная жара. Настолько, что уличные крысы, одурев от жажды, среди бела дня выходили из своих укрытий и рвались к питьевым фонтанчикам, а местные кошки при этом понимающе их не обижали. Кондиционеры по Виа Венето ревели на последнем издыхании, гуляющий люд толпился в очереди за ледяной гранитой, а владельцы джелатерий сделали за те дни чуть ли не состояния. В барах по улицам владельцы нанимали мальчишек, чтобы те обмахивали дорогих клиентов, пьющих просекко и аперитивы из замороженных бутылей, восточными опахалами или, за неимением их, огромными листьями монстер и пальм. В отель «Континент» заселилась съемочная группа миланской киностудии для того, чтобы отснять в районе Пантеона несколько сцен с актрисой Адрианой Серра, исполняющей роль официантки на площади, в которую, по сюжету, влюбляется пожилой миллионер. Адриана была совсем еще молодой, но уже достаточно известной для того, чтобы не выходить на улицу без солнечных очков – в прошлом году ее фильм номинировали на престижную премию, а пару месяцев назад популярный журнал «Грация» поместил ее фото на обложку. Она была помолвлена с алжирским сценаристом и светским львом Морисом Азуле, что был из тех мужчин, за которыми тянутся связки из разбитых сердец. Однако неожиданная влюбленность в юную Адриану сильно его изменила: свободолюбивый зверь был приручен и обезоружен под восхищенные вздохи итальянских школьниц и домохозяек. Адриана вошла в номер и, отбросив в сторону бархатную сумочку, картинно упала на кровать, раскинув руки. «Нет сил, совсем нет сил. Эта жара, хуже, чем в самом Палермо. Она вот-вот доведет меня до обморока. И кондиционер, почему он шумит так, будто мы взлетаем? Принеси мне апельсинового сока, пожалуйста». «Только лишь сока?», – Морис изогнул бровь, и она расхохоталась. «Когда ты так делаешь, у меня мурашки бегут по спине, я уже говорила? Пожалуй, можно плеснуть туда немного «Кампари» и вообще, скоро ль обед? Скажи им только, чтобы не было этих их римских потрохов. Пусть запекут дораду и можно также приготовить лобстера, и чтобы больше свежей зелени!» Когда Морис вышел, Адриана резво вскочила и подбежала к окну. Что ни говори, она обожала Рим. Вырвавшаяся чудом из крошечной сицилийской деревни на склоне Этны, где женщины в ее возрасте уже имеют по двух детей и руки, черствые и загорелые от постоянных работ, она до сих пор приходила в детский восторг от сияющих римских витрин, шума ресторанов и праздных красивых людей, словно сошедших с обложек журналов мод, неспешно прогуливающихся по тротуарам в ожидании вечерних развлечений. Закурив тонкую мятную сигаретку, она смотрела на плавящуюся от солнечного жара улицу, как вдруг легкий озноб побежал по шее и плечам, как будто статуя Персея позади нее ожила и вздохнула. Нет, не может быть. Паника и смятение охватили ее при виде силуэта мужчины, выглядывающего из-за угла здания напротив, мужчины сгорбленного и явно выделяющегося на фоне хорошо одетых римлян своей простой одеждой. Мятые брюки, настороженный взгляд. Нет, нет, обычный зевака. Только и всего. Показалось. Она бросила сигарету и села на кровать, сжав пальцами виски. «Берегись, Адриана. Мое разбитое сердце не знает пощады». Пару съемочных дней – и она улетит за океан, в далекую Америку. Там можно будет вздохнуть спокойно. Да и здесь – рядом с ней Морис, охрана, съемочная группа вокруг – что он ей сделает? Он и близко не подойдет, деревенская рвань. Все, что он хочет – это прилюдного скандала. Ну что ж. Крики, заламывание рук – его удел. Трус. Простолюдин. Уже почти три года Адриана получала письма с угрозами от своего бывшего жениха, сына сыродела из ее родной деревни. Его руки всегда пахли сычугом и кислым молоком, его нрав был горяч, а глаза черны как вспаханное поле. Тайком от него, она уехала тогда на конкурс красоты в Палермо и сразу же получила приглашение на съемки для каталога свадебной моды. В деревню больше не вернулась – старшая сестра привезла ей вещи. Сказала: «Джино ищет тебя. Говорит: верну или убью. Выпытывал, где ты здесь живешь, я сказала, что не знаю, на автобус шла, оглядываясь. С ума сошел, работу забросил, подрался с отцом. Мама наша плачет. Возвращайся». Она сидела в выцветшем платье с ветхим чемоданом у ног, загорелая дочерна, в волосах ранняя седина, громко хлюпала через трубочку шакерато, стеснялась, говорила тихо, неуверенно, столь не похожая на себя настоящую – редкая естественная красота сестры сразу потерялась на фоне города. Адриана написала Джино длинное письмо, где рассказала, что перед ней теперь лежит совсем другая жизнь, про огни софитов, про музыку, про кружевные платья, про то, что отсюда деревня и весь ее уклад кажутся ей чем-то призрачным и бледным, про то, что хочет быть друзьями, про то, что свадьбы с ним, конечно же, не будет никогда. Расчувствовалась и капнула слезинкой на бумагу. Казалось ей, что прочитав эти искренние строки, он все поймет и зла держать не будет. Но прошел месяц, второй, шли съемки в ее первом фильме, и в номер парижского отеля коридорный принес письмо без обратного адреса, после которого она дрожала, и прижималась к Морису всю ночь. Тот предлагал писать заявление в полицию, потом махнул рукой – мало ли завистниц у восходящей звезды экранов, что только и ждут повода испортить настроение. Письма настигали ее во Франции, Испании, Швейцарии и Монако. Она не понимала, как он находит ее местоположение, потеряла сон, на улицах вертела головой и всегда старалась быть среди людей, из номеров одна не выходила. Режиссер пригласил терапевта, тот выписал таблетки. Вроде бы все стало налаживаться, письма приходили реже, спала она хорошо, вернулась радость жизни. И тут он появился собственной персоной, без всяких уже писем. Может быть, и вправду показалось. Да и откуда у него деньги на проезд и жилье в Риме? Из писем от сестры она знала: сыроварня Пелларатти еле сводит концы с концами. Вернулся Морис, за ним шел коридорный мальчик и осторожно нес серебряный поднос с холодными коктейлями и фруктами. Как всегда в присутствии Мориса ее тревога развеялась. Обед в ресторане омрачило происшествие. Архангельскими трубами взвыли кондиционеры и тут же замолчали, раздался треск, из рубильника у стойки портье сыпануло искрами: не выдержав напряжения, сгорели пробки, свет погас, вентиляторы прекратили свое движение, и воздух враз отяжелел. Через час Адриана лежала в шелковом халате, с мокрыми после душа волосами и изнывала от жары. Коридорный мальчик, Сильвио, обмахивал ее турецким опахалом. Вошел Морис и сообщил, что электрики обещают закончить работы в течение пары часов, что кто-то похулиганил и разбил трансформаторную будку на задворках отеля. И предложил принести мороженого или граниты. «Да-да, прекрасная идея». Она лежала и думала, что на природе жара воспринимается гораздо легче, а здесь, среди асфальта, камней и бетона превращается в совершенную муку, что сейчас в ее деревне местный праздник, и девчонки топчут первый виноград под гармонь и фрискалетту. Морис вернулся быстро и с торжествующим воплем: «Смотри, Адриана, торговец как нарочно ждал меня прямо у входа в отель и предложил купить мне весь свой холодильный ящик со льдом и мороженым, он сказал, что здесь на всех хватит, на всю группу! Цену заломил, конечно же, но разве это важно…». Адриана вскочила, захлопав в ладоши, подбежала к ящику и открыла его… Тут же блестящей черной молнией выпрыгнула оттуда крупная змея и, спружинив, с силой ткнулась ей в шею и в плечо. Заверещав, мальчик прыгнул на кровать и закрылся опахалом, ошеломленный Морис уронил короб, выхватил из кармана маленький пистолет и стал стрелять по извивающейся на полу змее, Адриана, схватившись за шею, побелела как молоко, коротко низко вскрикнула и упала на пол, на рассыпанный лед. На шум быстро сбежались люди, Сильвио выскочил бочком из комнаты и кинулся к телефону вызывать врача. Адриану в полубессознательном состоянии Морис снес на руках в фойе и положил на диван. Места укусов страшно распухали, их обложили мороженым, руки ее холодели, губы стали голубыми, на них показалась пена, она изо всех сил цеплялась за руку Мориса, силясь что-то сказать. За пару минут до приезда медицинского автомобиля у нее начались судороги, глаза заволокло пеленой, и усилия прибывших врачей оказались напрасны. Несколько недель после этого фотографии отеля «Континент» не сходили с первых полос новостных хроник. Толпы зевак осаждали здание. Морис был арестован, но скоро отпущен, так как и работник отеля и случайные свидетели видели, как он покупает у торговца мороженым весь его товар. Торговец был бедно одетым молодым мужчиной, которого никто из местных в районе виа Венето не знал. Спустя несколько дней в сицилийскую деревню неподалеку от Мандры, где родилась и выросла Адриана, прибыла машина карабинеров. Однако Джино Пеларатти они не застали: по словам родных, он нанялся на работы в порту Катании, но и в порту Катании о нем никто не слышал, и фотография сутулого худого мужчины с упрямым взглядом и жилистыми руками осталась неопознанной. Больше Джино никто и никогда не видел. Змею также так и не нашли. От нее осталось лишь слабое пятно крови на ковре в месте, где задела ее пуля Мориса. Судя по стремительному смертоносному яду, это была не просто гадюка, и полиция опрашивала виварии и зоосад на предмет пропажи или продажи экзотических змей. Но дело осталось нераскрытым и через пять лет легло на архивную полку. Морис через два года женился на французской певице и стал ее импресарио. Сильвио вырос и встал за стойку портье. А отель стал угасать. Вокруг него роились слухи: что змея так и осталась жить где-то в вентиляционной системе, что она отложила яйца и из них вылупилось множество змеенышей, и потому мышеловки стоят пустыми по углам кухонь и кладовок. В один из дней, спустя несколько лет после трагедии, постоялец выпрыгнул на улицу из номера на первом этаже, прикрывшись одной лишь простыней, с криком, что видел под потолком длинную тень змеиного тела, и потом долго и с удовольствием позировал фотографу «Иль Мессаджеро», завернувшись в простынь как в тогу, и давал интервью. К концу 70-х годов «Континент» лишился многих своих звезд и влачил совсем уже жалкое существование, еле справляясь с налоговыми поборами, пока национальная сеть отелей «Флора» не сделала старшему брату Сильвио, унаследовавшему дело после отца, выгодное предложение по аренде. Отель сменил вывеску, пережил ремонт и перепланировку, вентиляционные коробы были вскрыты, шахты вычищены, никаких следов ни змей, ни тем более змеиных яиц не обнаружилось. Об Адриане уже мало кто помнит, и сейчас в отель с удовольствием селятся практичные немецкие тургруппы, русские романтические пары и английские бэкпекеры. Лишь изредка хозяин ресторана по соседству рассказывает туристам леденящую историю о невероятно жарком августовском дне далекого 1954 года, надеясь, что возбужденно поохав и покачав головами, посетители не забудут на прощание про щедрые чаевые.
