Тяжелый запах жасмина

Пока Василий Иванович напутствовал Сёму, Галина Владимировна собирала для него вещи и продукты. Было очень тяжело осознавать, что он уходит в неизвестность, и никто не мог предугадать, какая участь подстерегает его там, в нынешнее страшное и опасное время, ведь всё может случиться; но другого варианта, как уходить из города, не было, и она это понимала, продолжая собирать его в дорогу. На часах стрелки показывали два часа ночи, когда Сёма прощался с Галиной Владимировной. Прощаясь, она повесила ему на шею небольшой медный крестик и тихо сказала: «Это твой талисман. Не снимай его, он сейчас для тебя просто необходим». Она поцеловала его и подтолкнула к Василию Ивановичу, с которым он и вышел во двор. Осенние ночи всегда тёмные, но эта ночь была настолько темна, что в двух шагах невозможно было ничего разглядеть. Первым из калитки вышел Василий Иванович и, убедившись, что поблизости никого нет, позвал Сёму. Они постояли немного, обнялись, Василий Иванович поцеловал его, как родного сына, и тихо произнёс:

– С Богом, Коля! Не забывай всё то, что я тебе говорил, а особенно имя и фамилию.

– Я буду всё помнить, не беспокойтесь, дядя Вася, всё будет хорошо, не пропаду! – с этими словами Сёма шагнул в темноту и сразу же, как бы растаял в ней. Василий Иванович постоял немного, вслушиваясь в тревожную тишину ночи, и медленно пошёл в дом. Как только он появился в дверях, первый вопрос был: «Ушёл?» Василий Иванович постоял, затем прошёл, сел на стул, возле швейной машинки, помолчал и со вздохом ответил: «Ушёл!» Галина Владимировна задвинула нижний ящик шкафа, взяла стул, который стоял у стола, поставила его возле мужа, села, положила ему на плечо руку и, прижавшись, тихо сказала:

– Будем надеяться, что всё обойдётся и всё будет хорошо.

– Дай Бог! Дай Бог! – ответил Василий Иванович.

На стене часы–ходики отсчитывали ночное время, а они сидели, прижавшись, друг к другу, думая о том, какая участь подстерегает Сёму. И вдруг Галина Владимировна, не выдержав молчания, с каким-то надрывом обратилась к Богу:

– Господи! Спаси и оберегай нашего Сёму, не дай ему погибнуть, умоляю тебя, Господи! – сказала и заплакала.

– Не надо, Галочка, не надо! – Василий Иванович погладил её по голове и, как мог, успокаивал жену. – Теперь нам осталось только ждать и надеяться на хороший исход. Вспомни, Галочка, ведь и нам пришлось немало пережить, а ведь пережили и остались живы. Вот так и Сёма – тоже не пропадёт. А ведь, правда, мы были тоже детьми, когда нам пришлось пережить революцию и Гражданскую войну. Мы пережили Деникина, Махно и Петлюру, а сколько банд гуляло по украинской земле?! Помнишь, как горели хлебные поля и инвентарь «Коммуны»? Всё пережили: и коллективизацию, и национализацию, и голодовку тридцать третьего, и тридцать седьмой, а теперь мы должны пережить и эту страшную оккупацию, это страшное время, когда за три дня убивают три тысячи двести ни в чём не повинных людей, в числе которых женщины, старики и дети. Мне хочется верить в то, что Сёма останется жить, как живой свидетель того, что творят фашисты и те, кто им помогает вершить эти страшные преступления, выполняя самую чёрную, гнусную и кровавую работу.

Он говорил, говорил, а потом наступила тишина. Они незаметно для себя задремали и проснулись, когда за окном начался рассвет. Галина Владимировна успела приготовить завтрак, пока муж, положив голову на руки, которые лежали на колпаке швейной машинки, уже не дремал, а сладко спал. Проснулся он сам, никто его не будил. Галина Владимировна, увидев, что он проснулся, пригласила его к завтраку. Убирая посуду, она взволнованно сказала:

– Нам необходимо пойти на базар и купить такие же вещи, какие ты покупал для Сёмы.

Василий Иванович не понял и переспросил:

– Не понимаю! Это зачем?!

– А для того, – объяснила она, – что Фёдор просто так не отстанет от нас и будет добиваться своего. Он может узнать, что в Зеленовке никого нет и дарить одежду некому, не исключено, что он захочет убедиться в этом, и попросит показать всё то, что ты купил, а у нас ничего нет. Значит, одежда предназначалась кому-то другому, и выходит, что мы кого-то прятали, а это равносильно смерти!

Василий Иванович смотрел на жену и думал: «Какая же она умница!» Он резко поднялся и тут же стал собираться. На базар они пошли вдвоём. Обойдя вокруг собора и не найдя ничего того, что надо, они отправились на «толкучку», где всегда можно было приобрести, за недорогую цену, старые вещи. Потолкавшись в толпе, которая всё время двигалась, шумела, как потревоженный пчелиный улей, они приобрели старый детский тулупчик, который требовал частичного ремонта, поношенные сапоги и шапку–ушанку, а кроме этих вещей, выменяли на две бутылки водки три женских пальто и две солдатские шинели. Взвалив на плечо почти полный мешок вещей, Василий Иванович и Галина Владимировна отправились домой. Дома, разобрав всё, сразу приступили к починке тулупчика, над которым колдовал Василий Иванович, а Галина Владимировна начистила кремом сапоги и принялась чинить шапку-ушанку. Всего за пару часов всё было готово, вещи завязали в тряпку, получился почти такой же узел, какой был до ухода Сёмы.

Прошло два дня с тех пор, как они побывали на базаре, всё было так, как и положено быть: Василий Иванович шил, Галина Владимировна распарывала старые пальто и шинели, выкраивала заготовки на валенки–бурки и рукавицы. Казалось, что ничто не может потревожить этот установившийся, привычный жизненный ритм, но тревога, затаившаяся в их душах, всё время давала о себе знать и предчувствие их не обмануло. Была глубокая ночь, когда постучали в окно, а затем в дверь. Первой проснулась Галина Владимировна и разбудила мужа.

– Что случилось?! – ещё полностью не проснувшись, спросил он.

– Стучат, – шёпотом ответила она. И, как бы в подтверждение, снова громко застучали в дверь. Василий Иванович быстро соскочил с постели, оделся, зажёг на кухне лампу и вышел в коридор.

– Кто там? – спросил он и в ответ услышал голос Фёдора.

– Принимай гостей! Раз не приглашаешь, то мы сами явились, а то, что ночью, так это для того, чтобы застать всех дома! Правильно говорю? – обратился он к тем, кто пришёл с ним и стоял по ту сторону двери. – Правильно! – послышался ответ и какой-то приглушённый смех.

– Ну, Фёдор, ты и даёшь! – с этими словами Василий Иванович открыл дверь, и пропустил непрошенных гостей в кухню, запер наружную дверь, и сразу же зашёл за ними. Возле кухонного стола стояла Галина Владимировна, бледная, с испугом глядя на пришельцев.

– Что же вы стоите, проходите и садитесь, ведь вы, хотя и поздние, но всегда желанные гости! – приветливо обратилась она к Фёдору и двум полицаям, которые пришли с ним.

– Да, нет! Мы тут у дверей постоим, – поправляя на плечах карабины, ответили они, а Фёдор прошёл, сел откинувшись на спинку стула, забросил ногу на ногу и, нагло улыбаясь, проговорил:

– Не пугайтесь, мы мирные и добрые люди, но кое-что мы хотели бы узнать. – Он повернулся к Василию Ивановичу, который стоял возле шкафа. – Хотел бы я, Васыль, спросить, чи передал ты одежду своему племяшу? Уже и пора передать, а тож скоро холода настанут?

– Нет, не передал.

– Не передал?! Это же почему?! Чи передумал? – спросил и захихикал.

– Да нет! Не передумал! Два дня тому, мы с женой были на базаре, там я встретил человека из Зеленовки, и он сообщил мне о том, что моя сестра Паша погибла, подорвавшись на мине, а Коля куда-то делся, а куда – никто не знает. Так что передавать-то некому! – Василий Иванович вздохнул и поочередно посмотрел на Фёдора и на стоящих у двери полицаев, как бы желая убедиться, поверили ему или нет.

– Так, так! – произнёс Фёдор. – Эту историю, которую ты нам рассказал, я узнал ещё вчера, будучи в Зеленовке, мне соседи рассказали и точно так, как ты сейчас. Значит, выходит, что говоришь правду.

– А я всегда говорю правду, – отпарировал Василий Иванович.

– Воно конешно, а бы б нэ шо! – произнёс Фёдор свою любимую пословицу и снова ехидно захихикал, а потом, как бы сам с собой рассуждая, проговорил: – Не передавал… – он подумал и продолжил: – Значит шмотки должны быть дома. Правильно я мыслю? – обратился он к тем, с кем пришёл.

– Правильно мыслишь, оно иначе и не может быть! – отчеканили они.

– Галочка, принеси, пожалуйста, вещи, которые купили для Коли, – попросил Василий Иванович.

Галина Владимировна принесла узел и, развязав, положила возле Фёдора, а когда отошла, то он носком сапога разворошил вещи, засмеялся и с уверенностью сказал:

– Вещи есть, значит, и пацан тут! Давай, хлопцы, отодвигай шкаф!

– А зачем отодвигать, он ведь рассыплется! Мы и так пройдём в мой подпольный цех.

Он открыл дверцы шкафа, раздвинул висящую там одежду, отодвинул заднюю стенку и, осветив фонариком, который всегда лежал в шкафу, дверь в стене, пригласил Фёдора, который с большим интересом следил за движениями хозяина, следовать за ним. Открыв дверь, он хотел войти в комнату, но Фёдор, оттолкнув его, вырвал фонарик и быстро нырнул в проём двери. За ним вошёл Василий Иванович, а немного позже в дверь просунулся один из полицаев.

– Посвети мне, Фёдор, я зажгу лампу, а то ничего не видно. – Лампа осветила всё помещение, где метался Фёдор, осматривая все углы, заглядывал под кровать и в туалет, простукивал стены и наконец, убедившись, что никого нет, уселся на кровать, сочно выматерился и закурил.

– Да! Схованка, шо надо! А пацана нету! Вот зараза! – и он снова выругался.

– А его и не было! – засмеялся Василий Иванович. – А вот как ты разузнал про это место, просто не пойму!

– А это тайна, профессиональная тайна! – ответил Фёдор и закашлялся. – А ведь я был уверен, что пацан есть, а оказалось, что обманулся, или ты меня обошёл? – Он пристально посмотрел на Василия Ивановича, встал и пошёл к выходу.

– Ну, чего?! – спросил Фёдор полицая, который стоял у двери.

– Да никого нет! Пока вы там были, я обшарил весь дом. Нет никого! Видать, что и не было, – ответил полицай.

– Может, и не было, – проворчал Фёдор, усаживаясь снова на своё место, где и сидел раньше. – Воно конешно, а бы б нэ шо! – загадочно прозвучала любимая его пословица. – Ну что, хлопцы, раз нет, то нет! Пошли по домам! – со вздохом проговорил он и начал подниматься.

– Э, нет! Так не пойдет! Надо ведь по чарочке на дорогу! Проведена такая большая работа, что и не грех бутылочку осушить! – с этими словами, в которых чувствовалась скрытая издёвка, Василий Иванович вынул из кухонного шкафчика пол-литра водки, а Галина Владимировна поставила три стакана. Не заметив иронии, Фёдор поднялся, улыбаясь во весь рот, подошёл к столу, взял из рук хозяина бутылку, разлил по стаканам, подозвал своих товарищей. Они почти одновременно опрокинули стаканы и, вытерев рукавом губы, Фёдор пробурчал: – Благодарствуем! – и направился к выходу, а за ним и остальные, кроме Галины Владимировны. Проводив и возвратившись, Василий Иванович подошёл к супруге, обнял её и, поцеловав, сказал:

– Умница ты моя! Сегодня ты спасла свою и мою жизнь от неминуемой смерти! Затем подошёл к вещам, которые лежали возле стула, где недавно сидел Фёдор, связал их в узел и бросил под швейную машину.

Шла вторая неделя с тех пор, как Сёма попрощался с Василием Ивановичем и шагнул в темноту ночи, навстречу тревожной неизвестности. Он прошёл базарную площадь, вышел с противоположной стороны собора к обрыву, спустился вниз и пошёл по узкому переулку, который вывел его на луг и на тропинку, которая вела к реке. Подойдя к камышам, он стал искать лодку, но её не было на том месте, которое указал Василий Иванович, а она оказалась в стороне, метров за двадцать, спрятанной в густых камышах. Переправившись на противоположный берег, он спрятал лодку, постоял немного, осваиваясь в темноте с местностью. Справа по «большаку» шли машины, освещая ярким светом фар дорогу, а слева была непроглядная темень, где еле-еле просматривалась узкая просёлочная дорога, по которой он и пошёл. Шёл всю оставшуюся часть ночи, стараясь подальше удалиться от города, и только тогда, когда уже начал сереть предутренний рассвет, он увидел среди поля громадный сарай и, свернув с дороги, направился к нему. Оказалось, что этот сарай используется для хранения химудобрений. В сарае было ещё довольно темно, но Сёма разглядел в одном углу горку удобрений, а в противоположном – кучу соломы. Из соломы он сложил себе ложе, и только успел лечь, как сразу же уснул. Проснулся он поздно, день выдался тёплым и солнечным, он развязал свой заплечный мешок, отрезал кусочек сала и небольшой кусочек хлеба, очистил варёную картошку, позавтракал, запил водой и, собравшись, снова вышел на дорогу. Шёл почти весь день, не заходя ни в одно из сёл, которые ему попадались. Всего лишь один раз он остановился возле колодца, чтобы наполнить водой флягу. Солнце начало сползать к горизонту, когда Сёма увидел большую скирду соломы, вокруг было поле, а вдалеке темнел лес. Он вырыл в скирде большую нишу, в которой решил провести ночь, снова немного поел, собираясь на дольше растянуть те продукты, которые ему дали Василий Иванович и Галина Владимировна, а утром снова шёл навстречу солнцу. С каждым днём становилось прохладнее, особенно прохладными были ночи, да и продукты таяли, несмотря на Сёмину жёсткую экономию и на все его старания хотя бы чем-нибудь дополнить свой скудный запас. Когда попадалось заброшенное картофельное поле, то он ножом добывал картошку, которую потом пёк в горячей золе костра. Однажды у опушки небольшого леса, он насобирал под дикорастущей яблоней яблоки, вообщем, всё, что только было съедобным и могло дополнить скудные запасы, шло в пищу. День сменялся ночью, а ночь сменял день, а Сёма всё шёл, меряя шагами нескончаемые просёлочные дороги, ночуя, где только придётся. Но основным его ночлегом были полевые сараи и скирды соломы, которые всё реже и реже попадались на его пути. Однажды он ночевал на кладбище, в заброшенной сторожке. Это было уже в Харьковской области. Ночи становились всё холоднее и холоднее, сараи, в которых приходилось ночевать, продувались насквозь холодным, пронизывающим, осенним ветром. Что ожидало Сёму, одному только Богу было известно, а он с каждым днём чувствовал, что слабеет, он уже не мог пройти тот отрезок пути, какой проходил раньше, да и холодные ночи делали своё коварное дело. Его начал мучить сильный кашель и боль в груди, голова была тяжёлая, а по спине часто пробегал озноб. Он чувствовал, что заболевает и что сам себе помочь не может, но ждать помощи со стороны было не от кого. Надежда была только на то, что всё пройдет само собой.

В один из вечеров, возле сарая, где он решил заночевать и, разложив небольшой костёр, собираясь испечь несколько картошек, в костровой золе, которая была почти готова, незаметно подошёл парень и присел на корточки возле Сёмы.

– Картошку печём? Это хорошо! А как зовут тебя? – он шмыгнул носом и приготовился ждать ответа. Сёма помешал палочкой золу в затухающем костре и, не глядя на присевшего рядом, ответил:

– Меня зовут Колей, а тебя как?

– Меня Санькой звать. Ты один?

– Один, – ответил Сёма, продолжая помешивать золу и лежащую в ней картошку.

– Вот и хорошо! – продолжил разговор Санька, – вдвоём будет веселее. Как думаешь, Коля?

– Наверное, ты прав. Вдвоём веселее и всегда можно помочь друг другу, а сейчас давай картошку есть! Видно, уже спеклась! – Он вынул все четыре картофелины, две отдал Саньке, а остальные две взял себе. Подождав пока остынут, очистил ножом нагоревшую кожуру и передал нож Саньке, который тоже очистил кожуру и, разглядывая нож, не удержавшись от похвалы, передал его хозяину. Это был уже обоюдный ужин, что радовало Сёму. Покушав и запив водой из Сёминой фляги, они обошли вокруг сарая и обнаружили место, где раньше стояла скирда соломы, самой скирды не было, но на том месте, где она была, осталось немного соломы, которую Сёма и Санька собрали и смастерили, каждый себе, место для ночлега. Сёма постелил солому в одном углу, а Санька в другом. Сёма заснул сразу, болезнь брала своё, отнимая у него последние силы, а кашель рвал грудь, и ломило тело, как после продолжительной и тяжёлой работы. Проснулся он, как всегда, на рассвете. В сарае был полумрак и холод. Руки были холодными, как лёд, и он протянул руку к тому месту, где вчера положил свой заплечный мешок, чтобы взять рукавицы, но мешка на месте не оказалось. Он ползал на четвереньках, ища его, но не находил. Невольно посмотрел в угол, где вчера пристроился Санька, но угол был пуст. Сёма был в ужасе! Он понял, что Санька украл его мешок, в котором было всё необходимое, чтобы просуществовать бездомному человеку, а сейчас у него ничего не было. Выскочив на улицу, Сёма окинул взглядом всё окружающее пространство, надеясь увидеть уходящего вора, но никого не увидел. Он вышел на дорогу и медленно побрел по ней. Пройдя немного, увидел небольшое село, к которому и вела эта дорога, постепенно превращаясь в центральную улицу, делящую это небольшое селенье на две части. В одном из дворов он увидел мужчину, который рубил дрова. Было раннее утро, довольно прохладное, какие всегда бывают осенью. Над крышами беленьких домиков вился сизый дымок, и казалось, что война обошла стороной это тихое, такое доброе и приветливое человеческое пристанище, что Сёма спокойно, не боясь, вошёл во двор, остановился и тихо попросил:

– Дяденька, дайте, Христа ради, що-небудь. Хоч крихотку хлиба. – Рубивший дрова медленно поднял голову, смерил с ног до головы тяжёлым взглядом стоящего и зло проговорил:

– Иды гэть з двору! Иды, чого стоиш?! Чы хочеш, шоб собаку нацькував?! – Сёма повернулся и, идя к выходу, услыхал слова, брошенные ему вдогонку. – Ходят тут, усяки попрошайки и ворюгы! Паразыты паршыви!

Сёма шёл и плакал, слёзы текли по его грязным щекам, это были слёзы незаслуженной обиды и голода, которого утолить было нечем. Он шёл, не видя дороги, он шёл, напрягая последние силы, которых оставалось всё меньше и меньше. На обочине дороги стояло небольшое строение, которое Сёма увидел только тогда, когда приблизился к нему вплотную. Оно было вроде сарая, сколоченного из досок, и с сорванной с петель дверью. Сёма вошёл и сразу же понял, что это заброшенная кузница. Под стенкой стояла широкая скамейка, в углу был горн, а недалеко от горна – наковальня. Как видно, в определённое время года эта кузница работает. В общем, как бы там ни было, а Сёма, войдя, опустился на скамейку, посидел немного, отдышался от кашля, который всё чаще и чаще изматывал его, а затем как-то непроизвольно прилёг и сразу же провалился в тяжёлый сон, в сон уставшего и больного человека. Время шло, уже сгустились сумерки, а он продолжал спать. И снился ему сон: ранняя весна, всей семьей они идут к реке, где начался ледоход. Он шёл, держась за руку мамы–Симы, а Люся шла рядом с отцом. Народа шло очень много, но они шли быстрее всех и остановились у самого обрыва, с высоты которого была видна вся река, заполненная громадными, движущимися льдинами, которые, наседая друг на друга, сталкивались, переворачивались и, наползая одна на другую, с оглушительным треском разламывались. Вода словно кипела от этого могучего движения. Это было захватывающее дух зрелище и, одновременно, было страшно смотреть на эту необузданную, самобытную силу природы. Он смотрел во все глаза, а вокруг всё прибывал и прибывал народ. Вдруг мама–Сима оттолкнула его легонько в сторону и, в одно мгновение, взяв за руки Люсю и папу, все трое шагнули с обрыва и полетели над бушующей рекой, поднимаясь всё выше и выше, а он смотрел вверх, провожая их взглядом, восхищаясь их полётом. И вдруг их не стало, а на том месте, где они только что были, плыло белое облачко. Сёма оглянулся, вокруг никого не было, слева простиралось поле, а справа, плотной стеной стоял лес. Вдруг между стволами деревьев что-то мелькнуло, и из леса вышел Володька, держа в руке нож. Он остановился, осмотрелся, сделал несколько шагов в сторону Сёмы, присел, как бы готовясь к прыжку, голова его превратилась в волчью, а из раскрытой пасти, где блестели длинные и острые клыки, вместо слюны стекали струйки крови. Сёма закричал и проснулся. Было тихо, в дверной проём светила луна, он лежал, сердце колотилось, ломило в висках, он вслушивался в тишину ночи, и ему показалось, что эту тишину нарушали какие-то незнакомые звуки. Он вслушивался, но было тихо. Поднявшись, он сел на скамейке, на которой спал, посидел немного и ясно услыхал волчий вой. Вначале начинал выть один, а затем вступали ещё два. Любому живому присущ страх и инстинкт самосохранения, и Сёма не был исключением, ему было страшно в этой кузнице без дверей. Вслушиваясь в волчье разноголосье, он вышел и взобрался на крышу этого ветхого строения. Луна разливала вокруг свой яркий свет, вдали был виден лес, а впереди леса рос густой кустарник. Через определённые интервалы вой повторялся, но уже в другом месте, затем утихал, и наступала тревожная тишина, но вдруг послышался вой, который, как показалось Сёме, приблизился к тому месту, где стояла кузница. Страха почти не было, он чувствовал себя, находясь на крыше, вне опасности, а вот болезнь, непрекращающийся кашель и голод уносили последние силы и надежду. Он угасал, как угасает догорающая свеча. Волчий вой его не беспокоил и не тревожил, клонило ко сну и, свернувшись у трубы калачиком, он снова уснул. И снится ему, что сидит он у костра, который своим теплом согревает его, а он помешивает горящие сучья и картошку, которая вот-вот будет готова. Вдруг послышался хохот, который донёсся из сарая, он поднялся от костра, вошёл в сарай и увидел два больших, светящихся глаза, поднял палку и ударил ею по перекладине, где светились эти страшные глаза, захлопали крылья и всё исчезло. Он возвратился к костру и хотел выкатить картошку, но её там не оказалось, в костре оказалась только одна зола, которая угасала, как и сам костёр. Подул слабый ветерок, и в ночной темноте появилось светящееся пятно, которое разрасталось, приближаясь к тому месту, где сидел он. Вскоре, пятно приобрело очертания женской фигуры, от которой и исходил этот причудливый и таинственный свет. Женщина, вся в белом, опустилась недалеко от костра, и он услышал голос мамы–Симы:

– Сыночек мой! Я нашла тебя! Как я счастлива, что ты жив! – Сёма закричал: «Мама!» – и хотел броситься к ней, но она жестом руки, остановила его. – Не подходи, не надо! Я знаю, что тебе очень тяжело, но ты не должен погибнуть, ты должен жить и рассказать правду, что ты видел и что пережил. Иди к людям, они тебе помогут!

– Я уже ходил и меня прогнали, – ответил он.

– Не обижайся, люди всякие бывают, но хороших и добрых больше, чем злых! Иди, сыночек, к людям, это твое спасение!

Снова подул ветерок и мама–Сима начала удаляться, вновь превращаясь в светящееся облако, от которого, словно перекликающееся эхо, неслись, утихая слова:

Сёмочка! Сыночек! Иди к людям–м–м–м… Иди к людям–м–м–м. Облако исчезло в ночном мраке, и Сёма проснулся. Всё тело ломило, а в голове был шум, в который вплетались только что услышанные слова: «Иди к людям!» Он напряг все свои оставшиеся силы и, держась за трубу, поднялся на ноги и посмотрел по сторонам. Совсем близко стоял, весь в осенних красках, лес, а справа, куда вела дорога, виднелось большое село, которое Сёма не заметил вчера. Его белые домики, как на картинке, были рассыпаны на невысокой возвышенности и, казалось, манили к себе своей красотой, своими тополями, садами, в которых прятались эти домики, над крышами которых вился мирный, обещающий приют и тепло, дымок. Он сполз с крыши, где провёл остаток ночи, подобрал палку, лежавшую возле кузницы, и пошёл по дороге, как сказала мама–Сима: к людям. Дорога привела его к развилке, он свернул вправо и прошёл по просёлочной дороге, которая пролегла узкой лентой к самому селу. Пройдя немного, он вышел на широкую сельскую улицу и пошёл по ней, никого не встречая, и уже подумывая постучаться в какую–нибудь дверь, но в этот момент увидел женщину, которая вышла из дома и скрылась в сарае. Он вошёл во двор, подошёл к сараю и стал ждать, когда она появится снова. Прошло минут десять, а может и больше, женщина вышла и, не заметив его, начала закрывать дверь, стоя спиной к Сёме, и он тихо, на чистом украинском языке, попросил:

– Титочко! Дайтэ, будь ласка, хоч крыхотку, чого-нэбудь поисты. Я вжэ два дни ничого нэ ив.

Она повернулась в ту сторону, откуда послышался этот голос, и увидела мальчика в кожушке и в шапке, из-под которой выбивался клок рыжих волос. Он смотрел снизу вверх, лицо было настолько худое, что видны были только скулы, обтянутые кожей, заострившийся нос и как бы провалившиеся вглубь голубые глаза, смотревшие на незнакомую женщину, в которых застыла мольба о помощи и страх, что его могут прогнать, как прогнали два дня тому назад. Она всплеснула руками и, на чистом русском языке, вскрикнула:

– О, Боже! Да что же это делается на белом свете? – и нагнувшись к нему, спросила: – А как зовут тебя?

– Коля, – ответил он и заплакал.