Тяжелый запах жасмина

– Второй слева. Узнал я его, – тихо ответил Николай.

Майор что-то сказал старшему лейтенанту и вместе с Николаем они вышли во двор, который был огорожен высоким забором, а в глубине двора, стояло небольшое строение с зарешёчённым окном. Майор ушёл, а он сидел на ступенях, глядя на это окно, сидел, вспоминая о том, что было, что прошло и что безвозвратно потеряно. Так он и просидел до тех пор, пока не пригласили на следующее опознание.

За ограждением, опираясь о стену, сидел человек, обросший густой бородой, и, прищурив глаза, сосредоточенно следил за всем, что происходит вокруг, а когда увидел появившегося Николая то, как бы сжался в комок, отвернулся, показывая всем своим видом, что приход этого человека его просто не касается.

– Ну, вот и вновь, Аркадий Царенко, сошлись наши стежки–дорожки! – вместо приветствия произнёс Николай.

– Это вы, гражданин военный, к кому обращаетесь? Если ко мне, то, видать, ошиблись. Ну, ничего! Это бывает! – захихикав, ответил бородач.

– Нет, нет! Я не ошибся, это ты ошибся, думая, что всё пройдет и всё забудется, а ведь оно не так! Меня ты не ожидал встретить живым, а вот видишь, как всё обернулось! Из мёртвых воскресший, я пришёл тебя уличить в твоих кровавых преступлениях. Ведь это я ещё в госпитале описал майору все твои приметы, а ты сбежал, боясь разоблачения, чем и выдал себя. Не рассчитал, а ведь всегда любую мелочь учитывал. Всегда сухим из воды выходил.

– Какие там приметы?! Дуристика какая-то, наговор! Отвечать будете за оговор честного фронтовика, инвалида войны! Я вас, гражданин военный, не знаю, вы просто с кем-то, меня путаете!

– Да нет! Не путаю! А те приметы, которые на тебе имеются, сами о себе говорят и подтверждают, что ты и есть, Аркадий Царенко, а не тот, за кого себя выдаёшь! Ведь у тебя ещё есть две метки, которые ничем изъять невозможно, и ты о них знаешь. Так что, Аркадий, проиграл ты, как и Грынька, и Володька!

И тут его прорвало, не сдержался! Встал, глаза широко раскрыты, в которых сверкала звериная злоба, и тут же произнёс, нет, не произнёс, а взвыл:

– У–у–у! Сука! – прохрипел, скрежеща зубами. –Ненавижу! Жалею! Ох, как жалею! – хрипел бородач, брызжа слюной.

– А о чём ты так сильно жалеешь, что трясёт тебя?

– Жалею, что я тебя тогда в госпитале не задушил! А ведь мог!

– Так чего ж не задушил?

– Сомневался! Ты это или нет? Ведь я видел своими глазами, как тебя с матерью и со всеми остальными загнали на пятачок, а ведь оттуда никто не вернулся! Вот и сомневался! Да и фамилия другая и имя тоже, а вот когда пришёл к тебе капитан НКГБ, теперь он, вишь, майор, ведь я всё время следил за палатой, и, подслушав ваш разговор, понял, что не ошибся, опознал! Вот тогда и пришлось уходить, да немедля, а теперь вижу, что проиграл. Но ничего! Нас много! Всех не пересажаете! Всех не перестреляете! Пройдёт время, и тогда увидим, кто проиграл, а кто выиграл! – срываясь на высокой ноте, прокричал Аркадий и вдруг осел, как мешок, опустился на скамью, зажав руками голову, а Николай сидел, глядя куда-то в пустоту, уйдя в глубину своих воспоминаний.

– Товарищ гвардии майор! – в наступившей тишине обратился майор к Николаю. – Процедура опознания окончена. Ознакомьтесь с протоколом и подпишите его. А этого, – он повернулся к старшему лейтенанту, указывая на Аркадия, – уведите!

Николай и майор расстались друзьями, обменявшись адресами, и только сейчас Николай узнал, что майора зовут Влас Максимович Громов и что родом он из города Томска. Домой Николай пришёл в начале пятого, где застал только Василия Ивановича и дядю Ишию. Мамы – Тони не было, она ушла в больницу проведать Костю – мужа своего. Наспех перекусив, Николай поднялся из-за стола со словами:

– Надо сходить в Процовку, передать привет родным Глаши, это просьба военкома Кирилла Трофимовича, а его просьба, как я не раз говорил, для меня – закон. А вы, дядя Ишия, куда собираетесь?

– Как куда? С тобой! А ты что, меня не берёшь? – смеясь, спросил он. – Ведь вместе и веселее, и путь короче. Ну, так что, берёшь?!

– Беру, беру! – радостно ответил Николай.

За разговором дорога и впрямь показалось не такой уж длинной. Шли самым кратчайшим путём. Спустились с горы, перешли мост через реку и, свернув влево, в узенький переулок, нашли домик, где жили родные Глаши. Дома застали её маму и младшую сестру Ольгу, а вот отца не было, ушёл на завод. Мать, Агафья Афанасьевна, была неописуемо рада получить живую весточку от зятя и любимой дочери, всё расспрашивала, как там у них, и не собираются ли они приехать к матери и отцу в гости, а то и опоздать можно. Время вон как быстро мчится! Всё её интересовало, а пока шли разговоры, Ольга накрывала на стол, но долго за столом не рассиживались, впереди была дорога домой, да и время торопило. Прощались как родные люди, мать и дочь проводили дорогих гостей почти до самого моста. В гору поднимались медленно. Николай шёл, тяжело опираясь на палочку, дядя Ишия шёл рядом, неся передачу, которую дала Агафья Афанасьевна, а когда взошли на гору, то Николай остановился, тяжело дыша, и, глядя на дядю Ишия, предложил пройти по той улице… Он не сказал по какой именно улице, а только подумал: по той, где было последнее пристанище, откуда ушли его самые близкие и родные люди, откуда и он сам, в числе той страшной колонны обречённых, уходил на смерть в то страшное, холодное осеннее утро. Дядя Ишия понял Сёму, как он продолжал его называть, с полуслова, хотя сам он по этой улице старался не ходить. Пройдя немного, они увидели, что ворота, которые раньше всегда были закрыты, и никто не имел права без разрешения въехать на территорию улицы, теперь отсутствовали. А когда подошли поближе, то не нашли даже следов от прежних железных ворот, да и проходная, которая была тогда пристроена к дому, тоже была снесена, а в доме проживали жильцы. Всё было мирно, спокойно, а те, кто живёт в доме этом, и не подозревают, что творилось здесь в те короткие дни и нескончаемые страшные осенние ночи тысяча девятьсот сорок первого года.

Они вошли в проём бывших ворот, отошли и остановились в сторонке, как бы пропуская громадную колонну людей, гонимых на смерть. Николай и дядя Ишия стояли с закрытыми глазами и видели, да, да! Они видели то, что сообщала им неизгладимая память, всё то, что запечатлелось на всю жизнь! Первым очнулся от этих воспоминаний дядя Ишия. Он дотронулся до руки Николая и тихо сказал:

– Пошли, Сёма, пошли, дорогой!

– Да, да! Пошли, дядя Ишия! – ответил он.

Шли они медленно и, подойдя к бывшей конюшне, остановились. На дверях висел замок. Николай прислонился лицом к двери, положив на них ладони, плечи его вздрагивали. Дядя Ишия отошёл в сторонку, чтобы не мешать ему, и вдруг в тишине улицы послышался мужской голос:

– Чего тут шастаете, возле моего сарая?! А ну! Давай, проваливай!

К сараю приближался мужчина, держа в руке увесистую палку. Ишия старался жестами остановить «свирепого дядю», но тот, не обращая никакого внимания на его жесты, продолжал приближаться к сараю, но когда Николай повернулся к нему лицом, молча глядя на хозяина бывшей конюшни, то тот остановился. Увидев в глазах слёзы и погоны майора, спросил:

– Ты что, заболел что ли?

При немцах в этом сарае погибла его родная сестра, – подойдя к незнакомцу, ответил за Николая дядя Ишия.

– Ну, извини меня, майор! Да и ты, старый хрыч, размахался руками! Нет, чтобы сразу сказать! Ну, ещё раз извините меня, а то тут уже дважды сарай обворовывали! – сказал и пошёл к дому, а Ишия с Николаем продолжили свой путь.

Прошли то место, где была убита Бася. Многие дома отсутствовали, в том числе и тот, в котором ютились тогда мама–Сима, Люся и он сам. Улица была безлюдна, и только куски колючей проволоки, валявшейся у самого обрыва, напоминали о прошлом.

Уже сгустились сумерки, когда Николай с дядей Ишией подошли к дому Василия Ивановича. Простившись, дядя Ишия ушёл, а Николай постучал в окно, в то самое окно, в которое стучал в ту страшную дождливую ночь. Двери открыл Василий Иванович. Чувствовалось, что он ожидал Николая и был рад его приходу, ведь больше всего его угнетало одиночество, он просто боялся его. Иногда, будучи один дома, он ловил себя на том, что начинает говорить со своей женой, а потом, опомнившись, замолкал и сидел в каком-то оцепенении. Никак он не мог её забыть и смириться с мыслью, что её нет, и если бы не Антонина Петровна со своим мужем Константином, которые жили теперь вместе с ним, то он бы не вынес своего одиночества. А сегодня Антонина Петровна дежурит в больнице возле своего тяжелобольного мужа и придёт очень поздно, а может, и останется там до утра, так что он очень обрадовался приходу Николая, или – как он привык его называть – Сёмы.

После скромного ужина, который перед своим уходом приготовила Антонина Петровна, Василий Иванович пошёл к себе в спальню и вернулся, неся что-то завёрнутое в клеёнку, а когда положил на стол и развернул сверток, то Николай увидел фотоальбом и документы. Всё, что было отдано Василию Ивановичу на хранение в то страшное время, когда уходили туда, откуда никто не вернулся, кроме него.

Фотоальбом просматривали вдвоём, разбирая каждую фотокарточку, вспоминая тех, кто запечатлён на ней, а кого Василий Иванович не знал, то Николай рассказывал ему об этом человеке. Так и просидели они до двух часов ночи, а под утро, когда они уже спали, пришла Антонина Петровна.

К девяти часам утра собрались те, кто вместе с Николаем решил посетить место массового расстрела горожан еврейской национальности, где в числе других находится и его мама–Сима.

Первыми пришли Фрида и Ишия, а чуть позже Дарья Ильинична с маленьким Жорой и Любовь Илларионовной. Маленький Жора познакомился с Николаем – дядей военным, и уже ни на шаг не отходил от него. Вышли в половине десятого, шли самым кратчайшим путём, а когда перешли незамерзающий ручей и грунтовую узкую дорогу, то остановились в недоумении.

Перед ними была большая поляна, заросшая редкой травой, на краю которой поднимался небольшой глиняный обрыв, посередине поляны росла берёза с изуродованным стволом, а на том месте, где находятся те страшные рвы–могилы, поглотившие в себя более трёх тысяч человеческих жизней, росли густые, почти не проходимые заросли цветущих кустарников. Ничто не напоминало о той трагедии, о том ужасе, о том преступлении, которое было совершено на этом пустынном куске земли. Николай стоял возле берёзы и смотрел туда, где цвели кусты жасмина. Откуда они взялись, эти кусты? Кто их посадил, прикрыв могилы цветущим покрывалом? Кто?! Кто сотворил этот живой памятник на этом громадном пустыре?! Кто?! Кто?! Кто?! И этот неразрешённый вопрос стучал молоточками в его висках, разламывая череп. Вокруг стояла тишина, и вдруг он снова услыхал пулеметную стрельбу, хохот сошедших с ума людей, предсмертную молитву и шёпот мамы-Симы: «мы должны быть первыми». Он пошатнулся и прижался к стволу берёзы, а когда очнулся, то услышал голос мамы-Тони, которая стояла возле него и говорила, указывая рукой в сторону густых цветущих кустарников:

– И это всего-то ведь, та капля неизмеримых размеров той горечи, которая расползалась по территории Украины в годы немецкой оккупации. Я знаю о трагедии своего посёлка, где каратели сожгли большую часть его жителей, не пожалев ни стариков, ни детей! Я знаю о расправах над мирными жителями Харькова! – Она хотела ещё что-то сказать, но в этот момент Николай поднял палку, указывая ею в сторону глинистого обрыва.

– Вон, вон! Посмотрите! Вы видите?! Вон там, у обрыва, – волнуясь, говорил он.

Все глянули туда, куда указывал Николай, и увидели в глинистом комке маленький детский ботиночек. Все молчали. И в этой тишине снова прозвучал голос мамы-Тони.

– А ведь этот детский ботиночек, затерявшийся и как бы спрятавшийся в этом комке, и есть тот безмолвный свидетель, который напоминает о том, о чём кое-кто хотел бы забыть и предать забвенью все те преступления, которые творились на многострадальной, оккупированной украинской земле руками фашистов и руками подлых предателей. Так будь же они прокляты и пусть кровь убиенных, лежащих под кустами этих зарослей, ляжет на них и на все их поколения страшным неизгладимым проклятием! – Последние слова она уже не произнесла, а как бы выдохнула, держась за плечо Николая, а он обнял её, приговаривая: «успокойтесь, успокойтесь, родненькая мама–Тоня!»

И она, прижав голову к его груди, разрыдалась. Вдруг подул ветерок, и ветки кустов зашевелились, зашумели, словно переговариваясь между собой, и над всем этим страшным местом повис давящий своей тяжестью и пьянящим ароматом, резкий запах жасмина.

Возвращались через городское кладбище, где похоронена Галина Владимировна. В грустном молчании стояли у скромного земляного надгробия, над которым возвышался невысокий крест. Василий Иванович стоял, сгорбившись, и Николай заметил, как у него по запавшей щеке скатилась слеза, и сердце сжалось от увиденного. Жаль, очень жаль было глядеть на этого доброго и близкого человека. На еврейском кладбище они посетили Люсину могилку, где стоял небольшой памятник, который смастерил дядя Ишия, и это была большая его заслуга, а ещё большая в том, что Люся покоится не возле городской свалки, а на кладбище, как и положено человеку. Николай подошёл к нему и тёте Фриде, обнял их и сказал: «Спасибо, дядя Ишия! Спасибо, тётя Фрида!» И повернувшись ко всем, прижав руку к груди, поклонился со словами благодарности за всё то, хорошее, что они сумели для него сделать, а затем подошёл к маме–Тоне, обнял её и трижды поцеловал, как целуют родную мать после долгой разлуки. Перед уходом Николай взял горсточку земли с Люсиной могилки и такие же горсточки земли он взял и там, где навечно осталась лежать его мама–Сима и там, где покоится Галина Владимировна. Он знал, что эта земля будет всё время с ним, до конца его жизни.

Домой возвращались не спеша, той же дорогой, которой шли ранее. Василий Иванович, борясь с усталостью, шёл из последних сил, и приходилось часто останавливаться, чтобы дать ему отдохнуть. Дома он прилёг, а женщины готовили, как сказала мама–Тоня, «чтобы погладить Николаю дорожку!» Время быстро и неумолимо мчалось. За столом долго сидеть не пришлось, выпили по рюмочке с пожеланием хорошей дороги. Провожать Николая решили все, кроме Василия Ивановича, который устал так, что путь к вокзалу ему было не одолеть. Прощаясь с ним, Николай понимал, что они расстаются навсегда, что это первая и последняя встреча после той дождливой ночи, когда он, простившись со своим спасителем, ушёл в непроглядную темень. И вот теперь, после прошедших, тяжелейших военных лет, они снова прощались в послевоенной разрухе, обнимая друг друга. Трижды расцеловавшись, Василий Иванович медленно ушёл к себе в спальню, как видно, стыдясь своих слёз. Ведь судьба Николая туго сплетена с воспоминанием о Галине Владимировне, которой уже нет, и он никак не мог смириться с этим и медленно угасал. Николаю было жаль этого дорогого ему человека, который спас ему жизнь, рискуя своей и жизнью любимой жены, человека, несущего добро людям, вопреки своему благополучию.

На вокзал пришли вовремя. Проездные документы Николай оформил в воинской кассе, до прихода поезда оставалось пятнадцать минут, платформа перрона заполнялась пассажирами, провожающими и встречающими. Все посматривали в ту сторону, откуда должен был появиться поезд, и наконец, из-за поворота показался всеми ожидаемый, тяжело пыхтящий паровоз, который тащил небольшой состав старых пассажирских вагонов. Он медленно въехал на первый путь, притираясь к привокзальной платформе, скрипя тормозными колодками. Дважды лязгнули буферные блины и поезд остановился. Возле каждого вагона, у самых ступеней толпились пассажиры, мешая прибывшим, пробраться сквозь плотную толпу, обременённую чемоданами, узлами и всякой другой ручной кладью. Каждый хотел попасть пораньше в вагон, чтобы занять место. Вагоны ведь были «общие» и мест для всех не всегда хватало, так что, кто успел. Только у одного восьмого вагона был порядок. Возле него стояли военные и, не торопясь, прощались с теми, кто их провожал. Когда Николай, попрощавшись, собрался войти в вагон, то вдруг маленький Жора дёрнул его за полу кителя и попросил:

– Дядя Коля! Ты пригнись, я тебя поцелую! – все засмеялись, а Николай поднял мальчика и, целуя его, с какой-то грустью приговаривал:

– Жоронька ты мой! Родненький ты мой! – и с этими словами опустил его.

– А ты ещё приедешь к нам? – закинув голову, спросил Жора.

– Приеду! Приеду! Обязательно приеду!

– Ну, Коленька, дорогой ты мой сыночек! Как только появятся детишки, то вызывай меня, приеду, нянчить буду! – улыбаясь и обнимая Николая, заявила мама–Тоня. Ещё раз, со всеми попрощавшись, Николай, по просьбе проводницы, вошёл в вагон. Стоя у окна, он вглядывался в лица дорогих и близких ему людей, судьбы которых тесно переплетались с его судьбой. Они так же, как и он, грустно глядели на Николая, говорили ничего не значащие слова, какие всегда говорят провожающие, зная, что расстаются надолго, а некоторые знают, что навсегда.

Продолжительный гудок паровоза предупредил о том, что поезд отправляется. Люди на перроне засуетились и отошли подальше от вагонов. Состав дёрнулся и плавно начал набирать скорость. Николай продолжал стоять у окна, он видел, как провожающие машут руками, удаляясь вместе с платформой, и вдруг она и стоящие на ней люди скрылись за поворотом, а он продолжал глядеть в окно, чувствуя, как радость, которая таилась в глубине души, расплывается во всём его теле. Он был счастлив! Мечта его сбылась! Он обнимал и целовал своих спасителей, Василия Ивановича и маму–Тоню, он прочувствовал радость встречи с дорогими и близкими ему людьми, он посетил могилы, где покоятся мама–Сима, Галина Владимировна и Люся, он изобличил в кровавых преступлениях мерзкого хамелеона – Аркадия Царенко. Он чувствовал прилив счастья и радости. Он ехал туда, где его ждут! Он ехал домой!

Эпилог

      Николай приехал в воскресенье, на рассвете. Маша была дома одна. Радость встречи была безгранична. «А где мама?» – спросил Николай, обнимая и целуя любимую жену. Маша, освободившись из объятий мужа, и с какой-то загадочной улыбкой посмотрела на него.

– Так, где же мама? На работе, что ли? Так сегодня воскресенье, – снова спросил он.

Маша продолжала глядеть на Николая, и вдруг она не выдержала и расхохоталась.

– Коленька! – сквозь радостный смех проговорила она – Мама вышла замуж и ушла жить к мужу. Что это ты так смотришь на меня? Ты что, не рад или не веришь?

– Верю, Машенька, верю! Я очень рад за маму и даже догадываюсь, кто это.

– А тут и догадываться нечего. Четыре дня тому назад, пришёл к нам Анастас Данилович, и, обращаясь к маме, сказал: «Я уйду из этого дома только вместе с тобой и на всю оставшуюся жизнь!» И мама, поцеловав меня, ушла с ним. А я плакала, ощутив своё одиночество, и в то же время радовалась за маму. А вот теперь ты приехал, и я не одинока! Вот так-то, Коленька! А почему ты не сообщил, когда приедешь?

– Да просто не хотелось тебя, родненькая, в такую рань беспокоить.

Это была счастливая и любящая друг друга молодая пара. Они прожили долгую совместную жизнь, создав крепкую и дружную семью. У них было два сына и дочь. Первому родившемуся мальчику дали имя, в память Сёминого отца – Гриша, второму дали имя в память Машиного отца, правда, его нарекли не Исаем, а Сашей. А девочке подарили имя Сима, в память о Сёминой маме. Маша продолжала работать на одном из крупных заводов города, юристом, а Николай, окончив зубоврачебный техникум, работал в городской клинике, оставив работу в военкомате. Кирилл Трофимович ушёл в отставку и вместе с Глашей остались жить в городе Куйбышев (ныне Самара). Они были самыми близкими друзьями семьи Николая и Маши. К тёте Тане приехал муж её родной сестры Оли, которой не стало два года тому назад. Он остался совсем один, а по еврейскому обычаю, если умирает жена и есть одинокая сестра, то он должен на ней жениться. Так что тётя Таня теперь уже не одинока.

Антонина Петровна сдержала своё обещание и трижды приезжала к Николаю и Маше нянчить внучат. Василий Иванович умер в начале весны и был похоронен рядом со своей женой. А маленький Жора учится в той школе, в которой учились Жора и Сёма (ныне Николай), и очень часто спрашивает: «Когда приедет к нам дядя Коля?» Ишия и Фрида потихоньку начали сдавать, но стараются не поддаваться времени. Дарья Ильинична стала часто болеть, но благодаря заботам Любови Илларионовны держится, хотя это ей не так-то легко удаётся: время, как бы исподтишка, невзирая ни на что, продолжает вершить своё коварное дело.

А в городе Куйбышеве, в семье Николая и Маши, на радость родным и близким, подрастало новое поколение. Жизнь продолжалась, страна поднималась из руин недавно прошедшей войны, а за Кремлёвской стеной нарастала борьба за власть. Шёл тысяча девятьсот пятьдесят третий год.

10 ноября 1941 года за городом Ромны в районе села Пески было расстреляно 3650 человек* еврейской национальности, в том числе старики, женщины и дети.

*На основании государственного архива Роменского филиала Сумской области Р-374, оп. 2, спр. 1, арк. 2.

Ромни / под ред. Г.И. Кардаш. – Изд. 1-е, – Харьков: Прапор, 1968, с. 92

Спасибо за ваше мнение и отзывы по адресу:

Irma.sherman.tzj@gmail.com