Тяжелый запах жасмина
– Желать-то желаю, но в ближайшее время я не планирую, да и мечтать о такой поездке не могу! Ведь мне семью обустраивать надо!
– А зря! Семью обустраивать надо, а вот ехать придётся. Бумага пришла. Ты только послушай, чего пишут в ней! – Николай молчал, а Кирилл Трофимович, поглаживая документ, улыбался: – Ты что? Испугался что ли? Что молчишь?
– Да, нет! Чего пугаться? Просто жду приказа.
– Какой там приказ! Просто просьба! А раз начальство просит, то считай и приказа не надо, – сквозь смех сказал военком. – Ну, добро! Слушай, чего пишут! «Просим, – вот видишь, просят, – откомандировать к пятнадцатому мая 1946 года гвардии майора Любченко Николая Андреевича» – он поднял голову, оторвавшись от чтения и, постукивая пальцем по бумаге, выделяя каждое слово, сказал, куда откомандировать, зачем и в чьё распоряжение, – Вот такие-то пироги! – как всегда закончил военком. – Ну, что скажешь на то, что «просим?»
– А что говорить? Всё ясно! Ехать надо! – ответил Николай.
– Вот, вот! И я так думаю! Завтра получишь документы, литер и в путь-дорогу! Да! Когда будешь на месте, то выбери немного времени и зайди, к Глашиным родителям. Вот это уже не приказ, а просьба.
– Ваша просьба – для меня закон! – ответил Николай. – Разрешите идти?
– Разрешаю!
Уезжал Николай в субботу. Впереди была долгая дорога, дорога туда, откуда он в дождливую холодную осеннюю ночь ушёл из оккупированного фашистами города в тревожную неизвестность.
Нынешнее субботнее майское утро было тоже холодным, с пронизывающим ветром. Облака вперемешку с тучами, неслись по небу, перегоняя друг друга, роняя на землю мелкие разрозненные снежинки. Зима не хотела уступать свои права весне, а весна старалась оттеснить зиму и обрадовать людей своим теплом.
На вокзал Николая провожали Маша и тётя Таня. Прощались, стоя у вагона. Вскоре громкий, продолжительный гудок паровоза предупредил всех отъезжающих о своём отправлении, заставив Николая и Машу оторваться от очередного поцелуя. Маша и тётя Таня отошли на пару шагов от вагона, Николай поднялся на ступени, поезд плавно двинулся, а он стоял рядом с проводницей и глядел на удаляющиеся, как бы движущиеся вместе с платформой перрона, дорогие две женские фигуры.
Была уже глубокая ночь, когда поезд прибыл в Москву на Казанский вокзал. Вместе со своим попутчиком, с которым Николай познакомился в дороге, он переехал с Казанского вокзала на Киевский, где через час с лишним ожидания, объявили посадку на поезд Москва–Киев. Уже сидя в вагоне, попутчик Николая, капитан Морозко, предложил ему снять протез и дать культе отдохнуть, но Николай отказывался, хотя и понимал, что если он его не снимет, то завтра не сможет передвигаться без костылей, а с собой их не было.
– Знаешь, Николай! Я тебя прикрою плащ-накидкой, а ты в это время сними протез и ложись, а я укрою тебя.
– Ну, спасибо тебе, капитан! А то, и впрямь ходить не сумею.
Николай снял протез, лёг и сразу же уснул, а капитан прикрыл его и сам, забравшись на вторую полку, тоже уснул. Поезд шёл с частыми остановками, как говорится, плёлся, а не мчался, и только к следующему вечеру прибыл на станцию Бахмач. Когда поезд ещё стоял в Конотопе, Николай уже успел надеть протез, собрать вещи, обменяться с капитаном адресами и в Бахмаче, простившись с ним, вышел из вагона на цементную площадку. Поезд ушёл, а он стоял, не узнавая знакомого перрона. Недалеко, справа возвышалась большая груда камней, из которой торчали куски уцелевших стен. Это всё то, что осталось от вокзального здания. И это ведь было не только здесь, а везде, где ступал фашизм, оставляли после себя руины и громадные могилы. Он постоял немного, и вновь посмотрел вокруг, поправил на плече вещмешок и пошёл туда, где виднелись три, барачного типа строения, которые, как видимо, были приспособлены под железнодорожный вокзал, а когда подошёл поближе, понял, что не ошибся. На одном из бараков было написано: «Воинские кассы». Туда и направился Николай. Войдя, он оказался в длинном помещении с цементным полом, на котором были расставлены деревянные скамейки, на противоположной стене висело расписание поездов, а в левой, отгороженной части зала разместились кассы и кабинет дежурного по вокзалу. Пассажиров было очень много. Николай, опираясь на палочку, подошёл к расписанию, нашёл поезд Бахмач–Ромодан, где было указано, что он отправляется в двадцать два тридцать по московскому времени. «Да! Ждать придётся долго!» – подумал он и начал искать свободное место, но, не найдя, прислонился к стене. В это время он услышал голос, который приглашал его сесть. На скамейке, возле которой он стоял, пассажиры сдвинулись поплотнее, освободив ему место, где он мог присесть отдохнуть и просто пообщаться с недавними фронтовиками. За разговорами и воспоминаниями, время двигалось незаметно.
Вокзальное помещение жило своей жизнью. Одни пассажиры покидали зал ожидания, спеша к своим поездам, а на их место появлялись новые, прибывшие этими же поездами. Вскоре Николай оформил свои проездные документы, а в двадцать один тридцать объявили посадку. Идти к поезду было далеко, он стоял где-то в стороне, освещение было скудным, и люди шли, спотыкаясь о рельсы и шпалы, но, невзирая ни на что, все добрались до состава, где уже полным ходом шла посадка. Почти все вагоны в составе были общие, и лишь только два были плацкартными. Тяжело было Николаю взобраться на ступени вагона, ведь платформы как таковой не было, и нижняя ступенька была довольно высоко. Но мир, как говорится, не без добрых людей, помогли майору. С шутками и прибаутками он забрался на подножку вагона и вошёл в него, где уже было много пассажиров. Николай поискал своё место, а когда нашёл, то увидел, что его нижняя полка была полностью занята какими-то подозрительными личностями.
– Это моё место, – обратился он к сидящим. – Прошу освободить его.
– У всех своё место на кладбище, а в вагоне место того, кто на нём сидит! – нагло глядя на Николая, ответил тот, который сидел за столиком у окна, а остальные, как видимо его дружки, в знак одобрения громко рассмеялись. Николай стоял, опираясь на палочку, не зная, что предпринять и вдруг, кто-то положил ему на плечо руку и тихо сказал:
– Отойди майор, дай мне поговорить с ним. Просто «побазарить»!
Николай оглянулся и увидел того старшего лейтенанта, который на вокзале пригласил его сесть, потеснив соседей. Николай отошёл в сторону, а старший лейтенант как бы навис над сидящими у окна.
– Послушай, что я тебе скажу! – глядя сверху вниз на мордатого, сквозь зубы процедил старшой.
– А я тя слушать не желаю! – ответил тот и отвернулся к окну. И тут произошло что-то неожиданное: старший лейтенант начал говорить почти на непонятном наречии, и лишь только потом Николай понял, что это воровской жаргон. Сидящий у окна резко повернулся лицом к говорящему, и с испугом в глазах спросил:
– Ты кто?
Защитник Николая, вдруг ткнув ему под нос левую кисть руки, ответил:
– Гляди! Вот кто я! Узрел? Чего молчишь, как ж..?
– Узрел, – как-то тихо и виновато ответил тот, увидав метку.
– Ну?
– Так я-то не знал кто ты и твой майор. Сейчас, в момент слиняем!
– Все слиняйте, полностью из вагона! Усёк?
– Усёк!
– Да и перья свои, в схрон подальше, а то узреет мусор и вам хана, да и срок побольше! А теперь, шуруй, Лёха!
– А ты откуда знаешь как его зовут? Знакомый, что ли? – усаживаясь рядом, спросил Николай.
– А у него на руке, наколка: «Лёха». Ты что, не заметил?
– Нет, не заметил! Да я и твоего имени не знаю, не то что его! Хотя и не мало времени прошло, как мы вместе.
– А я твоего тоже не знаю! – рассмеявшись, ответил он. – Леонидом меня зовут. Леонид Анисимович Курчавый. Фамилию мне в детдоме придумали. Ведь я пацаном курчавым был, не то что сейчас – лысый. А тебя как нарекли?
– А меня Николаем назвали.
– Вот и познакомились! А то «старший лейтенант» да «майор», словно безымянные, – как-то по-простому, по-приятельски, ответил Леонид.
– А откуда ты, если не секрет, так хорошо знаешь их блатной жаргон? – спросил Николай.
– Да какой тут секрет? Никакого секрета нет. Ведь я тоже, как говорится, из их же кодлы! Да всё это уже в прошлом. Одно только клеймо и осталось с того времени, – он помолчал, как бы мысленно перелистывая страницы своей жизни, и спросил: – А чего это ты так смотришь на меня? Видать не веришь, что я тоже из блатных? Оно и не мудрено, глядя на мои погоны.
– А почему не верю? Верю! И верю в то, что тебя жизнь здорово помесила! Что, не прав я?
– Да уж, больше некуда! Если хочешь, расскажу.
– Давай, рассказывай. Мне будет очень интересно, она ведь у меня тоже не гладко складывалась.
Попутчики по купе, уже спали, когда Леонид, начал свой рассказ:
– Отца я почти не помню. Он умер, когда мне было не полных пять лет, а через четыре года после его смерти, мать вышла вторично замуж. Два года они прожили душа в душу, а потом случилась беда. Отец моего отчима, был председателем колхоза «Коммуна». Однажды ночью, банда Киряка подпёрла бревном двери и подожгла дом, в котором жили отец моего отчима, мать и младшая сестра. А когда отец отчима вышиб оконную раму и хотел выбраться из горящего дома через окно, его застрелили, так он и остался в проёме окна, закрыв его собой! Дом сгорел дотла. Сгорели все. Мать и его сестра сгорели заживо. С этого времени отчим стал пить и часто бил мою маму. Раньше я не понимал за что он её бьёт, а потом узнал, что кто-то из её родни был в этой банде. Чем дальше, тем хуже и хуже становилось в нашем доме. Отчим, когда был пьян, то просто зверел. Как сейчас помню! За окном была ночь, шёл дождь, пришёл отчим пьяный, встал в дверях, опираясь о косяк и глядя перед собой тяжёлым взглядом. Мать в испуге убежала в другую комнату, а он, шатаясь, пошёл за ней. Я слыхал, как мать кричала, а потом затихла, он вытащил её за волосы на кухню, где я стоял. Тащил её, пятясь, не видя меня. В момент, я схватил полено, которое лежало возле печи, и шибанул его по голове. Он упал, а я бросил полено и выбежал из дома. Вот так и начались мои скитания и моё воровское детство. А в сороковом я уже в законе ходил и метку имел, которой Лёху и напугал. В июле этого же года решили банк брать. Я разработал план. План был хорош, предусмотрено и учтено было всё, а на деле оказалось не так. Как видно, нас уже вели, чего мы не замечали, были уверены в своей неуловимости. Просто обнаглели! Я, правда, в последнее время, непосредственно в деле не участвовал, а только составлял план действия, да видно берегли меня дружки, зная, что если меня загребут, то хорошей работы и удачи им не видать. Оно ведь недаром говорится: «Сколько верёвочке не виться, а конец всегда будет!» В подвале банка, в его хранилище, всех захлопнули, как мышей в мышеловке. Всех! А я в это время нежился дома в постели, а под утро взяли и меня. Судили всех сразу. Четырём дали «вышку». Это тем, у кого руки были в чужой крови. Мне тоже припаяли «вышку», но потом заменили на десять лет. Чужой крови на мне не было, а «десятку» дали за то, что участвовал в грабежах, за их подготовку, и что был вор в законе. Вот так и завязался узелок. А через год, когда уже война шла, вывели нас на плац, выстроили и один из военных, которые стояли тут же на плацу, предложил нам фронт, вместо лагеря, пообещав всем тем, кто искупит свою вину кровью, будет реабилитирован и после госпиталя вольётся в ряды Советской Армии. А кто погибнет, оно ведь на войне как на войне, без жертв не бывает, тот тоже, будет реабилитирован, но уже посмертно. Его семья, будет считаться, как семья погибшего фронтовика и будет обеспечена пенсией, а дети будут гордиться своим отцом, как героем, павшим геройской смертью, на полях сражений с фашистским агрессором. Да ещё предупредили, учинивший самострел и трус, поднявший руки, будет расстрелян как предатель. Вот такие-то условия! Всё на добровольном начале, насильно заставлять никого не будем, а кто согласен с моим предложением, то подходи к столу и ставь свою подпись. Процентов восемьдесят тех, кто стоял на плацу, поставили свои подписи и я, в том числе. Сначала везли нас по железной дороге, а потом пешим строем. Замыкала нашу длинную колонну машина ЗИС, а какой там был груз, мы пока не знали. Обмундирования нам не выдали, и одежда на нас была наша – лагерная. Остановились на большом участке поля, где с одной стороны был крутой обрыв, а внизу текла река, с другой же стороны было болото, которое простиралось, чуть ли не до горизонта.
– «Вот тут будем держать оборону! Окоп будем рыть от края до края. Бояться немца не надо, он тоже смертен и тоже не хочет умирать»! – убеждал командир нас, прохаживаясь перед строем, а когда он был недалеко от меня, я набрался храбрости, и, стоя по стойке «смирно», произнёс:
– Разрешите обратиться!
Он, остановился, глядя на меня, и произнёс одно только:
– Ну!
И тут я ему предложил свой план обороны. Сначала он слушал меня, снисходительно улыбаясь, а потом серьёзно сказал:
– А ну, давай нарисуй на песке свой план, посмотрим, что там, может и впрямь план дельный?
Я нарисовал большой овал, и, разделив его от края до края на две равные части, начал объяснять свой замысел. Вначале командир с недоверием разглядывал мой рисунок, медленно сворачивая и раскуривая самокрутку, но постепенно всё внимательнее начал улавливать мои объяснения, а когда я стал говорить о борьбе с танками и пехотой, он присел возле меня, и мы уже вдвоём тщательно разрабатывали план обороны. Оружия для такой борьбы «раз-два» и обчёлся, а воевать надо было тем, что имелось. Вот почему этот старший лейтенант так заинтересовался моим предложением. По задуманному плану немецкие танки необходимо было втянуть вовнутрь расположения. Это было ясно нам обоим. Значит, их нужно было пропустить и сразу же отсекать автоматчиков, которые будут идти за танками. Это была задача номер один. Те, кто находились в разделяющем окопе, должны были пропускать танки над собой и забрасывать их бутылками с горючей смесью, а последняя линия обороны уничтожать тех, кто покидает свои горящие машины. Наш план казался нам идеально продуманным, но оказалось это не так.
Под утро оборонный рубеж был готов. С бойцами был проведён инструктаж, как вести бой, и уже через короткое время вдали на дороге показались два мотоцикла, как видимо, разведка, чтобы выявить наше местонахождение. Покружив немного, они уехали. Наступила тревожная тишина, и вдруг эту тишину, разбудил рокот работающих двигателей, из-за поворота показались танки, которые двигались в сторону нашей обороны, ведя обстрел впереди лежащего пространства. Наша оборона подверглась обстрелу, но большого урона не понесла.
С нашей стороны не было произведено ни одного выстрела, а танки один, за одним перекатывались над нами, всё шло, как и было задумано, и тут свершилось самое страшное. Немецкие автоматчики, которые шли почти вплотную с танками, в прямом смысле слова, стали сваливаться на наши головы. В узком пространстве первой линии обороны, шёл рукопашный бой. Спасли нас от полного поражения два ручных пулемёта, которые располагались по разные стороны и били немца, перекрёстным огнём. А танки, перевалив через окопы, были атакованы бутылками с горючей смесью. Но всё же, силы были далеко не равны. Наш боеприпас иссякал, а немец всё наседал и наседал. Когда наши бойцы уже дрались только штыками и подобранными немецкими автоматами, наконец-то, подошла помощь. Немец отступил, преследуемый свежей силой, а в окопах, и вокруг лежало много убитых и раненых… За окопом горело шесть танков. На всё это было страшно смотреть, особенно на изуродованные тела убитых. Но, как бы там ни было, мы в этом бою победили! Правда, последующие бои и пострашнее были, и с куда большими потерями, но этот бой для нас всех, и для меня лично, был первым боем, а он всегда самый страшный! После того боя, мы со старшим лейтенантом лежали в одном госпитале, даже койки и те были рядом. За время лечения подружились, а после госпиталя он меня уже не отпускал от себя, так и воевали вместе. Благодаря ему, я вот тоже хожу в звании старшего лейтенанта, а не в звании зэка!
Поезд медленно подтягивался к перрону очередной станции, за окном было ещё темно, но чувствовалось, что вскоре наступит рассвет. В окно заглянул привокзальный фонарь, осветив угол, где сидел Николай, и Леонид Анисимович увидел своего попутчика, который, прислонившись спиной к перегородке, крепко спал.
– Ну что ж? – тихо произнёс он, глядя на спящего Николая. – Пора, значит, и мне, на боковую. – Он улёгся на свою полку и тут же уснул, а через небольшой отрезок времени проводница разбудила Николая, предупредив, что следующая остановка Ромны.
Николай проснулся, привёл себя в порядок и, когда поезд, замедлив ход входил на территорию станции, он вскинул на плечо вещмешок, мысленно, попрощался с Леонидом Анисимовичем, который мирно спал, и опираясь на палочку, пошёл к выходу. На перроне Николай остановился, не зная куда идти. Здания вокзала не существовало, вместо него, громоздилась большая куча мусора и битого кирпича. Пешеходного моста, который прежде был переброшен над железнодорожными путями, тоже не было, одни лишь ступени остались от него. Николай, как бы снова столкнулся с теми страшными разрушениями, которые оставила война. «А ведь всё это придётся отстраивать заново и сожженные сёла, посёлки, города. Восстанавливать заводы, фабрики, шахты, всё то, что было сожжено и взорвано!» – с грустью подумал он.
Пассажиры, сошедшие с поезда, гуськом направлялись к калитке, не обращая внимания на то, что было вокруг, как видимо, уже привыкли они к такому пейзажу. Николай поправил на плече вещевой мешок и тоже направился к калитке, вслед за ними. Вышел и оказался на небольшой, мало освещенной привокзальной площади. Рассвет уже вступил в свои права, но пока ещё скупо освещал просыпающийся город, в котором есть могила, где покоятся его мама–Сима, и неизвестно где, его любимая сестра Люся. Он стоял, задумавшись, и не заметил, как подошёл к нему пожилой человек, держа за ручку двухколёсную повозку.
– Вы извините меня, товарищ майор! Вы кого-то ждёте? – обратился он к Николаю.
– Нет! Я никого не жду! – повернувшись к говорящему, ответил он. И вдруг ему показалось, что он раньше, ещё до войны, видел этого человека, и не только видел, но и знал! Но кто он? В рассветном сумраке он разглядывал подошедшего и как-то неуверенно произнёс:
– Дядя Ишия?
– Да, да, Сёмочка! Дядя Ишия! Родненький ты мой! Вот и свиделись мы с тобой на этом свете! – произнёс он сквозь слёзы, обнимая Николая. Они расцеловались, сжимая друг друга в объятьях, а со стороны на них глядели сидящие на ступенях несуществующего вокзального здания, такие же «повозочники», как и сам Ишия.
– Вот видишь, я тебя встретил, а Василий Иванович всё сомневался, что я тебя не узнаю. А вот узнал! Сердце подсказало!
– Ну, хорошо! Вам, дядя Ишия, сердце подсказало, а откуда узнал Василий Иванович, что я приеду?
– Как откуда? Из телеграммы, которую он получил за твоей подписью.
– Но самое интересное так это то, что я никому не сообщал о своем приезде!
– Ну, а откуда тогда взялась телеграмма? Если ты её не посылал? – глядя на Николая, спросил дядя Ишия. Они, молча, глядели друг на друга и после этой небольшой паузы, Николай вдруг громко рассмеялся.
– Вот, Маша! Вот проказница! Это её работа! – сквозь смех проговорил он. – Это она дала знать, что я приеду и, чтобы, видите ли, её мужу не было лишних хлопот. Ну, что ж? Раз знают, что я приеду, то моё инкогнито отпадает. Пошли, дядя Ишия, подальше от этих развалин!
– Эх, Сёмочка! Эх, родненький! В нашем городе от развалин не уйдешь! Они ведь везде, они повсюду! По ходу ты сам убедишься в правоте моих слов, а пока пошли потихоньку. Ты где думаешь остановиться? Может быть, у меня остановишься? Тётя Фрида будет очень рада! – они шли рядышком. Николай шёл, опираясь на палочку, а дядя Ишия тянул свою повозку.
– Нет, дядя Ишия, я бесконечно вам благодарен, но остановиться я просто обязан у Василия Ивановича! Он спас мне жизнь, и это ни с чем сравнить невозможно! Я всю жизнь буду ему благодарен за то, что живу на свете! Я благодарен ему за свое спасение так же, как и маме-Тоне!
– Да, да! Сёмочка! Ты прав, тысячу раз прав!
– А за вас и тётю Фриду я очень рад, что вы живы, и рад, что вижу вас – дорогого и близкого мне человека!
– Спасибо тебе на добром слове! Ну, Сёма, вот и начало того, о чём я тебе говорил. Уйти от развалин просто невозможно, ведь мы живём и ходим среди них. Вот на этом месте был железнодорожный клуб, а теперь – гора строительного мусора, а вон там на той стороне сквера виднеются развалины большого двухэтажного здания – бывшего сельхозучилища.
На протяжении всего пути Ишия знакомил Николая со страшными разрушениями, оставленными оккупантами. Они проходили мимо разрушенной мельницы Петрова и видели большое здание мельницы Рубинчика, они видели сгоревшее здание швейной фабрики, бывшей синагоги, которое стояло в руинах, как и красивейшее здание города – психоневрологическая областная больница. Пройдя всю Московскую улицу, они оказались перед открывшейся панорамой колоссальных разрушений «торгового ряда», который опоясывал большую городскую площадь, в которую входили стадион, городской парк, территория Александровской церкви и многие другие строения. Ещё задолго до революции здесь проходила знаменитая Ильинская ярмарка, а теперь всего этого не существовало, превратившись в груды щебня и битого кирпича. Николай стоял рядом с Ишией и молча глядел на всё это, как глядят люди во время похорон на гроб и могилу, прощаясь с тем, что ушло навсегда.
Дома их встретили Василий Иванович, мама–Тоня и тётя Фрида. Радость встречи переплелась с грустью и слезами в воспоминаниях о том страшном времени, которое пронеслось ураганом над человеческими судьбами и которое унесло с собой жизни близких и родных людей. За разговорами и далеко не богатым застольем никто не заметил, как промчалось время. Николай поднялся из-за стола, извинился и поспешил к выходу. Без двадцати три он уже подходил к зданию бывшей городской библиотеки, где в то время находилось управление НКГБ. Опознание было назначено на три часа, так что Николай пришёл вовремя. Дежурный проверил документы и указал куда пройти. Николай постучал в дверь указанного кабинета и, войдя, отчеканил:
– Гвардии майор Любченко по вызову прибыл!
Сказал и остался стоять у двери. Он стоял и не верил своим глазам. Из-за стола, улыбаясь, поднимался тот капитан, который в госпитале сидел у него на койке и расспрашивал о приметах исчезнувшего Аркадия Царенко.
– Ну, гвардии майор, проходи, садись! Рад видеть тебя в вертикальном положении! Вот и вновь встретились! Оказывается, земля-то у нас маленькая, никак не разойтись на ней, – смеясь, проговорил майор, пожимая Николаю руку, а когда Николай сел у стола, продолжил: – Ну, вот я и сдержал своё слово, поймал твоего «крестника» Аркадия Царенко! А теперь, наша задача доказать, что он есть он, а не тот, за кого себя выдаёт. Ведь он теперь уже не Филипп Данилович Створиков, а Сафрон Емельянович Ременцев. Во как! Совсем другой человек и операцию на губе сделал и не только другую фамилию имеет, но и подлинный адрес проживания, где уже свидетели подтвердили, что он и есть Ременцев Сафрон Емельянович и что живёт со своим дедом по фамилии Ременцев.
– Ну, а что говорят соседи? Ведь они-то, должны были бы хорошо знать Сафрона? – поинтересовался Николай.
– В том-то и вся загвозчка, что Сафрон, ещё будучи малым пацаном ушёл с родительского подворья, когда от голода умерла вся его семья, и с того времени в посёлке не появлялся. А вот год тому назад пришёл, нашёл своего деда и устроился бригадиром стройбригады. И выходит, что немудрено, что в этом бородаче узнать того мальца просто невозможно. Вот тут-то и потребовалась твоя помощь. Ведь ты один, кто остался в живых и может изобличить его. Но это не одна твоя задача. Тут ещё шесть человек, которые служили в карательном отряде и участвовали в массовых расстрелах, а вот свидетелей нет. Может, кого узнаешь?
– Попробую, но не обещаю, не до того тогда было, чтобы запоминать!
– Ну что ж! Как получится, так и получится. Ведь это всё мелкая рыбёшка. А мы-то занимаемся выявлением и поимкой особо крупных преступников, а Аркадий Царенко, так это уж мой, так сказать, престиж. Ведь это я его тогда упустил. Обошёл он меня, как говорится, «кукиш мне под нос ткнул и скрылся». Обозлился я тогда на самого себя и дал себе и тебе слово, что поймаю его. Как бы этим наградил самого себя за свою промашку!
Он хотел ещё что-то сказать, но в это время постучали в дверь кабинета. Вошёл старший лейтенант и доложил, что подозреваемые доставлены.
– Сейчас будем! – ответил майор.
– Разрешите идти?
– Разрешаю.
Старший лейтенант ушёл, а майор и Николай тоже направились к выходу. Опознание проводилось в большой комнате, где прежде находился читальный зал. Когда Николай с майором вошли, то у стены, огражденной барьером, сидели шесть молодых мужчин, охраняемые двумя автоматчиками. Николай всматривался в ничего не выражающие лица, в глаза, которые исподлобья глядели на него, но никто из сидящих не напоминал ему тех, кто в тот жуткий осенний день, вершил над беззащитными людьми то страшное, бесчеловечное злодеяние. Он пожал плечами и стал медленно поворачиваться в сторону майора, но в этот миг увидел, нет, он как бы почувствовал то, что заставило его вновь повернуться к сидящим за ограждением. Второй с левой стороны сидел с широко открытым ртом, напоминающим беззвучно хохочущую пасть, где по обе стороны виднелись два удлинённых зуба, словно у вампира. Он праздновал победу – его не узнали! И вдруг Николай, как бы увидел, тот живой коридор из полицаев и немцев с овчарками, и эту пасть со звериным оскалом и безумно радостными глазами, и палку, которой он, и все остальные загоняли ни в чём не повинных людей на смерть. Николай прикрыл глаза, память возвратила его на то страшное место, где эта скотина со всего размаху ударил палкой по голой спине маму-Симу, но она не упала, не остановилась, а согнувшись, бежала туда, где была её надежда осуществить свой замысел – спасти своего сына. Николай стоял с закрытыми глазами, его немного пошатывало. Заметив это, к нему подошёл майор.