Тяжелый запах жасмина
– Значит так, хлопцы! – шёпотом обратился Сергей Данилович к Жоре и Артуру. – Смотрите туда, где начинается изгиб насыпи, чтобы заранее увидеть поезд, а то можно и прозевать момент, когда выдернуть чеку. – Не успел он закончить, как Артур тихо произнёс: «Едет, стерва!» Никто не мог разглядеть то, что увидел он, но вскоре все увидели, как из-за поворота вынырнул локомотив, освещая себе дорогу ярким светом фар и верхнего прожектора. Все трое затаили дыхание, но Артур снова первым разглядел, что движется не товарняк, а пассажирский поезд. Решили его пропустить и дождаться следующего. Долго ждать не пришлось, минут двадцать, не более, как из-за поворота мелькнул свет паровоза, который приближался всё ближе и ближе.
– Как только рванёт, тут же бежим в сторону леса и чем быстрее, и чем дальше уйдём, тем лучше, – взволнованно предупредил Сергей Данилович, крепко сжав конец верёвки. А в это время поезд с большой скоростью приближался к тому месту, где притаилось взрывное устройство. Он дёрнул за верёвку в тот самый момент, когда колеса паровоза почти приблизились к месту взрыва. Из-под рельса взметнулось пламя, паровоз немного пробежал, ломая шпалы, завалился на правый бок и рухнул под откос, потянув за собой состав, где задние вагоны наползали друг на друга и тоже валились под откос вслед за паровозом.
Все трое, не оглядываясь, тяжело дыша, бежали к лесу. Забежав в лес, остановились и несколько минут смотрели туда, где пылало пожарище, радуясь тому, что всё, что было в эшелоне и сам эшелон, уже никогда не достигнет фронта. «Хороша работа!» – произнёс Сергей Данилович, пряча смотанную верёвку в карман, приговаривая: «верёвочка-молодец!»
– Ну, так, хлопцы! Дело сделали? Пошли домой! – обратился он к Жоре и Артуру. Они долго петляли в тёмном ночном лесу, пока выбрались на знакомую, давно заброшенную дорогу, ведущую к острову.
После первого удачного выхода на «железку» они ещё два раза ходили в том же составе, как и в первый раз. Второй выход был тоже удачным, и фашисты лишились ещё одного эшелона, а вот третий «не сработал». Пришлось уходить, не подорвав состава и потеряв зря взрывное устройство. Правда, не совсем зря! Всё шло, как и в прошедшие два раза, ничего не предвещало неудачу. Шёл холодный мелкий осенний дождик, что было даже кстати. Заложили взрывное устройство, прикрепили и протянули верёвку, а сами, как и раньше, притаились в кустах, ожидая очередного состава, и вдруг заметили прыгающий луч фонарика и идущих по насыпи четырёх человек с собакой! Было ясно, что это не случайность. Просто немцы поняли, что те два эшелона, которые ушли под откос, не просто авария, а хорошо подготовленная диверсия, и усилили охрану железнодорожного полотна.
– Что будем делать? – шёпотом спросил Жора.
– Подождём! Пусть подойдут поближе! – ответил Сергей Данилович, сжимая в кулаке конец верёвки. Было легко догадаться, что он задумал. Все напряжённо всматривались в темноту, наблюдая, как луч фонарика медленно приближается к тому месту, где заложено взрывное устройство, а когда немцы подошли и один из них осветил это место, а другой, присев, собрался разгребать руками песок и гравий, Сергей Данилович дёрнул за верёвку. «Уходим!» – прошептал он и в то же самое мгновенье прогремел взрыв. Пробежав небольшой участок под откос, затем по низине покрытой тонким слоем воды, углубились в лес. Погони не было, но было ясно одно – взрыв сделал своё дело и «те, кто пришёл на нашу землю со злом, остался лежать навеки в ней». Так думал каждый из них, возвращаясь в эту дождливую и холодную ночь домой – на остров.
После возвращения решили на время прекратить выход на железнодорожное полотно, и тщательно подготовиться к зимним условиям и дальнейшей борьбе с оккупантами, хотя понимали, что для крупных диверсий сил у них пока ещё нет.
В ночь на первое декабря 1941 года пошёл густой снег, шёл всю ночь, укрыв толстым, белесым покрывалом все подходы к селу, все дорожки, ведущие к домам и к самым необходимым местам сельского обитания, а со снегом пришли и морозы. Зима легла сразу, без слякоти и оттепели, как будто соревнуясь с тяжелыми боями на холодных полях сражений, покрытых серым, изрытым и перемешанным орудийными снарядами снегом, который прикрывал тела солдат, отдавших свою жизнь в эту страшную, неумолимо жестокую зиму тысяча девятьсот сорок первого года. Немец подходил к Москве! Страна напрягала все силы, чтобы отстоять столицу. Всё было брошено на отражение натиска отборных дивизий одной из сильнейших армий мира того времени, на которую работала вся Европа, умножая её военный потенциал оружием и собственными солдатами. Гром орудийных залпов, содрогавших землю и рвавших воздух на части был далеко, почти у самых стен Москвы, а тут, в селе, где Сёма нашёл своё пристанище, чувствовалась какая-то неуверенность в завтрашнем дне. Всё чаще доходили слухи о страшных казнях, о массовых расстрелах в городах и сёлах, оккупированных фашистами. Но жизнь наперекор всему продолжалась. Морозы усиливались, иногда с ветром, который просто обжигал лицо, усложняя дыхание. Село лежало в сугробах, снежная белизна которых сливалась с белыми, покрытыми снегом крышами домов, над которыми вился дымок, пробиваясь сквозь густой морозный воздух и сгибаясь под напором порывистого ветра. Улицы были безлюдны, и казалось, что в селе никто не живёт, а дымок над крышами – так это просто дополнение к зимнему пейзажу. Жизнь теплилась только во дворах, где каждый хозяин был занят своими повседневными хлопотами. Антонина Петровна и Сёма, как и все сельчане, трудились с утра до ночи, управляясь со своим хозяйством, а дня через три, когда снова пошёл снег, ранним утром в село въехали розвальни, запряженные парой упитанных лошадей и, подъехав к бывшему сельсовету, где ныне заседал староста, остановились. Шесть полицейских слезли с саней и скрылись за дверьми дома, а минут через пятнадцать, утопая в глубоком снегу, ходили по дворам, выгоняя всех на очистку дорог. Сначала очистили центральную улицу села, а затем дорогу, ведущую к шляху, а уж потом, на отведенном участке, очищали шлях. До войны, до оккупации, это делали трактора, а теперь люди. Работали, невзирая на мороз и ветер, до самой ночи, а на следующее утро снова всех гнали на работу и так четыре дня подряд, а всеми своими домашними делами сельчане должны были заниматься поздно ночью. В конце концов, Антонина Петровна простудилась и слегла, и Сёма метался, управляясь всем тем, чем всегда была занята она: варил, настаивал травы, поил и лечил маму–Тоню. Когда Сёма доил корову, а делал он это далеко не умело, в сарай вошёл староста села Салывон. Постоял, посмотрел, как Сёма приспосабливается, подошёл, отстранил его, сел на табуреточку, хорошо промыл вымя и подоил корову.
– Это почему ты вдруг в доярки записался? – смеясь, спросил он. – А где Антонина?
– Мама–Тоня заболела. Вот мне и приходится делать всё самому, – ответил Сёма, подкладывая сено корове. – Вы уж меня извините, но мне нужно ещё еду кабанчику дать, – глядя на старосту, как бы виновато произнёс Сёма.
– Молодец, Коля! Сразу видно сельскую закваску! – сказал Салывон и, похлопав Сёму по плечу, продолжил: – Ну, что ж, трудись, авось кто придёт да поможет тебе и поухаживает за Антониной, пока она болеет.
Он пожал Сёме руку и направился к выходу. Вскоре пришла Ярина Матвеевна и у крыльца встретила Сёму, выходящего из дома с ведром, в котором был корм для кабанчика.
– Здравствуй, Коля! Что это у вас тут стряслось, что сам староста пришёл и сказал, чтобы я пошла да проведала Антонину?
– Здравствуйте, Ярина Матвеевна! Лежит мама–Тоня. Заболела она, – с грустью ответил он.
– Ну, ничего! Не переживай, не переживай, Коленька! С Божьей помощью подымем маму твою! Всё будет хорошо! – с этими словами она вошла в дом, а Сёма пошёл кормить кабанчика.
Тяжело, очень тяжело болела Антонина Петровна, и в это время так не хватало Ефросиньи Афанасьевны – бабы–лекарки, которая, как ушла лечить людей по окрестным сёлам, так и пропала, как в воду канула. Но, благодаря её лекарствам, всем тем настоям, которые остались ещё с того времени, как болел Сёма, и благодаря заботам со стороны преданной подруги и названого сына, Антонина Петровна на пятый день поднялась с постели и потихоньку начала ходить по дому, чему были бесконечно рады её лекари–спасители. Время шло, Сёме стало легче управляться с хозяйством, мама–Тоня тоже включилась в домашнюю работу, а к Новому Году решили заколоть кабанчика, который, как говориться «созрел», да и с кормами становилось всё тяжелее и тяжелее. Наметили день, и Антонина Петровна, пошла, договориться с дядькой–Якименко, с сельским колием, который был мастером своего дела, и его услугами пользовалась большая часть сельского населения; но когда Сёма увидел так называемого мастера, то ему показалось, что он где-то уже видел это лицо. И вдруг он вспомнил и мысленно увидел то, что напомнила ему физиономия дядьки Якименко – Лиза, душащая убийцу своего сына и бегущих двух полицаев, из которых один был просто, как две капли воды похож на человека, который пришёл колоть кабанчика, но тот был намного моложе этого человека, а может быть, это просто показалось?! Но Сёма уже не мог освободиться от нахлынувших видений, того невообразимого ужаса. Он подошёл к Антонине Петровне и попросил:
– Мама–Тоня, я не могу помогать, я.. я… – Он не мог говорить, горло сдавили спазмы, он глядел на неё, а в глазах застыла мольба, и Антонина Петровна, ощутив своим материнским сердцем его состояние, быстро проговорила:
– Что ты? Что ты, Коленька, я и не думаю, чтобы ты помогал, мы и сами управимся тут, а ты подготовь баньку, ведь после всего и помыться не грех. Ну, так как? Согласен?
– Спасибо, мама–Тоня! – он улыбнулся в знак благодарности и направился к колодцу.
Когда уже осмолили лежащего кабанчика, а смолили не паяльной лампой, а соломкой, то вдруг из-за спины Антонины Петровны послышался голос Салывона.
– Здравствуй, Антонина! Кабанчика освежаешь? Это хорошо! Значит, праздновать будем! Да и колия выбрала – что ни на есть, самого лучшего мастера! – сказал и засмеялся. Антонина, повернулась к говорящему с улыбкой.
– Здравствуй, Салывон Илькович, наш дорогой староста! Правду говоришь! И мастера, и хорошего человека заимела! А что? Завидки берут?!
Она засмеялась, да так задорно, что и Якименко и Салывон невольно поддержали её весёлость своим громким смехом.
– Пошли, Антонина, поговорить надо, – сказал Салывон и направился к дому, а за ним пошла и Антонина Петровна. Она шла не спеша, раздумывая над тем, какой это разговор может быть между ней и старостой села, которого немцы только–только выдвинули в начальство. Что может таить в себе этот разговор и какая опасность поджидает её? Шла и думала, а на дворе, после сильного мороза, стояла небольшая оттепель, пригревало солнышко, а снег как бы осел, понизив свои сугробы, но это временное тепло уже завтра может превратиться снова в жгучий мороз. Зима есть зима, а в зиму тепла не жди… Салывон, постоял на крыльце дома, поджидая Антонину, чтобы вместе войти в дом.
– Ну, что, Салывон Илькович, присаживайтесь, гостем будете, – приветливо обратилась она к старосте. – Вот шла я и думала, какой может быть ко мне разговор? Не сватать ли снова решил меня, или, что подумал насчёт колия нехорошее? Так ведь я не свободна, чтобы меня сватать, а колий?.. Что колий? Как пришёл, так и ушёл, я его и знать, почти не знаю.
– Вот, вот, не знаешь, а говоришь: «хороший человек»! Так знай, что этот дядько Онисий в тридцать восьмом освободился по амнистии и переехал в наше село, а до этого был в банде Горбаня. Гулял, пока не уничтожили банду. Многих судили и его тоже. Горбаня расстреляли, а Онисий отсидел. За эти три года, что живёт в селе, считай, ни с кем не подружился, а как пришли немцы, то его сыновья пошли к ним на службу. Старший Лёнька в карательном отряде Сумской области, где главным – Павло Батюта, а младший в Харькове в карательном полицейском батальоне, который возглавляет унтершарфюрер СС Александр Посевин, страшный человек, хотя и не немец. Вот я и хотел бы тебя предупредить, чтобы не откровенничала с Якименко–старшим. Как колий, как мастер он хорош, убивать умеет, а вот как человек? Кто его знает, что у него на душе? Лучше поберечься, как говорится: бережённого Бог бережёт – вот так-то, Антонина. А поговорить я хотел о том, что нашим детишкам школа нужна, война войной, а их грамоте учить надо. Вот и займись этим благим делом. Ведь вся надежда на тебя. Получил я директиву: «Учить, только считать, читать и писать, по программе не выше четырёхклассного образования. Больше, видишь, нашим детям знать нечего, но обязательно, чтобы висел портрет Гитлера». Это указание свыше. Думаю, что справишься! Ах, да! Забыл совсем! Под Москвой немца здорово побили и отогнали от столицы. Ну, я пойду, а то и так у тебя засиделся, могут и впрямь чего подумать!
Он попрощался и ушёл, а Антонина Петровна продолжала сидеть и никак не могла понять, что за человек этот Салывон, с открытой ли душой говорил всё это, или провоцирует, чтобы вызвать на откровенный разговор? Ведь это уже не тот Салывон, которого она хорошо знала, а староста, немецкий ставленник, так что с ним нужно быть поосторожнее и ухо держать востро! Придя к такому решению, она вышла во двор, подошла к сараю, где орудовал Онисий, и увидела, что работа уже почти завершена, да так чисто и аккуратно, что без похвалы не обошлось. А когда пришло время к оплате, то оказалось, что колий за свою работу денег не берёт, а указывает какой кусок мяса и сала стоит его работа. Расплатившись, Антонина Петровна вместе с Сёмой начали переносить всё в дом и укладывать на заранее приготовленный стол, а то, что не поместилось, сложили в корыто. Трудились почти до полуночи, всё обработали, и теперь зима была не страшна. А время мчалось неудержимо, один день сменялся другим и тысяча девятьсот сорок первый год остался позади. Зашагал новый тысяча девятьсот сорок второй год, год тяжелейших сражений и новых, неисчислимых потерь. Вся земля, где проходили ожесточённые бои, была пропитана человеческой кровью, а село, спрятавшееся в снежных сугробах, жило своей повседневной жизнью, тяжестью военного, оккупационного времени, в борьбе за выживание. Антонина Петровна, по указанию старосты, организовала учебный класс, в котором учились одиннадцать учеников. Конечно, в селе было больше детей, но многие родители боялись отпускать их на учёбу, ведь время было неспокойное, всё могло случиться. Занятия проводились четыре дня в неделю, по три часа в день, и Сёме снова прибавилось работы по хозяйству, а в январе из-под Харькова приехала свекровь Антонины Петровны, Варвара Ивановна.
Сёма был в доме, когда увидел в окно, как во двор въехали сани розвальни, лошадка была вся покрыта инеем, но и возница, и женщина выглядели не лучше. Как только они вошли в дом, то первое, что спросила вошедшая женщина, увидев Сёму:
– Ты кто?
– Я Коля! – ответил он.
–Так, так! Это уже что-то, раз ты Коля, а Антонина где?
Сёма смотрел на вошедших, которые начали снимать с себя одежду, не обращая на него никакого внимания, и как-то взволнованно, спросил:
– А вы кто?
– Я Варвара Ивановна – мать Кости, мужа Антонины, – с улыбкой ответила она, – и как уж водится, её свекровь. Вот так-то, Коля! А ты спрашиваешь, кто мы? Вот он, – она указала на мужчину, – мой сосед и зовут его Ефрем Кириллович. Да! Ты так и не ответил, где сейчас Антонина и скоро ли придёт?
– Антонина Петровна занята на работе, если надо, то я сбегаю и скажу, что вы приехали.
– Да нет! Бегать никуда не надо, а вот чайку, чтобы согреться с дороги, так это бы не помешает! Так что? Угостишь чаем?!
– Сейчас, Варвара Ивановна, приготовлю чай вам и Ефрему Кирилловичу.
Только успел Сёма поставить на плиту чайник, как открылась дверь и на пороге появилась Антонина Петровна. Встреча была радостная и со слезами. Сёма стоял в сторонке и, глядя на встречу родных и близких людей, радовался вместе с ними. Сразу же инициатива гостеприимства перешла к Антонине Петровне. На столе появился борщ со свининкой, колечко домашней колбасы, как само собой разумеется, бутылочка самогона, которая у неё всегда была в запасе. Пока всё это готовилось, Ефрем Кириллович успел обтереть заиндевевшую лошадь, накрыть её попоной, дать ей сена, и снова войти в дом. Присоединившись к уже сидящим за столом, он пододвинул к себе уже налитый стаканчик. Антонина Петровна подняла свой и произнесла тост:
– За ваш приезд, дорогие мои, за то, чтобы все мы были здоровы и, дай Бог, чтобы быстрее закончилась война, и чтобы сыновья и мужья вернулись к своим семьям, живыми!
– Дай Бог! – трижды повторили гости, выпили и с аппетитом поели всё, чем угостила хозяйка дома. Ефрем Кириллович вытер платком усы, отодвинул пустую тарелку и, поблагодарив за гостеприимство, промолвил «Пора!» Поднялся и начал собираться в дорогу.
– Остались бы у нас, отдохнули, а завтра с рассветом и поехали бы.
– Да нет, Антонина Петровна! Спасибо вам за вашу доброту, но мне надо засветло добраться до города. Вчера оттуда вернулся мой сосед и сказал, что сестра моя тяжело больна. Говорит, что просила поскорее приехать, а то, мол, не застану её в живых!
Он попрощался и уехал. Антонина Петровна и Сёма мыли посуду, а Варвара Ивановна сидела у стола, и каким-то отрешённым взглядом всматривалась в пустоту, видя то, что недавно увидела там, где прожила многие годы.
– Что это вы, мама, задумались? Что-то случилось, или кто весточку нехорошую принёс? – взволнованно спросила Антонина. Но Варвара Ивановна продолжала сидеть, как бы, не слыша вопроса, и только тогда, когда Антонина села напротив, очнулась от дум и видений, которые мучили её уже целые две недели.
– Чувствую, что устали с дороги! Так вот, думаю я, не истопить ли нам, мама, баньку, да попариться с веничком, он ведь и усталость снимет и здоровья прибавит?!
– Твоя правда, доченька! Банька – это хорошо, особо, когда по морозцу проехать неблизкий путь!
– Коля, ты уж так наловчился баньку готовить, куда лучше меня, может, подготовишь для меня и моей мамы – Варвары Ивановны?
– А я, мама–Тоня, мигом! – ответил Сёма, оделся и пошёл к сараю, набрал охапку дров и направился к баньке.
– Как это понимать – «мама–Тоня»? Кто этот паренёк, который тебя так называет? – спросила Варвара Ивановна Антонину. – Ну, чего молчишь, давай говори, рассказывай! Ведь я тоже, считай, не чужая. Я, как только переступила порог и увидела его, то мне показалось, что передо мной стоит наш родненький Славик, глазам своим не верю и спрашиваю: «Ты кто?» А он отвечает: «Я Коля!»
– Вот, вот! И со мной было так же! – произнесла Антонина, помолчала, как бы собираясь с мыслями, и начала рассказывать с того самого момента, как он – Коля появился возле сарая, а потом как болел, как лечила и выходила его, одно только скрыла от свекрови, так это его бред, в который всё время вслушивалась. Многое из того, что он говорил в бреду, осталось для неё непонятной и неразгаданной тайной. Она говорила, говорила, а Варвара Ивановна слушала, не перебивая, только иногда смахивала со щеки покатившуюся слезу. Антонина закончила свой рассказ, но они продолжали сидеть молча, уйдя в свои довоенные воспоминания; а в это время за окном шёл мелкий снежок, без ветра, падая, словно кто-то просеивал его сквозь густое сито. Молчание нарушила Варвара Ивановна:
– Тонечка! Я поживу у тебя немного. Ты не возражаешь? Я вас не стесню!
– Что вы? Что вы, мама! Да я буду очень рада, и Коля будет рад. Он хороший, очень хороший! И вам будет радостней побыть вместе с нами, и не так одиноко. Одно только и желание, быть всем вместе! Скорее бы закончилась эта проклятая война, и погнали бы фашистов с нашей многострадальной земли, чтобы людям спокойнее жить стало на белом свете! А вот я встревожилась, глядя на вас. Вижу я, что гнетёт вас что-то, тревожит душу! Вы уж, мама, не таитесь, поделитесь со мной вашей тревогой, оно ведь легче станет!
– Ох! Тонечка, Тоня! Видела я такое!.. – она замолчала, и снова этот взгляд в пустоту.
Никто не заметил, как вошёл Сёма, и только тогда, когда он сказал, что банька готова, взглянули в его сторону.
– Ты присядь, посиди немного с нами, а мы уж погодя…
Но Варвара Ивановна, перебив, начала рассказывать, что она видела.
– Ты помнишь, Антонина, наш посёлок и большое поле, где проходила детская железная дорога, окруженная небольшим лесом? Конечно, помнишь, что всё это называлось лесопарком и нашими Харьковскими Сокольниками? А домик наш помнишь, из окна которого видна эта железная дорога? Да ты должна это знать и помнить, ведь вы же с Костей и Славиком приезжали перед самой войной и катали его на ней?!
– Помню, мама, помню! – взволнованно сказала Антонина.
– Ну, так вот! Как немцы пришли, то всё это стоит в запустении, всё растаскано и разломано, а за лесопарком и в самом лесопарке каждый день были слышны выстрелы. Одни говорили, что там людей стреляют, а другие – мол там какой-то немецкий полигон, а две недели тому назад посреди поля был вырыт большой котлован, на краю которого виднелись большие жёлтые комья глины, а на следующий день на место, где был вырыт этот котлован, подъехали три грузовые машины и из кузовов стали выгружаться люди. Чтобы лучше разглядеть, я взобралась по лестнице в нашу чердачную комнату, из окна которой просматривалось почти всё впередилежащее пространство и, особенно, яма и выгружающиеся люди. Смотрела я и не могла понять, какие же это рабочие, когда большинство женщины с малыми детьми, пожилые мужчины, старики, старухи, девчонки и мальчишки, а когда все выгрузились и машины уехали, то всех рассадили по двадцать человек на только выпавшем снегу. Я сверху видела оцепление, которое состояло из полицаев наших, о Господи, наших украинцев и немецких солдат с овчарками, а машины прибывали с новыми партиями обречённых. Я догадывалась, что готовится что-то страшное, но не могла поверить в то, что пришлось мне увидеть! – Она помолчала, как бы к чему-то прислушиваясь, и продолжала: – Когда последний раз приехали эти три машины и, разгрузившись, уехали, то началось то, что может родиться только в воспаленном мозгу убийцы! Я задыхалась, мне не хватало воздуха, и я открыла оконную форточку и, вместе с морозным холодом, в комнату ворвалась лающая команда немецкого офицера и я видела, как пьяные полицаи бросались в гущу людей, крича: «Раздевайся, жидовские морды! Раздевайся догола!» Всё это висело над этим местом, откуда доносилась отборная матерщина, и сыпались удары прикладов, рук и ног озверевших полицаев и немецких солдат, заставлявших этих несчастных людей раздеваться. Вскоре вся площадь была усыпана одеждой, ещё живых покойников, которые стояли голые, ожидая своей участи. А некоторые женщины и мужчины бросились на полицейских–изуверов, но были сразу же убиты, а в это время голые матери, старались зарыть в снег, который прошёл ночью, своих голеньких детишек, надеясь этим спасти их от неминуемой смерти.
Над площадью стоял вопль обезумевших людей и леденящий душу, жуткий хохот сошедших с ума. Обречённых людей партиями загоняли в прожорливую яму, откуда доносилась автоматная очередь. У меня закружилась голова, я почувствовала, что падаю, и потеряла сознание.
Сёма всё время, пока говорила Варвара Ивановна, сидел, не двигаясь, с широко раскрытыми глазами, не пропуская ни единого слова, лицо было бледным и сидел он, как-то подавшись вперед, а когда она закончила говорить, то тихо застонал, левую щёку передёрнула судорога, он поднялся и ушёл в кухню. Варвара Ивановна и Антонина Петровна смотрели ему вслед и, когда за ним закрылась дверь, то свекровь, глядя на невестку, спросила:
– Что это с ним? Не заболел ли? Или это на него так подействовало то, о чём я рассказала?
– Видите ли, мама! Коля очень многое перенёс. Он остался сиротой, и я думаю, что то, о чём вы говорили, всё то, что вы видели, он это тоже где-то видел и видел очень близко. Ну, пойду, посмотрю, что с ним.
Оставшись одна, эта пожилая женщина снова, с каким-то остановившимся взглядом глядела в пустоту и было ясно, что ещё пройдёт немало времени, пока она сумеет справиться со своим нервным потрясением. Антонина Петровна вошла в кухню, где у стола сидел Сёма, прижав к лицу мамин платок, покачиваясь из стороны в сторону и продолжая тихо стонать.
– Коленька, что с тобой?! – Она подошла, погладила его рыжую голову, где проступала широкая полоса седины, положила руку на плечо и так стояла рядом, подтверждая этим, что он не одинокий, что у него есть близкий человек, который его любит, как родного сына и не даст никому в обиду. Ведь он называет её мамой–Тоней, а она его – сыном, так что они родные люди! Сёма поднял голову и прошептал:
– Простите меня, мама–Тоня.
– Что ты, что ты?! Не за что мне тебя прощать. – Она прижала его голову к себе и трижды поцеловала. – Ну, ты посиди здесь, а я пойду к Варваре Ивановне, она ведь тоже сильно переживает. Нет! Только подумать! Увидеть такое, это очень страшно!