Встретимся во снах

Белла, как будто это было вчера, помнила, как они зашли в огромное фойе Концертного зала имени Чайковского, наполненное гулом огромного количества народа. В основном, женского пола и в подавляющем большинстве – пожилого. Как уселись на свои места в кресла зала, где ряды располагались полукругом. Как зааплодировали зрители, когда оркестр начал занимать свои места. И как взорвались овацией, когда вышел дирижёр.

Пожалуй, именно в этот момент случилось первое несоответствие тому, что представлялось Белле до концерта. Дирижёр оказался не пожилым, еле передвигающимся по сцене дядечкой в строгом чёрном фраке с фалдами, а молодым, высоким, светловолосым, в свободной чёрной рубахе и с ярким разноцветным платком, стильно повязанным на шее. Он энергично вскочил на возвышение для дирижёра, низко поклонился аплодирующей публике и резко развернулся к оркестру. В зале мгновенно установилась тишина. Он взмахнул руками, и началось… волшебство.

Оркестр заиграл. Белла ясно видела, как скрипачи и виолончелисты водят смычками, как трубачи подносят мундштуки инструментов ко ртам, как взмахивают ударники барабанными палочками, но у неё было полное ощущение, что музыка создаётся не ими, она льётся из рукавов его рубахи, прорывается сквозь преграду манжетов… Белла даже потёрла глаза – вдруг, наваждение исчезнет? Но оно не исчезло, чудо продолжилось. И первые трагичные звуки духовых инструментов, и нежные струнных, и взрыв напряжённости всего оркестра, и лиричные ноты от торжества света к светлой грусти в конце первой части – всё это игралось его руками. Только его руками. Дирижёр не стоял статично за пультом, а всем телом задавал движение музыке. То, почти, подпрыгивал, то подавался вперёд. Казалось, что его быстрые пальцы закручивают незаметные винтики в воздухе, играют на невидимых струнах души музыкальных инструментов или натянутых нервах оркестрантов. Музыка лилась из его рук, срывалась с кончиков пальцев, как в сказке про царевну-лягушку, когда пошла плясать Василиса Премудрая: «махнула левым рукавом – стало озеро, махнула правым – поплыли по озеру белые лебеди».

Во второй части «лебеди» кружились в вальсе. Третья часть дышала оптимизмом, переросшим в торжественность, и закончилась так триумфально, что слушатели не выдержали, зааплодировали. И потом случилось… случилось… Как это сказать… Не то чтобы событие, не то чтобы несоответствие, не то чтобы неожиданность. Какое-то среднеарифметическое между этими понятиями. Когда раздались аплодисменты, дирижёр повернулся к публике и с какой-то задорной, мальчишеской улыбкой поднёс палец к губам в знак молчания. И тогда Белла заметила его яркие голубые глаза. Да-да, они сияли так, что их было видно даже с их 30-го, если считать от сцены, ряда.

Последняя, четвёртая, часть Симфонии довела Беллу до слёз. Она звучала так трагично, так безысходно, на грани отчаянья. И так и закончилась – тихой низкой тягучей нотой, растаявшей в бесконечности. Белла смотрела на безвольно опущенные руки дирижёра, на чёрную рубаху, тёмными пятнами пота прилипшую к его телу, и из её глаз лились неудержимым потоком слёзы. А в зале стояла какая-то оглушительная тишина. Казалось, комарик запищит и того будет слышно… А потом люди вскочили, и зал взорвался овацией.

Весь обратный путь Белла с бабулей говорили о музыке (вот, уж, что ещё вчера Белла и представить себе не могла). О 6-й Симфонии Чайковского, которую они сегодня услышали. «Патетической», как её назвал автор. Белла недоумевала – почему «Патетическая»? Ведь «патетика»

это что-то торжественное, даже преувеличенно торжественное. Такую характеристику можно дать только третьей части Симфонии. А так, в ней больше было трагизма и грусти, особенно, в конце

. Не соответствует название музыке.

Бабуля улыбалась и рассказывала Белле о Чайковском, его жизни, его метаниях, его взаимоотношениях с Надеждой фон Мекк, которая поддерживала его материально, с которой он переписывался, считал другом, но с которой никогда не встречался лично. О замысле 6-й Симфонии, которую изначально планировал назвать «Программной» и о которой писал так, что «…на этот раз…» она будет «…с такой программой, которая останется для всех загадкой, – пусть догадываются…». О которой говорил, что «очень плакал, мысленно сочиняя её».

Так у Беллы началась любовь к классической музыке. И сейчас перед ней стоит тот самый человек, которому она этим обязана. А его так холодно и равнодушно принимают. Возмутительно!

За размышлениями Белла пропустила мимо ушей, что там её любимый дирижёр предложил в качестве лота. Ей было всё равно! Как только ведущий начал торги, она первой подняла руку. И… стала победительницей, потому что оказалась единственной, кто её поднял.

Пробираясь из глубины зала к сцене, Бела судорожно соображала, сколько наличных у неё в кошельке (выигравшие лот торжественно опускали купюры в прозрачный куб). Вроде, пятёра должна набраться. Белла представила себе, как выскребает мелочь и вываливает её в куб, и чуть не расхохоталась в голос. Она вообще чувствовала себя пьяной. Хотя, какое может быть опьянение с одного бокала шампанского?! И, тем не менее, ей было весело, бесшабашно и вообще не страшно – море по колено.

Ещё по дороге Белла вспомнила, что ведущий всех девушек называл уменьшительно-ласкательно: Светочка, Танечка, Леночка. Представила, как он её назовёт Беллочкой, заранее возмутилась, и первым делом, когда поднялась на сцену, подошла не к Теодору, а к ведущему. Прошипела ему на ухо: «Я – Белла! Только попробуй назвать иначе! Без ног останешься!» Удивлённый агрессивностью участницы, ведущий, на всякий случай, отошёл от неё на шаг. А Белла тем временем кинула в куб пятитысячную купюру (слава богу, оказалась в кошельке!) и тихонько спросила Теодора: «Что делаем?» «Танцуем», – невозмутимо и почти не разжимая губ, ответил тот. «Венский вальс умеете?» Теодор утвердительно кивнул головой.

– Отлично! Венский вальс! – торжественно вслух объявила Белла, взяла Теодора за руку и повела со сцены.

Ансамбль заиграл что-то очень знакомое, явно из Штрауса, как конкретно называется, Белла не помнила. Ломанулась начать, но, мало того, что натолкнулась на железобетонно стоящего партнёра, так ещё и каблуком зацепилась за паласное покрытие зала и чуть не упала. (Уже второй раз за вечер!) Теодор Беллу подхватил, поставил в позу классического вальса, глядя прямо в глаза, тихо сказал:

– Это Штраус. «На прекрасном голубом Дунае». Здесь длинное вступление.

– Угу, – кивнула головой Белла, – Я забыла: мне вперёд или назад? Нас вальсу в школе учили, на физкультуре. Девочек было больше, чем мальчиков. Меня за партнёра ставили. С тех пор путаю.

– Не волнуйтесь. Глаза закрыты. Расслабьтесь. Поймайте ритм. Почувствуйте мои руки. Паласное покрытие не лучший пол для вальса, но мы справимся.

Белла так и сделала. Закрыла глаза. Почувствовала, как напряглись руки партнёра во время паузы в музыке. С первой прозвучавшей нотой сделала шаг назад под давлением его мужского натиска. Поймала ветер, который закружил её, поднял над коварным паласом, так и норовящим зацепиться за каблуки, и полетела, полетела, полетела.

Тео (так его звали друзья, и сам он себя предпочитал называть этим коротким именем вместо громоздкого и слишком претенциозного на его музыкальный слух полного) беспрепятственно рассматривал тонкие черты девушки с редким именем Белла. Она так и не открыла глаза во время танца, полностью отдалась в его руки. Он не стал говорить ей, что глаза уже можно открыть. Хотя заглянуть в них, подробнее рассмотреть, хотелось. На сцене понять цвет её глаз не удалось из-за хрустальной люстры, разноцветные всполохи которой отражались в них зелёными, карими, голубыми, серыми, желтыми искорками. Интересная девушка.

– к первой части словосочетания «хухры-мухры», возможно, имеет отношение слово «хухря» из новгородского диалекта или из калужского – «хухряй», что означает «нечёса, растрёпа, замарашка». Вторая часть – «мухры», может быть чистым звукоподражанием, как это часто бывает в речи, появляющаяся для ритма, некоего усиления, для яркого, запоминающегося звучания, как например: тик-так, супер-пупер. С другой стороны эта часть выражения похожа на «замухрышку». В связи с этим высказывается предположение, что «мухры» образовано от слова «мухрый», означающего «невзрачный».

– в переводе – «дар божий»

– в переводе – «синий», «человек с голубыми глазами»

– страстное, возвышенное, восторженное действие, полное чувств, воодушевления – эстетическая категория, отражающая борьбу, столкновение возвышенного и низменного.

– из письма брата композитора, Модеста Чайковского, музыковеду Р.Батке: «Четвёртая часть (Симфонии) – состояние его души в последние годы жизни – горькие разочарования и глубокие страдания. Он приходит к мысли, что слава его как художника преходяща, что сам он не в силах побороть свой ужас перед вечным Ничто, тем Ничто, где всему, что он любил и что в течение всей жизни считал вечным, угрожает бренность».

3

В следующем лоте аукциона мужчины с женщинами поменялись местами. На сцену поочерёдно выходили девушки, а в торгах участвовали мужчины. По сути, этот аукцион мало чем отличался от первого, но, почему-то, смотреть на это «действо» Белле было неловко. В голове возник образ невольничьего рынка в Османской империи, где толстосумы выбирали себе наложниц в гаремы.

Образ возник, и уходить настырно не собирался. И тогда Белла решила уйти сама. Всё, что можно, от судьбы она получила, ловить больше было нечего. Теодор после танца не то что не попросил её телефон, но даже слова не сказал, попрощался вежливым кивком головы. Это отнюдь не испортило Белле настроения. Пробираясь к выходу из зала, она уже предвкушала, как разохается бабуля, когда она ей будет рассказывать завтра утром о приключениях сегодняшнего вечера.

С Теодором Белла столкнулась в холле – она направлялась к выходу, он выходил из курительной комнаты.

– Уходите?

– Да, поздно уже.

– А кто выкупит меня на следующем этапе?

– Честно признаться, у меня нет таких денег. Там же, наверное, ставки будут покруче, чем на первом? Я понимаю, что это звучит странно для человека, пришедшего на аукцион, но я здесь случайно оказалась, одна девушка отдала мне свой билет.

Белле не стыдно было признаваться в своей финансовой несостоятельности, так же как перед этим не стыдно было говорить о своём неуверенном владении вальсом, на который сама же подвигла известного дирижёра. Встреча с ним так близко, почти знакомство, была настолько нереальна, волшебна, что Белла не ощущала себя собой, а, скорее, каким-то сказочным персонажем. А потому, могла говорить и действовать, как заблагорассудится.

– Деньги не проблема, – между тем, продолжил Теодор, – Я Вам дам свою карточку, и Вы заплатите с неё.

– Как это? – растерялась Белла, – Чужая карточка… Я не возьму. Это… это не правильно.

– Почему? Я также должен участвовать в благотворительности. Какая разница, каким образом внести деньги – заплатить сам за себя или за танец с девушкой? Главное – на что.

– Вот именно, – почему-то рассердилась Белла, – Гораздо правильнее было бы просто внести деньги на благое дело, а не устраивать эти благотворительные балы. И денег бы больше ушло по адресу. Что тут останется, после вычета аренды зала, оплаты музыкантов, всего этого изобилия на столах?

– Музыканты играют бесплатно. Насчёт остального – не знаю. К сожалению, Вы правы, но лучше сделать так, чем не сделать вообще, если есть люди, которые могут выложить деньги только при таких обстоятельствах. Не злитесь. Отнеситесь к обстоятельствам, как к опыту, который меняет Вас и окружающих Вас людей. Так я убедил Вас остаться? – и добавил, чтобы замотивировать ещё больше, – Я потом Вас провожу.

Кто же откажется, чтобы тебя провожал домой известный на весь мир дирижёр? И Белла согласилась. Только настояла, чтобы пин-код карточки Теодор вводил сам.

4

В машине ехали молча. Молчание не было каким-то напряжённым, неловким. Белле казалось, что Теодор что-то от неё ждёт, но что, понять не могла. Её сбивали с трезвых мыслей его руки, лежащие на руле. Он управлял машиной также как и дирижировал – артистично, грациозно, аристократично. Как ни странно, и курил также. За любым его действием можно было наблюдать бесконечно. Любоваться им.

Белла уже набрала воздуха, чтобы попрощаться с Теодором, когда машина затормозила около подъезда её дома, но он остановил её вопросом:

– Белла – такое редкое и красивое имя. У Вас есть черкесские корни?

«Так вот он о чём размышлял по дороге», – подумала Белла и ответила:

– Да нет! Это бабуля настояла. Она обожает Лермонтова. У него есть такой рассказ «Бэла» из «Героя нашего времени».

Теодор с каким-то странным выражением лица посмотрел на Беллу, кивнул – мол, знаю, но сказать ничего не успел, отвлёкся на звонок телефона. Разговаривал не по-русски, на незнакомом Белле языке. Она так подумала, что на греческом. Разговор затягивался, и Белле стало неудобно, получалось, что она подслушивает, хотя и ничего не понимает. Она совсем тихонечко сказала: «Спасибо» и показала жестом, что пошла.

Но Теодор не дал ей уйти, удержал, положив свою ладонь на руку Беллы. И Беллу, вдруг, затрясло мелкой дрожью. Вся её бравада последних часов вмиг испарилась, она почувствовала себя трепетной бабочкой под порывами ураганного ветра – лёгкой, беззащитной. Рука Теодора была тёплой, сухой, твёрдой. Хоть и просто лежала на её руке, но держала крепко.

– Мама, – коротко пояснил Теодор, когда закончил разговор по телефону и без перехода спросил, вернее, высказал утверждение с мягким намёком на вопрос в конце, – Вы любите классическую музыку и меня знаете… Почему не просите контрамарку на концерт?

– Как Вы догадались? – смутилась Белла.