Истории, которых не было
– Мёртвые какие-то,– попытался я пошутить, но гомерического хохота не последовало.
Почему, интересно, у многих людей работа мысли сопровождается непременными мимическими катаклизмами. Энергичное пережевывание нижней губы вкупе с упертым в коленку взглядом и сморщенным, как печеный баклажан, лбом не красил даже такую симпатичную девочку. Что ж ты мучаешься так, бедолага. Делись уже скорее с дядей, на какого просветленного учителя ты напоролась. И я хорош! У ребенка на физиомордии написано, что он вляпался в очередной «тайный» «Клуб самоубийц» и не знает, как сказать. С другой стороны – что делать в такой ситуации. Отозваться пренебрежительно, мол, попадаются необразованные идиоты, мечтающие самоуничтожиться и реинкарнироваться большой дружной кодлой неизвестно где? Опасно, авторитет какого-нибудь сопливого гуру может оказаться сильнее моей увядающей харизмы. Отопрется ото всего, выслушает с круглыми глазами и ищи тогда ветра…
В той бригаде недоумков, которая пыталась завербовать меня у frontwomen были такого гипнотизирующего размера вторичные признаки, что я три часа терпеливо выслушивал сектантские откровения её поклонников, запивая их прохладным мутноватым пивом, за что мне была молчаливо позволено любоваться её топмодельными формами, удивительно сочетавшимися с взлохмаченной головой и пламенным взглядом первохристианской пророчицы. Их космогонические версии не отличались, прямо скажем, оригинальностью.
– Ты понимаешь? Ты понимаешь, – брызгая слюной, объяснял мне один из адептов, – люди веками ищут способ путешествовать между мирами, а он вот он, буквально, под рукой. РРРаз, и ты в другой вселенной!
– Или обратно в своей!
– Тоже здорово!
– В облике жука-короеда.
– Надо рисковать! Вселенная не может быть настолько убога! Человек, по определению, путешественник, в самом широком смысле этого слова!
– Почему бы не пожить здесь, осмотреть достопримечательности, насладиться местной кухней, а потом, не торопясь, продолжить путь, а? Если уж у нас в запасе вечность?
– А если – нет? Недаром умерших в юности называли любимцами богов, у них было больше времени, понимаешь?! Зачем сидеть на этой убогой перевалочной станции, когда можно вскочить на подножку проходящего поезда и умчаться навстречу приключениям!
Устав от обилия восклицательных знаков, я по-английски слинял из уютного кабака, тихо матеря неубиваемую породу свидетелей Иеговы и продавцов Орифлейма, и сожалея только о том, что, как бы не сложилась дальнейшая судьба моих новых знакомцев, я наверняка не увижу больше их пышногрудого духовного лидера. Но то я – старый, хитрый, упрямый осёл, а то – пацанка-малолетка.
Потерплю, чувствую – скоро расколется.
– А где ты, кстати, так загорела?
– Прямо, очень кстати! Я два дня как с моря вернулась, отправили меня в принудительный отпуск, я, было, уперлась, а потом подумала: «Какого хрена отказываться! Халявные бабки, времени – завались, море, солнце, загорелые спасатели!»
– Ну, и как?
– Нормально. Море обалденное. На вид тяжелое, сине-зелёная ртуть с декоративными барашками, но в нем, не плещешься, даже, а летаешь. Жаль медленно. Ты был?
– А как же! Куда еще в отпуск ехать?
Всё бы им молодым «быстро». О чём ни разу не пожалел, так это об отсутствии скорости, наоборот – приятно. Ложишься и дрейфуешь легко и лениво, как сбежавший целлофановый пакет.
– Классно отдохнула, только со спасателями неувязочка. Они из местных все. Никогда еще не прикладывала столько усилий, чтобы тупо переспать с парнем, и обломилась, прикинь! Печники-импотенты. А обратно вернулась, меня из карантина уже выселили, квартирку подобрали, пипец. За то сказали, что я через три дня к вам в группу пойду. Такие дела.
– Так, ты скоро к нам?
– Завтра! То есть, сегодня. Хотела перед этим с тобой поговорить.
– Я-то, дурак, решил, что мы случайно столкнулись, думал – ты велик мой тыришь.
– Я и тырила, одно другому не мешает. Ждала, ждала, решила – не судьба. Не тащиться же домой пешком. Поздно, темно и страшно. Понимаешь, – она вдохнула добрую половину отведенного на мои квадратные метры кислорода и зачастила, как камнедробилка, – у меня есть два варианта, как свалить отсюда и ни одного человека, с кем можно реально договориться. Только не отбрыкивайся сразу. Что ты мотаешь головой, выслушай сперва. Я уверена, что всё получить, я же не банк предлагаю ограбить, в худшем случае – вернешься на свою любимую работу, что ты теряешь, пингвин упертый, перестань трясти башкой, а то я тебя по ней чем-нибудь тресну. Хочешь вечно торчать в этом деградировавшем райке?
– Диссидентский ад или деградировавший рай, а мне тут нравится.
– Шутишь? – Динька успокоилась, как всегда внезапно, – если, по словам некоторых вольноопределяющихся боголюбцев, вселенная и есть Бог, то мы сейчас у него в заднице. Надо высераться с первым поносом, а не салфеточки вышивать!
– Дались тебе мои салфетки!
Я встал и прислонился к оконному стеклу. Светало привычно резко, как будто в эти минуты кто-то большой, но игривый придавал волчку планеты дополнительное ускорение. Сизое со светлым полукруглым краем облако висело над выползающим из-за фабричных корпусов солнцем вертикально, как топор.
Мне действительно хорошо в этом недомирке, как не было (и не светило) в оставшейся где-то без меня привычности. Дело не только в бытовом мещанском покое, против которого так люто бунтует динькина неугомонная подростковая душа, а в отсутствии недосягаемых образцов для подражания. Мы все в раннем детстве ухитряемся сотворить себе непререкаемый кумир, напялив на подретушированного отца шляпу и револьвер любимого киногероя, и всю свою долгую последующую жизнь списываем с этого нерукотворного идолища. Малюем, как можем, кто карандашиком через кальку, серо и подробно; кто по клеточкам, отдельными, близкими к оригиналу фрагментами, и, периодически, отходим в сторонку – посмотреть: похоже? красиво? Пытаемся впарить эту дешевку, как произведение искусства, обижаемся на тех, кто нас раскусил, корпим над деталями, и с завистью смотрим на редких беззаботных счастливцев, которые мажут наглазок, чем под руку попадется, залепляя не закрашенные места жвачкой и конфетными фантикам.
Моя дурацкая гибель вернула меня в состояние внутренней первобытности, когда прочеловеку не с кого копировать, когда «изобретение велосипеда» – открытие, а не ироническая идиома, когда мораль и вынужденная бинарность («правильно», «неправильно») еще не придуманы. Что ж, если после обнуления прописной морали и насильственных запретов мы здесь не превратились в кровожадных хищников, это значит, что помимо животных инстинктов в нас есть…, хм…, неужели, ёлки, божественная искорка…
В любом случае, нет ничего постыдного в душевном покое и общем, так сказать довольстве. Вот и сейчас я услышал за спиной мурлыканье моей беспокойной гостьи и лопатками ощутил за собой маленькую кухоньку бабы Софы в кособоком домике неподалеку от Албены с облупленной плитой, крашеными табуретками и дымным запахом банницы с тыквой, испеченной по случаю приезда обожаемого внука. Вот сейчас повернусь, и на руки мне прыгнет, спланировав ушами, толстая, стервозная, многодетная Дымка. На счет «три».
Раз,
(Динька не лялякает, как многие «тра-ля-ля», «пам-пам-пам» и т.д., а именно урчит, как умеют только кошки и новенькие Porsche Carrera)
Два,
(что-то в стиле рок, ой, там и слова есть)
«Ру – ру рррррруур-ррру-ррру
Если смерть не избавит от страха, руру-рррруррр
То зачем она, нафиг, нужна. Ррру-ррр»
Ну, надо же! Три!
Поворачиваюсь!
Ай, бл…!!!
От резкого поворота мою правую ногу свело судорогой, заставившей тело дернуться в сторону и вниз. Лезвие проскочило мимо уха и, противно скрипнув по стеклу, воткнулось в раму. Тоненькие косточки почти детского запястья податливо сгибались от чрезмерного усилия моих пальцев.
– Пусти, дурак, пусти! Ну, пусти, больно же!
Я швырнул завывающее тело в угол к холодильнику и с удивлением посмотрел на беспокойно вздрагивающую ручку столового ножа.
Вислоухое солнышко пялилось на это безобразие бесстыжим оранжевым глазом.
Дина
Еслисмертьнеизбавитотстрахатозачемонанафигнужнааааааа!!!
ГЛАВА 4
Йордан
Удачно отработанный эпизод бодрит, как хороший спуск на сноуборде. И аппетит соответственный. Эх, сейчас супчика навернем.
– Йордан, а кого мы ждем? – проглотил слюну дисциплинированный Бенджамин.
– Поля, кого зе есё, – просюсюкал Бохай, всасывая полуметровую макаронину.
– Его Перлита послала.
– А…, – Бен откидывается на спинку стула, – если Перлита послала – он не скоро вернется.
– Нет, – успокаиваю вечного студента, – она его за хлебом послала. Обнаружила неподалеку новую пекарню с волшебными (я цитирую) хлебцами, и запретила, есть до их (Поля с хлебцами) возвращения.
– Скорее бы, – подпрыгивала на стула Каролина, – я такая голодная, ужас просто. А какой интересный неоднозначный эпизод сегодня состоялся.
Если поубавить пафоса, то я, в принципе, молчаливо соглашался с предыдущим оратором. Вроде – ничего особенного, но мы справились, а по состоянию последних недель, это уже победа.
Сон 4
Мы больны. Неизлечимо. Обе об этом знаем. Знают и окружающие нас неизвестные люди, угадываемые по периметру огромной квартиры-студии, едва подсвеченной желто-голубой лампой над кухонным столом. На светлом кафеле лежит Алена в длинной простынно-белой ночнушке, я сижу рядом в точно таком же архангельском прикиде из рождественской мистерии в церковно-приходской школе. Я вижу за двоих, в буквальном смысле, как будто две пары глаз посылают сигналы в мозг из разных точек.
Мы ничего не можем. Вообще, ничего, то есть не только спасти себя, но даже просто дожить, как нам хочется. Нет, мы не парализованы, не лишены физиологической возможности двигаться, разговаривать, но это теперь ничего не значит, мы – БЕССИЛЬНЫ. Мы есть, но не имеем больше к жизни никакого отношения. Время больше не течет, оно испаряется приторно-липким маревом.
Мысль о том, чтобы ускорить процесс у обреченных так же навязчива, как дурацкое «а, вдруг», мешающее её осуществить. На нас никто не обращает внимания, но вот, из недоступного нам более мира отделяется некто и идет к нам.
Нет, конечно же, не к нам, просто проходит мимо и говорит, не то чтобы сама с собой, а так как разговаривают на улице по мобильнику через гарнитуру
– Восьмой этаж, вполне достаточно.
Восьмой этаж. Я думала повыше. Молча помогаю Алене встать, идём к окну, залезаем на подоконник. Никаких «вдруг», банальный страх перед последней болью, неистребимый инстинкт самосохранения мешает двинуться дальше…, Максимова отпускаем мою руку. Не отталкивает, просто перестаёт держать, мол, решай сама, но времени на раздумья не даёт и уже начинает делать шаг…
Злость и ужас. Злость на неё, пытающуюся сбежать и бросить меня одну, в этом безвоздушном кошмаре, с полным пониманием, что сама я ни за что не решусь, поддамся малодушию любезно рядящемуся «последней надеждой»… Сто-о-ой!!! Я вцепляюсь в олины пальцы, и мы летим через холодный ясный и… да, осенний воздух. Мы сильно замедлились, долетев до верхушек покрасневших деревьев, сейчас будет удар. Удар!
Земля с неожиданной шаловливостью подбрасывает нас обратно метра на два, и мы приземляемся на ноги, как хорошие парашютисты, только что сдавшие на инструкторов.
– Максимушка, мы уже умерли!
– С чего ты взяла?
– Смотри, я больше не хромаю.
Нехотя открываю глаза, пружина соседней кровати подергивается от могучего храпа моей соседки.
Йордан
Перлита вышагивала глядя строго в направлении движения, как вдовствующая королева по парадной зале, не утруждаясь замечать окружающих, суетливо снующих с подносами, двигающих убого-незатейливую столовскую мебель для того, чтобы поесть в большой компании или, наоборот, в одиночестве. За годы нашего знакомства я ни разу не стал свидетелем того, чтобы эта потрясающая женщина споткнулась, зацепилась за ножку стула, столкнулась с кем либо, или макнула концы своей неизменной шали в чей-нибудь чай. Она не выбирала дороги, дорога сама подбиралась к ней под ноги, предупредительно расправляя залежавшиеся складочки.
За ней след в след топали замызганные ботинки Поля. Сам курьер фрагментарно торчал из груды кульков, свертков и пакетиков, сопел, жевал, но нет такого ломтя, который заткнул бы его болтливый рот.
– Радуйтесь, мучачо и мучачи! Папочка принес немножко хлебушка! – караваи, багеты, коржики, пампушки, булочки и кренделя обрушились на хлипкий столик, с достоинством выдержавший это испытание.
Перлита, усталая, но довольная, как персонаж школьного сочинения, уселась на приготовленное для неё место.
– Бенджамин, этот хлеб тебе не удастся испортить, – она отодвинула блюдечко с маслом подальше от загрустившего англичанина, – только через мой труп.
– Ой, какие хорошенькие, – умилилась Каролина над пакетиком с крошечными аппетитно-желтыми сайками.
Бохай немедленно запихал себе в рот несколько штук, запив переслащенным компотом из моего стакана. Что ж, в большой семье, как говорится, не щелкай. Я потянулся к пахучему зажаристому батону, собираясь, под шумок, отломить горбушку руками, ибо (это любой ребенок знает) отломанная корка во-множество раз вкуснее и калорийнее отрезанной. Но недремлющая Перлита перехватила мою руку одним взглядом, как лассо накинула.
– А тебе, Джордан, во-о-он туда.
Пять пар глаз, включая мои собственные, послушно дернулись в направлении буфетной стойки, за которой перекусывали самые занятые или ленивые, чтобы не тащиться с чашками-тарелками через весь зал к свободному столику, который, кстати, всегда могут оккупировать прямо перед вашим носом. В обед обычно никто ни куда не торопился, и к буфету приткнулись только две очень разнокалиберные фигуры: неимоверный верзила, видно, не разгримировавшийся или заскочивший перекусить в перерыве вовремя записи, и тоненькая девочка с аккуратно стриженым затылком и упрямой спиной.
Странно, но мои товарищи, обычно знавшие обо мне гораздо больше меня (особенно, если пользовались своими познаниями вскладчину), на сей раз были абсолютно и необоснованно уверены, что наша с Диной ссора носит, так сказать, интимный характер. Обидел, мол, девочку старый хрен, она страдает и стесняется одновременно и те де, и те пе. Ну, не рассказывать же им, в самом деле, что она дуется, за то, что я не дал себя прирезать, как индюка на собственной кухне. Кто-то из китайских мудрецов сказал: «Если твоя правда похожа на ложь, промолчи, чтобы не прослыть обманщиком».
В одном они правы: проблема сама не решиться. Ей (проблеме) пофигу, может висеть и топорщиться бесконечно долго, пока не назначат ответственного за её устранение. Козе понятно, кто в нашей шизанутенькой компании бессменный И.О. семейного психолога и вечный номинант на Нобелевскую премию Мира.
Сопротивление было бесполезно, и я, молча взяв первый подвернувшийся под руку пакетик, направился к стойке, сопровождаемый сочувственными вздохами Каролины, понимающей гримасой Поля и гнусным бохаевым хихиканьем.
Каким бы нахальным не казался парень семнадцати-девятнадцати лет отроду, у него всегда прочным клином сидит в голове вопрос: как подойти к понравившейся девчонке на улице или в кафе. Мы с приятелями постоянно обменивались друг с другом своим скудным опытом в этой области, делились «проверенными» фразочками, на которые девушки «клюют стопроцентно», непристойно ржали, обсуждая свои победы (большей частью – воображаемые) и продолжали мучительно смущаться и краснеть при виде миленького личика и красивых бёдер. Со временем ситуация стабилизировалась, женщины утратили в моих глазах изрядную долю своей загадочности и неприступности, я избавился от нервного заикания на хрестоматийном «здравствуйте, девушка», и, вот теперь история повторялась в несколько извращенном, я бы сказал, варианте. Все мои наработанные сценарии годились для знакомства или примирения после стандартного скандала из серии « что это за рыжая мымра прижималась к тебе весь вечер?», а что скажешь киллеру-недоучке, которая жестоко переживает то ли чувство вины, то ли – профессиональную неудачу.
Пока я медленно, как болотную жижу, преодолевал разделявшие нас несчастные тридцать шагов, динькина спина являла собой образец полного безразличия к миру, вообще, и к моему скромному в нем присутствию – в частности, но когда я уже расправил плечи и поднял подбородок, готовясь совершить красивый армейско-донжуанский подход, она внезапно обернулась всем корпусом, секанув воздух свежевыкрашенной, сильно залаченой челкой. Губы её были в крови!
Я отпрыгнул в сторону, рефлекторно сжав кулаки, к сожалению, в правом был бумажный пакет с гастрономическим презентом, не рассчитанный на столь бурное проявление суровых мужских чувств.
Тьфу, чччёрт! Остатки томатного коктейля в тонком полупрозрачном стакане объяснили претенциозный вампирский макияж, и тем позволили моей бедной, скользнувшей, было, на ухо крыше, осторожно вернуться на место. Содержимое пакета, оказавшееся крохотными вкусно-бежевыми меренгами, безнадежно рассыпалось по полу.
«Он не мог найти слов, он не мог найти слов, он не мог найти слов», – крутилась во внезапно усохшем мозгу фраза, кочующая из одного карманного романа в другой. Боюсь, что эта универсальная цитата бегущей строкой сияла на моём бледном челе, потому что динькины глаза, секунду назад напоминавшие готовые к стрельбе на поражение пулеметные гнезда, постепенно мутировали, превращаясь в насмешливые стоматологические сверлышки, не смертельные, но издевательски-нудные, наматывающие на себя тот единый нерв, на котором отчаянно балансирует наше самолюбие.
– Ну?! И куда это мы так крадемся?
Ох, уж эти вездесущие анекдоты про дорожную полицию.
– Я, разве, крался?
– Ага, – эта мерзавка даже не шелохнулась, чтобы помочь мне собрать рассыпавшиеся сладости, – как сапер с похмелья.
Меренги крошились у меня в руках, страшно хотелось бросить пакет и всю эту затею с примирением, но я стоически сдул с носа остатки сахарной пудры и взгромоздился на высокий барный стул. Сок противно хлюпал на донышке.
– Давай, отпускай! – вздохнула маленькая садистка.
– Кого? – не понял я.
– Кого, кого… Грехи! Ты же за этим подошел. Прощать меня собираешься, дуру неразумную.
Как она меня: не в бровь, а в глаз.
– Не угадала, душа моя. Я пришел тебя утешить и благословить на новые подвиги, во имя идиотизма. Не переживай, может, в другой раз получится. Нож – это мелковато. Попробуй топор или бензопилу.
– Знаешь что…
– Не знаю, и знать не хочу, но видимо, придется.
– Знаешь, что больше всего бесит? Отсутствие названий. Города и улицы под цифровыми кодами. Маразм полный.
– Привыкнешь. Мне, вот, уже наши названия кажутся бессмысленным набором звуков. Что такое «Бургас»? Или «Прага»? Прага, прага, прага…, вот где настоящий маразм.
– Арзамас.
– Что?
– Город такой.
– Не слышал…
– Никто не слышал, он засекреченный.
– А…, а чего ты, вдруг, его вспомнила? Жили там, что ли?
– Нет, просто он на «а» начинается.
– ???
– Чё непонятного?! Ты сказал: «Прага», я сказала: «Арзамас». Твоя очередь на «Эс»
– София…
– Ярославль!
– Ливерпуль.
– Луга.
– Альбена! Сок вытри.
– Спасибо. Алма-Ата.
– Хочешь меня на «а» загонять? Принято! Аддис-Абеба!
– Замучаешься! Алушта!
– Посмотрим! Атланта.
– Алупка! Что ты там говорил про альковный лепет местных девушек?
– Потом расскажу, не увиливай от темы. Анкара…
Дина
Приятно иногда побыть в компании. Конечно через пару дней они меня выбесят до невероятности, а сейчас мне даже нравится повышенное внимании со стороны этих милых, но, в сущности, совершенно чужих людей. А они, блин, встречают меня, как великодушные родители блудную дочь, или, точнее, как старинное боевое братство реабилитированного после штрафбата бойца. Сахарку в кружку подкладывают, только что по головке не гладят, милостивцы. Чувствую себя Ваней Солнцевым и едва успеваю спасти свой капучино от лишних углеводов. Каролина тем временем умудрилась пристроить мне в тарелку полуметровый кулинарный шедевр в сахарной глазури, гибрид французского батона и тульского пряника.
Странная баба… Раньше у них на роли местного юродивого был жирный финн, так он ушел, говорят: в начальство подался, в администрацию. Но свято место пусто не бывает, прислали эту тетку, художницу. Не знаю лучше это или хуже. Раймо был, как бы это сформулировать…, привычный козлообразный тип. Таких сальных слабоумных уродов полно среди завсегдатаев стрип-шоу. За два года работы в кабаке я, слава Богу, научилась с ними обращаться. Привычное если и не становится родным, то пугать, по крайней мере, перестаёт. А Каролина…, я знала людей, про которых говорили: «запуган до смерти», – или: «у него страх на всю жизнь». Что же сказать о человеке, который, перешагнув, оказавшуюся никем не охраняемой, границу самого большого экзистенциального ужаса, остается забитым животным, готовым в любой момент получить палкой по башке. Нет, она искренне нас любит. За то, что не бьём, не плюём, не втаптываем в грязь. Но от прямого взгляда съёживается, берёт – как ворует, дает – как извиняется, смотрит сбоку, пытается угадать – подзовешь или камнем бросишь. Была бы похожа на забитую дворняжку, но дворняги они, в сущности, не злые…
Я всегда старалась держаться от таких на расстоянии, опасалась заразиться ущербностью… Такое ощущение, что Каролина это понимает и с извращенной настойчивостью пытается подлезть поближе, любуется на то, как я разрываюсь между естественным желанием послать её к хренам собачьим и навязанным с малолетства социальным стереотипом: «грешно глумиться над убогими».
От непомерной активности коллег меня спасла Перлита, взяв дело кормления оголодавшей меня в свои крепкие смуглые руки.
– Не фыркай, китаеза, и передай мне соль. И багет. Это я уже тебе говорю, Поль!
Вот за этим персонажем можно наблюдать часами, не устанешь, честное слово! При всей моей весенне-пылкой нелюбви к разного рода «авторитетным товарищам», я, как и прочие, не устояла перед обаянием почти неподвижного лица и самых немонотонных в мире глаз. А голос! Мягкий, низкий и удивительно чистый для такой заядлой курильщицы, только на смехе дававший едва заметную хрипотцу! Всё это, в сочетании с внешностью пиковой дамы в отпуске, даже сейчас производило впечатление! А уж в молодости-то, наверняка мужики готовы были через пупок на изнанку вывернуться, лишь бы потанцевать с ней какой-нибудь там их допотопный фокстрот.
Она положила передо мной целую ржаную буханку и пододвинула соль. Чего это она? Решила посадить меня на строгую диету?
– Ешь, девочка! Русские любят черный хлеб с солью,– пояснила она остальным.
– Русские любят водку и соленые огурцы, – возразил Бохай.
– И матрешек!
– И гармошек! То есть – гармошки.
– Нет, балалайки!
– Диночка, не слушайте этих несчастных жертв политической пропаганды, – Поль перегнувшись через стол, галантно чмокнул кончики моих пальцев, уже побывавшие на тот момент в солонке, – уверен, что прекрасные русские женщины расцветают на гораздо более изысканной музыкально-кулинарной почве.
– Причем тут пропаганда, балаболы! Я знала одного русского, он говорил, что вкус черного хлеба помогает ему верить, что когда-нибудь он вернется на Родину. Ты понимаешь меня, девочка?
Ха! Ещё бы не понять! Похоже не я одна. Иначе, чем объяснить, что сия пафосная тирада не вызвала обычных шутливых комментариев, наоборот, уткнулись все в свои тарелки, только уши торчат. Неужели, догадываются? Или Йордан растрепал? Послушно засовываю в рот пересоленный кусок. Фу-у! Он еще и с тмином. Гадость какая, с детства ненавижу. Интересно – кто был тот русский? Наверно эмигрант из бывших офицеров. А она итальянская графиня. Он у неё работал садовником и, чем черт не шутит, наставлял рога старому немощному супругу. А что?! Мог же сюжет бульварного романа хотя бы раз воплотиться в жизнь. По теории вероятности – мог. А если так, то Перлита – самый подходящий объект для такой театрализованной шутки заскучавшей судьбы.
– Ой! – подпрыгнула невменяемая рисовальщица, опрокинув вазочку с джемом, – я уже предчувствую романтическую историю. Несчастная любовь, да? Русский вдали от Родины, разница в социальном положении, Ваши строгие родители! Я угадала? Вижу, что угадала! У меня прямо нюх на любовные перипетии. Перлиточка, миленькая, расскажите, пожалуйста. Нам так интересно.
Ну, почему именно с ней сошлись у меня мысли…
– Нечего рассказывать, – отмахнулась «графиня», – никаких любовей. Я была маленькой девочкой, а Кириллу было хорошо за тридцать, он казался мне стариком. Я называла его «русский инвалид» из-за искалеченной руки. Мой отец, владелец седельной мастерской в Альбе был на хорошем счету у фашистов и тайком подкармливал наши отряды сопротивления. Говорят, там было немало славян, бежавших из концлагерей, но я встречала только одного, да, и то – мельком на кухне, когда он забирал приготовленные отцом припасы и наскоро глотал горячий кофе. Вот, и весь роман.
