Солнце Эльгомайзы

– Да замолчи ты, трепло! Нафигатор! – сорвалась астрофизик. – Как вы не понимаете?! В пачке десять платков. У меня было две, одна закончилась, вторая вот она, нераспечатанная… А мы здесь бродим несколько часов или больше.

Последняя фраза не имела отношения к двум предыдущим, зато имела отношение к происходящему. Все молчали, осмысливая сказанное.

Формулировка «несколько часов или больше» привела Леха в восторг. Она очень подходила Кисловой – астрофизику, работающему с межзвёздной и межгалактической материей, которая хрен знает что и хрен знает где. В сказки о физической природе звёзд штурман не особо верил, вот прилетим, там разберёмся. А без штурмана-навигатора до звёзд не долететь, будь ты хоть трижды профессором и четырежды лауреатом, подумал Лех.

Кислота пошла вразнос. Обратно полетим, в анабиозку её надо уложить. Отоспится и придёт в норму. Такое не всякий мужик выдержит, а она женщина. Хотя какая она женщина? Кислота она и есть, подумал помощник капитана.

Здорово она его уделала, подумал Мишенька.

Надо убираться отсюда, подумал Андрей.

– Это… может… Может, и правда мои? Может, я три упаковки взяла? Уронила и не заметила, – чужим голосом выговорила Надя.

– Посмотри, как лежат – строго по центру, у каждого прохода. Если уронить открытую упаковку, платки ложатся хаотично, а они… Даже если тут магниты… хотя бумага не магнитится. Кто скажет, в чём тут дело?

– Да дело-то житейское. Вытуривают нас отсюда, с вещами на выход, – подвёл итог Бэрген. Все радостно заржали.

– Ну что, ещё кружочек сделаем?

– Может, нам разделиться? Тогда быстрее получится.

– Нет. Разделяться не будем. Может, они только того и ждут, – сказал капитан. И все как-то разом перестали шутить.

Мыслительный процесс

Катеринка шёпотом призналась Берни, что её уже не держат ноги. Навигатор вёл её за руку и нёс какую-то чушь. Золтовски не мог на это смотреть, не мог слышать, что ей легче, когда за руку, и что без Берни она бы умерла. Это он, Лех, должен держать её за руку. Господи, да он бы носил её на руках по всем туннелям, весь день, наплевав на силу тяжести в полтора раза больше земной, и был бы счастлив! А она улыбается Берни. А на него, Леха, даже не взглянет.

Дмитрий Волокушин, доктор психологических наук, профессор медицины и владелец контрольного пакета акций «Fluing Star» потратил целое состояние, профинансировав экспедицию из личных средств. Проигнорировав действующие Правила ОФК), он оборудовал дальник класса экстра-универсал всеми благами цивилизации. И предложил экипажу этот корабль-праздник в обмен на безанабиозный перелёт.

Анабиозные ванны ослабляли мышцы и тормозили мыслительный процесс. Компостировали мозги, как выразился профессор. Палка имела два конца: отказ от анабиоза сказывался на психике, со звёзд космолётчики возвращались ненавидя всё человечество и всерьёз требуя поселить их на необитаемом острове. Так что анабиоз был обязательным условием перелёта дальностью от трёх парсек.

Волокушин условие отменил. Он же не знал, что начнётся на корабле… Или просто хотел проверить? Эксперименты на людях его конёк. Недаром его клиника называется «За гранью». Волокушин был, бесспорно, гением. Но даже гений не мог знать, что высокомерный сноб Лех Золтовски влюбится в Катеринку как мальчишка, и будет страдать все месяцы полёта, мучимый самой страшной болью – болью неразделённой любви. Никто не мог предугадать, что глупышка Леона, которой бог дал гармоничное тело и красивое лицо, и не дал того главного, что делает женщину женщиной, – что Леона постучится в каюту Кендала и спросит: «Что со мной не так?» И Кендал, не знавший, с кем он имеет дело, «замкнёт контакты» в её голове. Потому что медицина конца третьего тысячелетия стала такой лишь в конце тысячелетия, а магия вуду существовала с древних времён, вне зависимости от того, считали её бредом сумасшедшего или неврозом навязчивых состояний.

Скелеты в шкафу. Джеймс Кендал

Маленький Джимми, которого на все каникулы отправляли «к бабушке», смотрел на жизнь африканского племени имо глазами американца, и этим всё сказано. Его дед эмигрировал в Америку девятнадцатилетним, его отец родился в Айове и прожил там жизнь, его мать была родом из Андалусии. Но для людей имо Джимми был своим. Малыша угощали оладьями из плодов тракулии и поили соком молочного дерева, вкусным, как сливки с сахаром. Ещё в бабушкиной деревне рос сладкий кустарник кетемф и деревья с плодами, напоминающими по вкусу пирожные. Джимми объедался сладким и постигал секреты племени, о которых дома помалкивал. И каждый раз, возвращаясь в Айову, встречал требовательный взгляд отца. Он знал, о чём спрашивали папины глаза. Рассказывать о таинствах вуду нельзя никому, это табу. Хотя папе, наверное, можно… Но старейшины племени взяли с него клятву. Он будет молчать. Играть в машинки, ходить в школу, а по выходным подстригать лужайку перед домом и смотреть кино, и качаться на качелях. Папа не отпустит его больше в бабушкину деревню, если узнает, чему люди имо учат его восьмилетнего сынишку..

Джимми с вожделением разглядывал подарок отца – коробку с маленькими моделями машин. Машинки блестели лакированным боками, и всё в них было настоящим, только маленьким: обитые кожей сиденья, крошечные ручки на крошечных дверцах, лимонно-жёлтые передние фары, малиново-красные задние… В бархатных гнёздах, как драгоценности, сверкали новенькие элегантные кадиллаки и раритетные ретро-автомобили. У Джимми захватило дух. Суперкар Astor Martin Rapide! Bentley Continental, Buick Special, Bugatti Atlantic… Джимми выбрал чёрную бугатти и осторожно открыл дверцу На водительском сиденье сидел парень в бейсболке, сзади поместились две длинноволосые девчонки. Место рядом с водителем было свободным. Решено, Джимми поедет с ними.

Отец ни о чём не догадывался – до тех пор, пока в восьмом классе Джимми не влюбился в девочку с красивым именем Мэри. Джимми не говорил ей о своей любви. Молча смотрел на неё, улучив момент, когда Мэри не видела, что он смотрит. И молча любил. Когда она не пришла в класс, Джимми не очень расстроился: заболела, с кем не бывает. Но Мэри не появилась ни через неделю, ни через месяц. На его вопрос – что же с ней случилось, учительница сказала, что Мэри серьёзно больна и вряд ли сможет продолжить учёбу. Последние слова она произнесла сдавленным голосом и замолчала, больше не отвечала, но адрес Мэри Одли всё же дала.

Джимми пребывал в смятении: в Америке не принято приходить в гости, если тебя не пригласили. Нэнси Одли, мать Мэри, не пустила его дальше порога. Мэри не будет учиться в вашей школе, и тебе не нужно сюда приходить. Но если хочешь с ней поговорить, она в беседке, это за домом. – Нэнси скрылась за дверью, а Джимми поспешил в беседку, пока его не выставили вон.

Он сразу понял, что девочке плохо. Она лежала в кресле-качалке, закутанная в плед, страшно исхудавшая и бледная. Они что, не кормят её? Морят голодом?! Но на деревянном складном столике перед Мэри стоял стакан с молоком, вазочка с земляникой и «хворост» в плетёной корзиночке. «Хворост» благоухал ванилью и кукурузным маслом, рот Джимми наполнился слюной, и он поспешно отвёл глаза.

– Хочешь? – предложила Мэри, ничуть не удивившись его приходу. У неё уже не было сил удивляться, не было сил долго разговаривать, и даже есть не хотелось, как ни уговаривали мама с папой, подсовывая дочке её любимую еду. Пирожки оставались нетронутыми, а малиновое желе вызывало тошноту. Проглотив две ложки бульона, Мэри откидывалась на подушки.

– Ма, унеси это, я не могу.

– Но ты же ничего не съела! Мэри, доченька, ну хоть две ложечки…

– Я уже съела. Две ложки. Больше не могу.

У Нэнси Одли опускались руки. Она вспоминала жадный маленький ротик, в котором как в жерле вулкана исчезала еда: Мэри любила покушать и в свои четырнадцать лет была пухленькой. Отец дразнил её булочкой, Мэри сердилась и обещала сесть на диету, отец смеялся… Он знал свою дочь слишком хорошо. И вот теперь, без всякой диеты, Мэри превратилась в тень.

Джимми присел на край качалки и сразу почувствовал – то чужеродное, что убивало Мэри.

– Вот здесь, да? – он прикоснулся легко, но девочка вздрогнула от боли.

– Подожди, потерпи меня, совсем немного! Я знаю, что тебе неприятен мой визит. Но я хочу, чтобы ты жила. Я тебя вытащу. Ты мне веришь?

Мэри слабо кивнула.

Его рука была тёплой и словно вытягивала боль. Он что-то говорил на незнакомом языке, этот мальчишка с кожей цвета молочного шоколада. А глаза у него бездонные, как водоворот. Мэри исчезнет в этом водовороте, и исчезнет боль.

Через полчаса Нэнси нашла дочь спящей. Мальчишки нигде не было, земляника осталась нетронутой, хворост из плетёнки исчез. Нэнси улыбнулась: всё-таки её хворост лучший в Айове. Укрыла дочь пледом и ушла в дом.

Джимми приходил каждый день. Нэнси не препятствовала этим визитам: мальчик хорошо воспитан и нет ничего плохого, если он посидит немного с Мэри. Джимми вёл себя тихо и скармливал Мэри хворост, который она ела, заразившись его аппетитом. Откуда ей было знать, что Кендаллы не давали сыну сладкого, чтобы не сформировать у ребёнка пищевую зависимость, и даже кофе Джимми пил без сахара. Миссис Кендал сильно удивилась бы, если бы увидела, как её сын за обе щеки уплетает хворост, пальцами запихивая его в рот, чтобы больше поместилось.

Плетёнку с хворостом миссис Одли выставляла на столик каждый день и, прячась за кустами, наблюдала, как её опустошают две детские руки: одна худая и тонкая до прозрачности, другая, цвета кофе с молоком, мускулистая и крепкая. Миссис Одли решила, что Джимми ходит к ним из-за еды, и жалела его, воображая, что семья мальчика не имеет возможности нормально питаться. Но Мэри ела вместе с ним, у неё появился аппетит, и ради дочери миссис Одли готова была кормить Джимми чёрной икрой и крабовым мясом.

Джимми съедал хворост и уходил. После его ухода Мэри оживала и слабым голосом просила принести ей что-нибудь поесть. Мистер Одли счастливо улыбался, глядя как ест его дочь – с нетерпеливой жадностью запихивая в рот мясо, заедая его зеленью и поглядывая на ореховый пирог, дожидавшийся своей очереди.

Через месяц опухоль превратилась в маленький комочек, а Мэри встала на ноги заявила родителям, что в школе ей придётся догонять одноклассников и много заниматься, и не хотела даже слышать о домашнем обучении. Уступая просьбе дочери, мистер Одли отвёз её в класс. Дети поздравляли её с выздоровлением, и только Джимми знал, что до выздоровления ещё далеко. К Мэри он не подходил, помня о том, что Одли никогда не приглашали его в свой дом, хотя и не прогоняли.

Мэри подошла к нему сама. Ей показалось странным, что вместо привычного светло-шоколадного тёплого оттенка лицо Джимми было серовато-бледным. Он спасал её от недуга, борясь с болезнью вместо неё, как учили его люди имо. Силы были неравными, и мальчик ощутимо сдал.

– Не смотри на меня так. Вот вылечу тебя и поправлюсь, так всегда бывает, когда…

Мэри обняла его и поцеловала, на глазах у всего класса. Джимми стал героем дня, «заарканив» самую красивую девочку школы.

С того дня Джимми лечил девочку у себя дома: ему нездоровилось, тяжело было ходить к Мэри за четыре квартала, а просить у отца машину – значит, признаться в том, чем он занимался. Миссис Кендал верила вранью, что они с Мэри работают над школьным проектом. Отец не верил. И однажды, войдя в комнату сына, увидел, как проходит «сеанс». Запрокинув голову на подголовник кресла, девочка спала в глубоком гипнозе, а Джимми… Его Джимми, протянув к ней руки и не касаясь её тела, сосредоточенно наговаривал что-то на карибском диалекте. Кендал испытал что-то вроде шока. Левую сторону груди кольнуло. Очень больно.

Он же ему запретил! Не хотел, чтобы его мальчик исцелял других, отдавая собственную жизнь – секунды, минуты, часы… незаметно… невозвратно!

– Джимми, мальчик мой! Зачем?! Я ведь тебя предупреждал… Господи, зачем?..

В смерти отца Кендал винил себя. Он поступил в медицинскую академию, хотя в душе смеялся над тем, что в академии называли знаниями. Кендал-младший признавал только одно Знание: ритуалы вуду.

Джеймс рассказывал Петюне о Мэри, чувствуя неимоверное облегчение. И просил прощения – у Кендала-старшего, который – Джимми знал точно – смотрел на него с небес и прощал. Отец его простил. Только самого себя простить невозможно.

– Почему невозможно? Очень даже можно! – авторитетно заявил Петюня, облизывая пальцы. – Пошли окунёмся, здесь солнце шпарит как на юге. Вот кто бы подумал, что на дальнике ЭУ мы с тобой будем плескаться в бассейне и кушать пироженки… за сто восемь триллионов километров от Земли.

– Три с половиной парсека. Не так уж далеко.

– Если будешь летать на дальниках, налетаешь все триста. И проживёшь намного дольше земной жизни. У нас тут пять месяцев прошло, а на Земле новый год пять раз встретили. И тортик кушали пять раз, до отвала. А тут каждое пирожное достаётся потом и кровью. Нет, ты посчитай, сколько лет ты сэкономил за четыре месяца! А нам ещё обратно лететь. Так что наверстаешь. И тебя, молодого и красивого, встретит твоя Мэри.

Джеймс покачал головой.