Вслед за Ремарком

– Не волнуйтесь, мадам! – громко сказал он – Научить человека ездить с нуля легче, чем его переучивать!

Вдруг из-за первой парты пропищала какая-то девушка:

– А как вас зовут? Вы нам еще не представились!

– У меня довольно редкое имя – Роберт Иванович, – снисходительно улыбнулся ей преподаватель. – Прошу не путать с Рудольфом Нуриевым, Родионом Нахапетовым, Ричардом Гиром и Ричардом Львиное Сердце. В крайнем случае запомните по поэту – Роберт Рождественский.

Все засмеялись.

«Себя-то он любит! – закусила Нина губу, – Роберт Иванович! А всех остальных – так «мадам»! Это несправедливо, и это надо исправить!» – решила она.

– На этом занятие окончено! – возвестил с некоторым подъемом Роберт. Он встал. Сегодняшнее времяпрепровождение смертельно ему надоело. Кроме того, он отлично помнил, что в соседней комнате его с нетерпением поджидают друзья. Он с грохотом вылез из-за стола, взял журнал и направился к выходу. Как всегда, курсанты окружили его с вопросами. Воронина тем временем надела пальто и встала у дверей. Роберт видел ее через толпу краем глаза.

«Сейчас будет переспрашивать то, что я уже повторил три раза, – с неудовольствием подумал он. – Такие, как она, вечно на занятиях дремлют, а потом утверждают, что им все неправильно объясняли!» Он приготовился дать отпор или по меньшей мере сказать Ворониной что-нибудь ядовитое.

Курсанты наконец расступились, и Роберт двинулся к выходу. Воронина стояла, загораживая собой дверь, и вовсе не выглядела жалкой просительницей. Она холодно смотрела прямо на него. Его удивил внезапно появившийся в ее взгляде блеск стали. В своем сером пальто и на больших каблуках она оказалась довольно высокой и напоминала ему теперь узкую голую скалу, всю в расщелинах. В кулаке у Ворониной он заметил какую-то бумажку.

– У меня к вам просьба! – тихо, но настойчиво сказала она.

«Такой вид, будто сейчас пристукнет!» – мелькнуло у Роберта. Он молча ждал, что последует дальше.

– Пожалуйста, – несмотря на вежливое начало, в голосе Ворониной слышался лед, – не называйте меня «мадам»! Здесь не Париж. В России же так принято обращаться к содержательницам публичных домов. А я по профессии математик, к публичным домам никакого отношения не имею. Называйте меня по фамилии. – Она протянула ему сложенный вчетверо бумажный листок. На нем крупными печатными буквами было написано просто: «Воронина».

В классе возникла тишина. Разговор был услышан теми, кто еще не ушел. Кое-где раздались смешки. Роберт обвел взглядом курсантов. Большинство из них сидели с постными лицами. Остальные склонились над своими сумками. Но и в защиту слова «мадам» тоже прозвучало несколько голосов.

– Подумаешь, «мадам» очень даже красиво звучит! Лучше, по крайней мере, чем «девушка», – донеслось из одного угла.

– Буду иметь в виду, – сухо ответил преподаватель, бросил бумажку в пластмассовое ведро для мусора и вышел из комнаты. – Нахалка и стерва! – прокомментировал он уже в коридоре. Пинком он открыл дверь в учительскую, где удобно устроились на подоконнике двое его друзей. Около них уютно располагались батарея пустых пивных бутылок и горка бутербродов с сыром.

– С боевым крещением! – Друзья протянули ему стакан.

– Ну как, есть все-таки в новой группе те, на ком можно глаз остановить? – через некоторое время спросил его Михалыч.

– Все как обычно, – ответил Роберт. – Ни хуже, ни лучше. Кроме одной стервозной дамочки, которой, видите ли, не понравилось, что я называю ее мадам.

– Держу пари, что это и есть та самая особа, что стояла перед занятием у ворот, – нарочито лениво, устремив глаза к потолку, протянул длинноволосый.

– Да какая разница, она это или не она! – взорвался Роберт. – Важно другое!

– Что именно? – Михалыч ласково подсунул ему бутерброд. Роберт запихнул в рот значительную его часть. Поднес к губам стакан. Овечий сыр с тминным хлебом был восхитителен на вкус. Горьковатая, прохладная, тягучая жидкость приятно освежила горло, но все это плотское великолепие не улучшило его настроения.

– Суть в том, – сказал он с набитым ртом, – что оба вы не видите за вашей глупой иронией некоего фатального, очевидного совпадения! Вот мы находимся здесь и сейчас в какую-то условную единицу времени. Мы – трое друзей; у нас есть гараж, правда, не наш собственный, а арендованный, и есть машины, и мы занимаемся их ремонтом, а кое-кто, – он кивнул в сторону Михалыча, – и их продажей. И вы упорно не хотите замечать, что все это уже было на земле, но не на самом деле, а в книге. И называлась эта книга – «Три товарища», и описаны в ней были трое друзей, бывших фронтовиков, в точности таких же, как мы, только помоложе, и точно такой же гараж, и почти такие же машины. А вы по собственному слабоумию не хотите признать, что просто так такие совпадения в жизни не случаются!

Добродушный Михалыч при этих словах недоверчиво покрутил головой, причмокнул и улыбнулся. Длинноволосый смаковал прохладное, действительно хорошее пиво.

– Наш бедный детеныш Роберт, – сказал он, аккуратно отломив себе тонкий кусочек сыра, – хотя давно уже вырос не только из школьных штанишек, но даже и из армейской формы, до сих пор не может забыть прочитанные в юности романтические книжонки. Не скрою, они чертовски привлекательны, когда тебе двадцать лет. Но он до сих пор жаждет приключений и никак не может смириться с тем, что романтические истории в жизни отнюдь не ведут к благополучному счастью! Ну, по совести говоря, – описал он широкий круг рукой, обращаясь к товарищам, – скажите мне, что стало бы с человечеством, если бы все люди на земле только и делали, что боролись со злом, спасали красавиц и искали сокровища? Кто тогда стал бы варить щи, выращивать скот, делать самолеты и проверять дневники у отпрысков? К тому же, как ни крути, очевидно, что настоящих героев на свете мало, а куда ни глянь – в водовороте жизни крутится часто такое дерьмо! Но нашему Роберту хочется, чтобы ему непременно сделали красиво! Без этого он просто не может жить! – И, как бы заканчивая свою речь и ставя в конце точку, длинноволосый прикончил свой стакан.

– Вот ты тут юродствуешь, – заметил в ответ на его слова с мрачным спокойствием Роберт, – и даже не обращаешь внимания на то, что, если бы не твой дурацкий хвост, который просто не носили в двадцатые годы двадцатого века, ты сам-то внешне как две капли воды похож на Готтфрида Ленца. У тебя и лицо, и рост, и даже твой кривой палец точь-в-точь такие же, как описаны в романе. И ты считаешь все это простым совпадением? Не говоря уже о том, что и меня зовут так же, как в книге: Роберт.

– Слава богу, хоть я не вписываюсь в эту подозрительную компанию! – пробасил со своего места Михалыч.

– Подозрительную компанию! – с горечью повторил Роберт. – Да ничего лучшего, чем эта книга, я в жизни не читал! Материалисты вы проклятые! Вы не верите ни в непорочное зачатие, ни в тайну египетских пирамид, ни в вечную любовь, ни в романы Ремарка! А меня просто бесит, что при таком исключительном, немыслимом совпадении обстановки, характеров и имен с нами все равно ничего не происходит! Каждый день мы ходим сюда, в этот гараж, ремонтируем эти машины, раз в три месяца принимаем на занятия новую партию дураков и больше ничего не хотим! Нас засасывает болото! Жизнь утекает между пальцами зря, а мы смотрим на это и молчим, или глупо хихикаем, или заливаем глаза спиртным и считаем, что все идет как по маслу! Лучше и не придумаешь!

– Ну я-то хожу в этот гараж только затем, чтобы помочь вам, когда мне надоедает сидеть одному на своем участке, – невозмутимо заметил в ответ на эту взволнованную тираду обладатель соломенного хвоста. – Я-то, между прочим, уже давно сменил свое тривиальное звание военного врача на гордое прозвище свободного землепашца. И когда я представляю, как с первыми лучами весеннего солнышка на моих грядках поднимается зеленая поросль молодого лучка и вспухает под землей редиска, я предвкушаю тот сокрушительно мощный хруст, с которым ты, мой дорогой разочарованный друг, будешь перемалывать челюстями эту прелестную молодую зелень с черным хлебом под водочку.

– Иногда я завидую тому, что ты роешься в одиночку, как крот, на своем участке! А иногда не понимаю, как можно не повеситься от тоски, занимаясь этим унылым делом, – все время копаться в земле и думать только об урожае картошки. Можешь считать это моим ответом, – с вызовом заметил Роберт и взял с подоконника новый бутерброд.

– Да тише вы, тише, спорщики! – Михалыч ловко открыл последние две бутылки. – Вся эта романтика в голове у Роберта потому, что мы с ним теперь уже не гоняем, хотя когда-то были неплохими гонщиками! Когда гоняли, ему было не до книжек! – Михалыч почесал горлышком одной из бутылок за ухом. – Но может, теперь это и к лучшему. Сами посудите, какая у гонщиков жизнь? Вечные переезды, травмы, гарь, вонь, поломки… И засасывает все это… Обидно, правда, бывает иногда, что прежнего уже не вернешь, запал весь вышел, жизнь проехала мимо, но только лично у меня теперь есть Галка и дом. Ну и дети. Я уже не такой молодой, как вы. – Михалыч вздохнул. – Как жизнь течет теперь, так и ладно! Лишь бы не было хуже! А уж того, что было с нами на войне, я и вообще вспоминать не люблю!

– Мы с тобой, Михалыч, на гонках и призы брали, и побеждали, – с обидой сказал ему Роберт. – Хоть я тогда был салагой, а ты мужиком в самом соку. Так что я себя неудачником не считаю! А ты имей в виду, – обратился он к длинноволосому, – что с сегодняшнего вечера я буду называть тебя Готтфридом Ленцем, чтобы приманить таким образом удачу. Может быть, хоть это повлечет за собой какие-нибудь перемены в нашей жизни!

– Вообще-то я прекрасно всю жизнь чувствовал себя Владимиром Петровичем, – скептически заметил новоиспеченный Ленц, – ну уж ладно, ради твоего хорошего настроения потерплю. Можешь называть меня, как тебе вздумается, прощаю это дурацкое шаманство. Но вот только не смущает ли тебя, – в глазах его промелькнули острые огоньки, – что в конце твоего любимого романа настоящего Ленца убивают какие-то подонки? И если приключения все-таки свалятся на нашу голову, то мне тогда придется умереть! А мне хочется еще пожить, имей это в виду! – Длинноволосый друг тоже обнаружил неплохое знание литературы. Правда, Роберт давно уже прожужжал друзьям уши насчет своей любимой книжки. Сам Роберт действительно немного смутился при этих словах.

– Нельзя же принимать все так буквально.

– К тому же, если мне не изменяет память, – не унимался бывший Владимир Петрович, – друзей было трое, но с ними была еще и женщина? Пат, если не ошибаюсь? Где же она?

– Да вон она стоит! – вдруг пробасил Михалыч и показал бутылкой в окно. И Роберт, и Ленц в изумлении уставились в темноту ночи. Оказалось, что пустынный с виду двор вовсе не был в действительности пуст. Из глубокой тени на неправильный прямоугольник света, лившегося из их единственного во всем здании освещенного окна, вышла та самая курсантка Воронина, которую Роберт в сердцах совсем недавно обозвал нахалкой и стервой. Она переступала ногами, обутыми в легкие туфельки, по сырому асфальту и плотно прижимала воротник пальто к горлу так, что всем сразу даже издалека стало ясно, что она отчаянно, почти смертельно, замерзла.

– Что это она до сих пор здесь делает? Я всех учеников распустил уже сорок минут назад, – удивился Роберт.

– Ждет, наверное, кого-нибудь, – высказал предположение Ленц.

– Ты бы подвез ее! Она замерзла, – подтолкнул Роберта под локоть Михалыч.

– Вот уж ни к чему! – отвернувшись от окна, ответил тот.

– Ну как хочешь, а вообще-то всем пора по домам! Меня же Галка ждет! – вдруг вспомнил, засуетился Михалыч и начал поспешно прибирать на подоконнике крошки, составлять обратно в спортивную сумку пустые теперь бутылки.

– А меня никто не ждет. – Роберт вспомнил о своей пустой, неприбранной квартире. «Так бы и сидеть с друзьями всю ночь, – думал он, собираясь, – и пусть бы наконец Пат все-таки встретилась на моем пути! Я так долго ее ищу…» Его мысли действительно, как заметил Ленц, напоминали шаманство. Роберт никогда не носил крест и был по сути язычником. Во всяком случае, в своих обращениях к небесам его просьбы были больше похожи на примитивные моления о дожде, чем на осмысленные молитвы более поздних верований.

Ленц, помахивающий у двери связкой ключей, повернул выключатель. Светлый квадрат окна на черном асфальте внезапно погас.

Нина Воронина подняла вверх голову, оглядела теперь уже полностью темное и от этого кажущееся еще более мрачным здание, грустно вздохнула, тряхнула головой, перекинула сумку с одного плеча на другое и торопливо пошла со двора. Ей не хотелось, чтобы ее увидели те, кто сейчас должен был выйти из школы. Она не знала, кто это был, но чувствовала себя как в ловушке. Уж если ее не встретил Кирилл на своей «БМВ», как она просила его, лучше было торопливо бежать самой по хоть и плохо, но освещенному бульвару, чем навязываться во внезапные попутчики к незнакомым людям. Скульптурный поэт с испуганным видом долго еще смотрел ей вслед сквозь тени берез, окружавших его, в то время как Нина, не вытирая бегущих по щекам тоненьких струек слез, уже стояла на совершенно пустой троллейбусной остановке. Все напряжение этого дня, так долго копившееся в утренних волнениях, в дневных сборах, в вечерних ожиданиях чего-то умного, хорошего и оказавшегося несбыточным, выплеснулось сейчас на ее бледные щеки потоками внутреннего дождя души.

«Почему все так глупо происходит в моей жизни? Или, вернее, не происходит! Почему все так несправедливо? Чем я провинилась?» – спрашивала она себя и не находила ответа. Наконец запоздалый, но, к счастью, полупустой троллейбус подошел к остановке, и с чувством облегчения, что все-таки она не одна в этом мире, Нина вошла в его распахнутые двери и уселась на самое высокое место в салоне – за кабиной водителя. Мимо нее проплывали темные, казавшиеся чужими и таинственными улицы, – Нина не часто теперь ездила одна поздними вечерами. Она сидела и видела в стекло кабины освещенный салон и в нем себя с усталым и бледным лицом и вспоминала весь этот долгий день с самого утра, который еще не заканчивался здесь, в этом полупустом и поэтому почти интимном средстве передвижения, а должен был продолжиться дома встречей с Кириллом. Она решила, что не будет спрашивать его, почему он ее не встретил: просто ли забыл о ее просьбе или не приехал специально, из принципа, чтобы показать, что он категорически против ее занятий. Но тогда не сказать ей об этом заранее было просто жестоко, она так замерзла, ожидая его в темном дворе, что до сих пор ее колотила неприятная дрожь. Нет, она не будет спрашивать его ни о чем, пусть эта ее невыполненная просьба останется на его совести, в череде других ее невыполненных просьб и пожеланий, в череде таких же серых и скучных дней, какой был у нее сегодня. Она вспомнила этот день с утра.

– Сегодня первое сентября! – сказала она, подходя к окну, в то время как он сосредоточенно поглощал поданный ею его ежедневный диетический завтрак. Ей не надо было идти в этот день на работу – в своем училище она работала лишь на полставки и ходила на занятия два раза в неделю. Он ничего не ответил ей и лишь повернулся спиной со вчерашней газетой в руках, только бы она ему не мешала. Из огромного эркерного окна кухни с высоты птичьего полета она пыталась разглядеть прелестные фартучки и банты маленьких девочек, которых, очевидно, мамы вели в школу в первый раз в их маленькой еще жизни. Она вспомнила, что и ей предстоит впервые сегодня пойти на занятия в автошколу. Как она будет там учиться? Нина уже несколько дней все томилась мыслью, собирать или не собирать документы в автошколу. Сердце у нее замирало, а колени дрожали от страха. «Ничего у меня не получится! Мое время уже ушло, и надо дать дорогу молодым!»

Она ходила по улицам и с удивлением наблюдала, как совсем, на ее взгляд, молоденькие девочки лихо управляются с автомобилями. «А у меня не выйдет! – думала она с ощущением безнадежности затеянного. – Слишком уж я засиделась дома, отстала от времени, превратилась в дохлую курицу. Недаром Кирилл надо мной смеется!»

Накануне она сообщила мужу о своем намерении учиться вождению. Он посмотрел на нее как на ненормальную.

– Выбросишь только деньги и время! – предупредил он. – Машину я тебе не дам, да и ездить тебе на ней некуда! На работу по прямой от дверей до дверей пешком идти полчаса. На машине ты будешь объезжать час.

Ей стало обидно.

– Почему ты думаешь, что я могу ездить только на работу?