На уровне сердца

в которых отважно мы

цитируем кто Достоевского, кто мрачного Кафку,

подчёркивая важность мысли

(ну, так, для справки),

пьём литрами чай, слушаем Цоя, убавив громкость,

ходим по кромке жизни взрослой,

по самой кромке,

и вот теперь, почти под сорок, заходим в этот ноябрь.

Можно молчать (время молчания – осень), но я бы

предпочла говорить с тобой.

Говори! Любое слово, тобою сказанное,

сядет синицей на мёртвые ветки.

И станет не страшно слушать

предсмертные всхлипы листьев, детка.

Какое время настало! Какое время – смерти подобное.

Чувствуешь, в 22-ом как мы продрогли?

Как же продрогли мы!

Сколько всего обрушилось

на наши головы, полные Цоем и Достоевским,

сколько опор разрушилось,

сколько ещё потрескивает!

Сколько синиц потребуется, да и всякой другой живности,

чтобы в этом лесу страшном как-нибудь да прожили мы…

Поэтому дай мне руку, родная. Идём в ноябрь.

Можно и в одиночку пройти эту дорогу, но я бы

предпочла проходить с тобой.

Зима

Я-то знаю: зима грядёт длинная…

Нескончаемо этот крест нести.

Выгибаются белыми спинами

Занесённые снегом окрестности.

Ни конца им, ни края не высмотреть.

Только снег за окном. Всюду снег.

И к крыльцу, как к последней пристани,

Пришвартуется чей-то след.

Вот и всё. Как в глубокой коме мы -

Оглушительный белый свет.

С неба валится белыми комьями

На поверженный город снег.

И не справиться с ним так просто нам -

Заметает по крыши дома.

И стоят жилища погостами.

Глянь, во всей России зима.

Я не выношу

Я не выношу, когда просят

смеяться потише, отпустить модную чёлку.

А мне лоб нужен открытый,

я лбом упираюсь в осень и запираю её на защёлку.

Пусть сидит себе тихо в чулане лесов стылых.

Если удастся её приручить,