Темная душа: надо память до конца убить

– Доченька, – жалко заплакала Анна, рядом оседая на пол.

Катриона поползла к Бойсу. Она смотрела сквозь слезы, недоуменно и преданно. Трясущийся, потный от палящего позора, Бойс отпихнул ее ногой и побежал прочь из церкви.

– Ублюдок! Выкидыш!

Элеонора отвернулась, закрыла уши. Зеркало, в которое врезался брошенный мужем стул, разлетелось в пыль. От стула тоже мало что осталось.

– Кого мы родили, Элеонора?! – с болью заорал на нее Рэйналд. – Монстра? Кто есть наш с тобой сын?

Она стояла, выпрямившись, не отвечала, не вытирала струящиеся по щекам слезы.

Рэйналд схватил кочергу и стал крушить ей все, что подворачивалось под руку – ценную мебель, клавесин, посуду в шкафах. От одного особенно мощного удара кочерга согнулась. Бросив ее, муж сорвал со стен картины, нарисованные сыном, скидал их в растопленный камин вместе с рамами. Казни подверглась и картина кисти легендарного итальянского живописца, стоившая целое состояние. Элеонора не сказала ничего. Пестрые холсты в топке пожирало яркое пламя.

– Ты виновата во всем! – напустился он на нее, – Говорила, прослежу, и не сделала ничего! Ты понимаешь, в какой позор ты ввергла меня, Элеонора?! Я тебе слепо доверял, позволил воспитывать сына по твоим правилам! Что я имею в итоге? Маньяка, который надругался над сумасшедшей, причем сделал это так, чтобы узнали все! Все, до самого паршивого бродяги, теперь будут тыкать в МакГрея пальцем!!! Клянусь, если найду его, паскуднику не жить!

Он снова заметался. Выскочил из гостиной, помчался в оружейную комнату. Элеонора побежала за ним. Сорвав со стены страшный двуручный меч, клеймор – наследие воинственных предков – муж изрубил им чучело медведя, стоявшее тут же на задних лапах и имевшее в себе два человеческих роста.

Расправившись с медведем, Рэйналд вогнал меч между плитами пола, вырвав из камня жалобный стон, приблизился к жене, взял в шершавые ладони ее заплаканное лицо.

– Родная моя, – сказал он нежно, – Я тебя очень люблю. Больше жизни. Но если завтра, когда проснусь, увижу в своем доме тебя или малолетнего поганца, нашего сына, поступлю с вами так же, как с этим медведем. Убирайтесь оба с глаз моих, хотя бы до дня свадьбы.

Скрепив данное обещание поцелуем в губы, Рэйналд вышел. Его шаги затихли у дверей супружеской спальни. Элеонора вышла следом и растворилась в сумраке коридоров.

Она возникла перед Бойсом, который в полной темноте сидел на кровати своей потайной спальни в северном крыле, и раскачивался взад-вперед, зажав пальцами косматую голову.

– Почему ты не сказал мне ничего? – спросила мать. От нее веяло холодом.

– Мама, прости, – выдавил он, поднимая на нее мутный, пьяный взгляд, – Я не знал, что сказать. Как объяснить. Прости.

– Поздно просить прощения, – мама нахмурилась, становясь старее, – Ты меня прости, что позволила оступиться… Собирайся, Лайонел, ночью мы выезжаем. Нам надо убраться из дома, пока отец спит.

Они ехали в карете с наглухо задрапированными окнами. Бойс, сидя напротив матери, всю дорогу вглядывался в ее спокойную темную фигуру, пытался разглядеть лицо и не мог. Она была часами неподвижна, будто бы умерла. От страха ему казалось, она не дышит. Бойс пугливо коснулся ее руки, затянутой в перчатку из тонкого бархата – пальцы дрогнули.

– Я не сплю, сынок, – сказала Элеонора, – раздерни шторы.

На улице, оказывается, рассвело. В карету проник слабый свет вперемешку с сырой прохладой. Наконец-то он видел ее лицо.

Глаза Элеоноры, обведенные темными кругами, скользнули по Бойсу и безучастно остановились на блокноте, что лежал у него на коленях. Мама не говорила ничего.

– Это мои рисунки, мама, – решился заговорить Бойс, – хочешь посмотреть?

Он бережно передал ей блокнот.

Она стала медленно переворачивать листы, изучать их один за другим и вдруг спросила:

– Что это?

– Мои работы, – не понял Бойс, – тебе не понравилось?

– Я в твоем таланте никогда не сомневалась. Поэтому и отстаивала тебя перед отцом, отвоевывала для тебя право заниматься живописью едва ли ценой собственной крови и пота… Сейчас я о другом говорю. Что это? Посмотри сам.

Он взял у нее блокнот. Стал листать. Почти везде была нарисована одна Катриона, с дня их знакомства, того времени, когда рядом еще был Джон Милле, и позже, с момента ссоры и до позавчерашней пятницы, в которую была сделана с девушки последняя зарисовка.

Видя, что сын не понимает смысл ее вопроса, Элеонора заговорила:

– Она настолько ослепила тебя, что ты не видишь явного, Лайонел. Посмотри еще раз. Посмотри внимательно. Смотри до тех пор, пока не начнешь замечать, как меняется ангел, как плавно он превращается в демона. На первой странице нарисована совсем не та девушка, что на последней.

Он увидел. Быстро перелистал блокнот еще раз. Хмурые брови, остановившийся взгляд, мстительно поджатые губы, в лице пустота и злость. Это стало твориться с ней уже давно, а он, олух, не замечал ничего.

– Видишь теперь, – определила по его изменившемуся лицу мать. – Кем ты вообразил себе эту девушку, что решился на близкие с ней отношения? Светловолосой ундиной, встретившейся тебе в сумеречном лесу у ручья? Ты разве не знал, не слышал из сказок, что духи коварны? Они обернутся ночным кошмаром и отомстят тому, кто посмел нанести им вред!

– Мама, я любил ее, клянусь тебе. Ты не должна думать, будто это была минутная похоть, – дрожащей рукой Бойс достал из нагрудного кармана платок и кое-как утерся им, – Я был уверен, что люблю.

– Не соглашусь с тобой. Ты не знаешь, что такое любовь, сын, не знаешь, как она возникает. Что тебе известно о неведомых вещах? Нельзя влюбиться в дерево, в птицу, морскую волну. Ими мы можем любоваться, но не любить. Любовь – это когда двое суть одно, общие мысли, общие цели, общая жизнь. Поддержала бы тебя твоя Катриона, когда ты попал в затруднение, помогла бы подняться, если бы упал? Нет. Она бы не смогла даже просто накормить тебя. Посему ты ее не любил. Ты хотел ее. Ее, лесную птаху, мотылька-однодневку.

– Я ее погубил. – Бойс закрыл блокнот и бросил его на сиденье рядом. – Себя погубил и вас. Я один виноват во всем. Я был не прав… А Милле, он прав тысячу, сотни тысяч раз. Видимо, я ущербный, мама. Бог дал мне талант, но забрал другое, более ценное – разум, самоконтроль. Увидев ее, я пошел по краю обрыва. Знал, что опасно, что нужно уйти от него подальше, убежать, сломя голову. Но вместо этого прыгнул вниз, и вас увлек за собой. Мне наплевать на себя, мама… Другое меня убивает…

Он всхлипнул и откинулся вглубь кареты.

– Другое. Честь семьи запятнана. Ваши с отцом имена начнут поминать всуе. Будут говорить, перемалывать кости и так, и эдак. Про тебя будут говорить, мама… Шептаться за спиной, когда ты идешь в церковь, станут косо смотреть, ругать по-тихому, зато что родила негодяя. Как бы я хотел, чтобы весь позор лег полностью на меня одного, а на тебя не попало ни капли…

– Я переживу позор, сын, – сказала мать, опуская на окно шторы и снова погружаясь во мрак. Впервые в жизни она не утешала его, не уговаривала взбодриться. Не замечала текущих по его щекам слез. – Здесь другое. Ты обидел сумасшедшую, создание, находящееся под защитой Господа, а значит, замахнулся и на него самого. Если он решил ответить тебе только позором – что ж, возблагодарим его за милость и великодушие. Если же нет, нам следует приготовиться к худшему.

Глава 16.

Нью-Йорк, США, XXI век.

Выйдя из галереи на темную, мокрую улицу, Кэт поймала под фонарем такси и продиктовала водителю адрес, по которому располагался недостроенный бар Джерарда Карвера.

– Простите, вы не против ехать быстрее? – она бросила взгляд на часы. Кэт закончила работу позже, чем планировала. Она опаздывала. – Я доплачу за спешку.

Таксист равнодушно кивнул и свернул с освещенной магистрали на крохотную боковую улочку. В сети полупустых переулков всегда можно отыскать короткий путь при условии, что ты хорошо знаешь топонимику города. Нужным знанием таксист обладал. Он уверенно сворачивал то направо, то налево, избегая шоссе с их пробками, и Кэт скоро расслабилась, начала узнавать места и любоваться ими.

За последнюю неделю она тоже поднаторела в знании Нью-Йоркских улиц. Они с Джерри прогулки, пешком они обошли весь Манхэттен. Благо, времени на походы хватало – Кэт почти не работала.

Все началось с того, что Моисей Герцевич объелся мороженым и заболел.

– Кэт, – Артур, к которому Кэт зашла в кабинет по вызову, сдержал зевок. Она едва не последовала его примеру, – ну что ты бродишь по холлам, как неприкаянный дух? Смотреть жалко.

– В мастерской я переделала все, что можно, мистер Мэлоун. Больше делать нечего, мне скучно, вот я и брожу.

– Правильно, Мозес Гершт заболел. Косвенно, по твоей вине. Старый ловелас захотел сделать девочке приятное, угостить ведерком мороженого, но ангину подхватил именно он, а не девочка. В нашем старичке больше от сладкоежки, чем от ловеласа, а, Кэт?

– Вы звонили ему, Артур?

– С ним все хорошо, но он капризничает. Это всегда начинается, стоит ему чуть-чуть вылететь из графика. Не знаю, когда теперь он вернется.

– И что мне делать?