Темная душа: надо память до конца убить

– Согласен. Все-таки, миледи… Следите, чтобы он работал без фанатизма. Меньше дышал красками, больше времени проводил на свежем воздухе. В противном случае, один из величайших живописцев, рожденных Британией, не дотянет даже до своего двадцати пятилетия. Я пойду, мои услуги вам не понадобятся. Ему нужен отдых и уход, который вы сможете обеспечить.

Глава 13.

Нью-Йорк, США, XXI век.

Кэт не оставляла попыток дозвониться до Джерри. Идя по галерее, она набирала и набирала его номер. С одним и тем же нулевым результатом. Раздраженная, она влетела в мастерскую, швырнула мобильник на оттоманку. Он завалился в щель между сиденьем и витым подлокотником.

Мозес Гершт, работавший чутко, оторвался от холста.

– Зачем же так темпераментно, деточка? – укоризненно насупился он, – Тише… Спокойнее… Артур божился, что вы будете мне помогать, а не мешать.

– Простите, мистер Гершт, – устыдилась Кэт, – Я больше не буду шуметь.

Удовлетворенный ее сконфуженным видом, старец нацепил на крючковатый нос бинокулярные очки, что висели у него на шее, с пиететом коснулся полотна сухой кистью.

Кэт, все еще красная от стыда, чудовищным усилием воли собралась с мыслями. Пристроившись за спиной мастера, стала наблюдать за его действиями.

Вполголоса пререкаясь с кем-то невидимым, Мозес счищал с холста бурые лишаи. Льняные волосы девы на картине сияли в свете ламп. Палитра потемнела. Стоило реставратору немного поменять освещение в комнате, как краски сделались глубокими, образы – объемными.

Кэт показалось, что с картины потянуло ночной сыростью. Надо же, и бабочка-лимонница, недавно порхавшая над ножкой девушкой, пропала. Вместо нее желтел нарцисс. Мерцающая вечерняя дымка, висящая над полем, на глазах превращалась в густой молочный туман. На картине наступала ночь.

«Магия! – подумала Кэт, наблюдая за творящимися с полотном метаморфозами, – Эта картина волшебная. А эта дева… Я знаю ее » …

Реставратор, словно не замечая присутствия за плечом подручной, завздыхал, расстроено закачал сединами, громко разворчался.

– Нет, нет, – услышала Кэт, – Моня, старый пень, откуда растут твои корявые руки. Так не пойдет. Не кошерно. Ты халтурщик, Моня, ремесленник, и грош тебе цена…

Она отшатнулась, будто ей влепили оплеуху. В сварливом голосе старика сладостной музыкой звучали до боли родные интонации – интонации, которые Кэт с упоением слушала от Сёмы Цедербаума, доброго друга с Брайтон-Бич. Мозес Гершт говорил по-русски.

– Господин Гершт, мне кажется или вы действительно говорите по-русски? – спросила Кэт, глядя в окутанный сиянием старческий затылок.

– Я действительно говорю по-русски, – ответил реставратор. К ней обратилось его посветлевшее лицо. – Оно вам удивительно?

– Удивительно?! Мы с вами в центре Манхеттена, стоим перед картиной британского художника, которая находится в реставрационной мастерской галереи Мэлоуна. Артура Мэлоуна, республиканца, типичного представителя американской бизнес элиты! Здесь «удивительно» – слабо сказано!

– Стоим мы, может, на Манхэттене. Но белый свет я увидел на Малой Арнаутской. А где родились вы, милая барышня?

– В Питере.

– Вейз мир! Встреча двух морских держав! Грех не отметить. Пойдемте, выпьем чайку, побеседуем.

Он взял Кэт под руку и, еле доставая пушистой головой ей до подбородка, отвел в соседнюю комнату, где была оборудована персональная кухонька господина Гершта. Здесь стояла старая массивная витрина, заполненная посудой из серебра и фарфора. Были видавшая виды чугунная плита, компактный холодильник с богато исцарапанной дверцей, и большой, грубый стол под кружевной скатертью. На окнах трепетали цветастые занавески. Обстановка простая, если не сказать, что примитивная. Щедро наделенная советским, коммунальным обаянием. У Кэт слезы навернулись на глаза.

– Садитесь! – распорядился реставратор. Полез в буфет за посудой, накрыл стол с проворностью заправского официанта. – Как говорится, чем богат! Мои гастрономические привычки родом из далекого детства, деточка. Уж не побрезгуй.

Кэт смотрела на нарезную булку, поданную прямо на деревянной разделочной доске, золотистый чай в чашке, подтаявший брусок масла в расписной масленке, банку вишневого варенья и не верила глазам. Все здесь ей было близким, бесконечно родным. Словно она целую жизнь назад отправилась в кругосветное путешествие и вот вернулась, блудная, пропащая дочь, уже не чаявшая увидеть родимый дом. Она сказала об этом старику.

– Теперь вижу, что русская ты, Катюша, – пошевелил кустистыми бровями реставратор, – большую часть жизни прожила здесь, в Новом Свете, но сама тоскуешь по родине. А как иначе? Я и сам тоске подвержен. Бросал из-за нее и Париж, и Ниццу, и даже Рио-де-Жанейро. Бежал в Одессу-маму. Сейчас Одесса не та. И я не тот, чтобы бежать.

Он был не Мозес, а Моисей Герцевич. Гражданин мира. Обладатель массы противоречивых профессий. Скрипач, шулер, художник, моряк дальнего плавания, фарцовщик, журналист, учитель литературы, реставратор и, да, официант. Пятнадцать последних лет он жил в Нью-Йорке.

– Шулерство здесь не в фаворе, – со вздохом поделился Моисей Герцевич, – поэтому я занимаюсь реставрационным делом. На него хоть спрос есть.

Моисей Герцович уважал выпить чайку – в его буфете хранились целые залежи чаев на разные вкусы. Любил поговорить, порассказать что-нибудь интересное. Кэт любила послушать. Они нашли друг друга. Беседа затянулась на часы.

– Блондинистая мадам на лугу, – вспомнил Моисей Герцевич, когда от начала чаепития прошло чуть ли не полдня. – Ты говоришь, написал ее Бойс. Художник крайне сомнительной биографии, изгой и почти что легенда. С утра я корплю над мадам в скрюченном, словно зародыш, состоянии. И вижу отчетливо руку Милле. А ты утверждаешь – Бойс. Бойс – никто. Существовал ли вообще этот прохвост?

– Моисей Герцевич, – строго не согласилась Кэт, – зря вы так о Бойсе. Он не прохвост, а гений. Только не говорите мне, будто никогда не видели его полотен. А раз видели, то сомнений в его таланте возникать у вас не должно! Раз вы корпите над мадам с самого утра, значит должны были увидеть очевидное! Ступайте, взгляните на нее еще раз. Это не Милле. Это самый, что ни на есть, настоящий Бойс.

– Не знаю, не знаю, – заупрямился старец, хотя Кэт видела, что он прячет в своих старомодных бакенбардах ухмылку, – где Бойс? В каком, пардон, месте Бойс, если там кругом Милле. Ты одно твердишь, Катюша – Бойс, Бойс. Втолкуй мне старому, как ты его распознала! Иначе я рассержусь.

Кэт встала из-за стола, взяла требующего объяснений старичка за руку и отвела его в крепко пахнущую тимолом мастерскую.

– Смотрите, – Кэт приблизила к картине лампу на подвижном голенастом штативе, взяла тонкую заостренную палочку, намереваясь использовать ее вместо указки. – Кем был Бойс, я не знаю. Затворник, аскет, полусумасшедший, не удивлюсь, если еще и маг. Да кто угодно! Но он рисовал живые холсты. Ни у похожего на него манерой письма Милле, ни у одного другого прерафаэлита это не получалось. Вы замечали, что картина живет своей жизнью? По травам пробегает ветерок, темнеет небо, сумерки сменяются ночью. Если притушить свет, среди облаков проявляется луна. Видите?

– Не вижу, – нахохлился старец, нацепляя очки, – ни луны, ни сумерек, ни других абркадабр. Я вижу использование красок с фосфоресцирующим эффектом, особое наложение мазков, дающее сей объемный эффект. Милле был вполне способен проделать данный фокус. Далее.

– Давайте далее, – стиснула зубы Кэт и ткнула указкой в девушку, одновременно подтягивая лампу еще ближе, – Видите ее лицо?

– Вижу, – согласно пожал плечами Моисей Герцевич, – бледная светловолосая прелестница, вполне характерный для Милле тип женской красоты. Милая пастушка.

– Лицом этой милой пастушки, дорогой мой Моисей Герцевич, обладают все женщины на полотнах Бойса. Сначала я не обратила внимания на ее лицо, не рассмотрела его, как следует. Теперь вижу – это она, его единственная муза.

– Принято,– перебил ее реставратор резким тоном экзаменатора, принимающего ответ у студента, – Что еще скажешь?

– Еще, – она подула на прядку волос, лезущую в глаза, – Я пробовала докопаться до истины, выяснить, кто он, Бойс. Кто его натурщица. Но биография его скрыта за завесой тайны. Нет ни одного официального источника, где можно было бы прочитать о нем. Только домыслы, догадки, версии. Потомки, если они и есть, о себе не заявляют. Словно факт его жизни намеренно вычеркнут из истории. Но есть она, выписанная с поразительной преданностью, красавица. Доказательство его существования. Всегда именно она, пусть с другим цветом волос и глаз, пусть порой измененная до неузнаваемости, она – во все времена центральная и единственная фигура всех его картин. Та, которую он не предал, которой ни разу не изменил. Она узнается в позе, в изгибе шеи, в повороте головы, в линии волос над белым чистым лбом, разлете бровей, в тонкой улыбке, той тени, что вечно лежит на ее лице. А он, влюбленный в нее Наблюдатель, на каждом полотне смотрит на свою музу и не решается приблизиться. Взгляните, вот он, укрытый тенью в ольховом леске. Наблюдатель есть на каждом полотне Бойса, хотя заметить его трудно. А эта девушка… Она, никто иной, как Ундина!

Кэт положила указку и отступила.

– Ундина, – услышала она скрипучий хохот реставратора, – И о ней-то ты слышала, грамотная девочка. Завидная осведомленность. Ты права – конечно, это Ундина, кто же еще. Майская королева. Упавшая Звезда. Страдает, как Мадонна, забавляется цветами, как малое дитя…

– Подождите, – оборвала его Кэт, до которой стал доходить смысл бормотаний реставратора, – вам что-то известно об Ундине?

– Известно, – с важной протяжкой, но при этом совершенно обыденно, будто речь шла о какой-нибудь соседке, доложил Моисей Герцевич. – Мне известно о ней, смею думать, все, вплоть до имени и происхождения. Не говоря уже о роли, сыгранной в жизни твоего любимца Бойса.

– Но как же…, – растерялась Кэт, – вы со мной спорили… Говорили – Милле, а не Бойс. Бойс проходимец, Бойс так не мог…. А оказалось… Вы с самого начала знали о картине все?!!!

– Знал, – подтвердил Моисей Герцевич и стал протирать очки. – Моисей Гершт не какой-то там безграмотный поц. Он знает кое-что.

– Господи… – Кэт опустилась на первый подвернувшийся ей стул, – что же вы тянете… Не молчите, не издевайтесь надо мной. Рассказывайте… Как я могла спутать Бойса с Джоном Милле?..

– Это, к слову, неудивительно, – кашлянул старик и зашаркал в кухню. Кэт встала и хвостиком поплелась за ним. – Картину рисовали оба – Милле и Бойс. Поэтому ты ошиблась в первый раз. В заблуждение тебя ввел не столько стиль, сколько то, что Майская королева написана рукой Милле. Он ее начал. А Бойс продолжил и завершил.

– Майская королева… – повторила за ним Кэт.

– Название картины. Чайку подлить тебе?

– Подлейте. Рисовали вместе Бойс и Милле… Как такое возможно? Они не могли быть знакомы…