Там, в России, дом был большой и старый. За окнами лежал белый сверкающий снег, от него даже вечером было светло в комнатах. Люка садилась в зале на холодный скользкий пол. Подвески на люстре тихо звенели; темные пустые зеркала поблескивали, а за окном в морозном небе гуляла луна со звездами, как курица с цыплятами. Люке было страшно. Она крепче прижималась к черной холодной ноге рояля. А вдруг и рояль враг и сейчас хлопнет крышкой, откроет рот и оскалит на нее все свои большие зубы. Дверь в столовую отворена. Над столом висит лампа, добрая, уютная. Висит себе и спокойно пьет керосин. Теплый желтый круг ложится на скатерть. За столом мама читает книгу. Так просто встать, побежать туда. Но Люка сидит в темноте, дрожа от страха, и не откликается, даже когда ее зовут.
Люка никому не доверяла. Большие, они хитрые, от них не жди добра. Да и вещи тоже почти все хитрые и злые. Потом стало легче. Когда она поняла, что ни кофейник, ни часы не могут, даже если очень захотят, сделать ей зла.
А мама говорила: «Люка сорванец, храбрая, веселая. Ей бы мальчиком родиться…»
Люка осторожно вздыхает, осторожно поворачивается на бок.
«Как хорошо быть взрослой… Как хорошо быть влюбленной… Арсений…»
2
Вера прихорашивается перед зеркалом:
– Люка, посмотри. Не торчит ли чехол?
Из-под Вериного кружевного платья сзади выглядывает смешной розовый хвостик. Люка прекрасно видит его, но скажи только Вере, начнет подшивать, переодеваться. Через час тогда не выбраться из дому.
– Нет, не торчит.
Люка старательно завязывает большой бант. Волосы короткие, бант плохо держится. Она осторожно поворачивается, чтобы бант не упал.
– Ты чего держишь голову, как цирковая лошадь. Кажется, опять моей пудрой напудрилась?
– Нет, что ты. Честное слово…
Люка быстро вытирает щеки и нос. Но Вере уже не до нее. Вера надевает шляпу.
– Какая ты хорошенькая, – льстит Люка.
Вера довольна.
– Ну, идем. Мама, ты готова?
Екатерина Львовна входит в новом сиреневом платье. Люка бьет в ладоши:
– Ах, как красиво.
Екатерина Львовна робко улыбается:
– Хорошо, Верочка?
Вера холодно осматривает мать:
– Да, хотя… я говорила, что лучше бы лиловое. Слишком молодо.
Екатерина Львовна смущается:
– Я покупала материю вечером. Она при свете почти лиловая.
– И коротко опять.
– Ты находишь, Верочка? Можно выпустить. Рубец широкий.
Люка краснеет от обиды за мать:
– Неправда, мама, неправда. Не верь. Просто она завидует.
Екатерина Львовна тоже краснеет:
– Люка, перестань, глупости.
Вера пожимает плечами:
– Что же, идем мы или нет?..
Они садятся в парке за столик. Музыка гремит. Женщины в белых и розовых платьях издали похожи на кусты цветов, над ними, как бабочки, мелькают маленькие пестрые зонтики.
Люка осторожно и высоко держит голову, чтобы бант не упал. И от этого, она чувствует, у нее очень серьезный вид. Так и надо. Ведь она теперь взрослая. Вера, щурясь, осматривает гуляющих.
– Как жарко, – говорит она раздраженно.
Люка оглядывается:
– Арсений Николаевич.
От быстрого поворота головы бант танцует на ее волосах.
Вера с деланым равнодушием размешивает сахар в чашке.
– Не оборачивайся. Сколько раз говорили тебе.
Арсений Николаевич пробирается к ним. Его черные гладкие волосы блестят как лакированные. Длинные ноги в белых туфлях ступают широко и уверенно.
Люкино сердце громко бьется, и от каждого его удара подпрыгивает бант на голове.
Арсений Николаевич садится за их столик. Он спокойно улыбается:
– Ну вот, через три дня я уезжаю.
– Уже?.. – Люка роняет ложку. Кусок вишневого мороженого падает на белое платье.
Вера подносит чашку к губам. Пальцы ее немного дрожат. Сейчас глотнет кофе и поперхнется. Но она ставит чашку обратно на блюдечко и смотрит на Арсения из-под полей розовой шляпы и длинных подкрашенных ресниц.
– Уже?.. – спрашивает она тихо и улыбается. – Как жаль…
С музыки домой в пансион, как всегда, возвращались вместе. Впереди Вера с Арсением. Сзади Люка с матерью.
Счастливая Вера, она идет рядом с Арсением, слушает, что он говорит. Из-под розовой шляпы виден кусок Вериной щеки и подстриженный затылок. Верина рука в белой перчатке теребит оборку платья. Противная Вера. И за что ей такое счастье? Она и не ценит вовсе.