Под прицелом

Потом мы снова готовим, убираем. При этом моросит дождь, так что носить еду приходится осторожно, чтобы не растянуться на скользкой земле вместе с супом.

К вечеру приходят наконец списки мобилизованных, и я с трудом по алфавитному порядку нахожу свою маму, выписываю адрес и больше часа провожу над письмом. Что сказать? С чего начать? Как ободрить её и самой не оставить слёз на бумаге?

«Здравствуй, мамочка!

Сегодня наконец-то узнала твой адрес и сразу села писать. Ты даже не представляешь, как мне хочется тебя обнять, поцеловать, прижаться хоть на минутку!

У нас всё спокойно. Меня и ещё двух девчонок назначили ответственными по кухне. А в лагере, между прочим, двадцать семь человек! Так что скучать, сама понимаешь, некогда. Готовлю я средне, но ребята не жалуются. С девчонками тоже нашли общий язык. Живём в доме, так что есть и крыша над головой, и своя кровать – грех жаловаться.

Расскажи о себе. Где живёшь, с кем общаешься, как себя чувствуешь?

Очень хочется верить, что у тебя всё хорошо!

А ещё верю, что всё это скоро закончится, и мы снова вернёмся домой.

Целую тебя крепко-крепко и очень люблю.

Катя».

Я запечатываю письмо и оставляю в специальной коробке. Завтра её заберут. Мне так хочется, чтобы мама скорее получила от меня весточку и улыбнулась. Не представляю даже, как она волнуется сейчас, не зная, где я и что со мной.

Телефоны у нас отобрали сразу же, ещё в пункте сбора. Говорят, по ним легко можно вычислить всё – и месторасположение, и уж тем более подслушать разговор и прочитать переписку.

Очень хочется нормально помыться, но в ближайшее время такая возможность вряд ли появится, поэтому, пока ещё есть время, я беру за компанию Веру (Люда спит, её не тревожим), и мы отправляемся в самодельный душ – очень тесная кабинка в отдалении от лагеря, воду в вёдрах надо брать снаружи, поэтому мы помогаем друг другу. Потом нужно принести воды для тех, кто будет мыться после нас. Дело это муторное и занимает всегда не менее часа. Ребята справляются быстрее, но ведь у них и волосы раз в пять короче.

К третьей смене – ужину – я обычно без сил. Вот и сегодня режу картошку и чувствую, как дрожат руки, и комната вокруг чуть покачивается. Но давать слабину нельзя. Девчонки вдвоём не справятся, да и я – что за боец? Надо стараться!

И я стараюсь. Режу, режу, режу – и, кажется, никогда после этого уже не смогу есть картошку. Терпеть её не могу!

Потом мы носим еду на стол. И когда я возвращаюсь в сторожку за новой порцией, чувствую, что небо как гигантская карусель начинает вращаться. Тело обмякает, а затем я погружаюсь в непроглядную тьму. Потом – приглушённые голоса и нестерпимая боль в висках – вот что я помню. И тошнота – не сильная, но изнуряющая.

Сознание возвращается постепенно. Сначала мир наполнился голосами, шуршаниями, скрипами. Потом пришла память. Потом боль в висках. Мне почему-то казалось, что, если открою глаза – боль усилится. И вдруг ощущаю, что руку кто-то поглаживает и говорит:

– Катя!

А потом запах какой-то…

Я открываю глаза и вижу, как от моего носа убирают вату. Нашатырь. Точно. Когда-то в школе я уже падала в обморок, и тогда меня приводили в чувство точно таким же образом.

Передо мной на корточках сидит врач, а рядом – человек десять солдат. И все смотрят.

Да уж, хлеба и зрелищ у нас давно не было.

Мимо к столу проходит Людмила, и я провожаю её взглядом. На обратном пути через десять секунд она перехватывает мой взгляд и недобро так фыркает:

– Молодец. Хорошая тактика.

Но я отнюдь не собиралась отлынивать от работы! Наоборот, держалась из последних сил.

К нам подбегает Вера. В руках аптечка – большой такой ящик с таблетками.

– Эта? – спрашивает у врача.

Тот кивает и ловко вытаскивает из волшебного чемоданчика нужное средство. Даёт мне воду и маленький круглый шарик.

– Что это?

– Глюкоза. Пей давай, тебе полезно. И на сегодня больше никаких нагрузок. Это от стресса. Бывает. Ничего страшного.

Вера провожает меня до кровати, и я наконец обретаю покой. Напоследок шепчу:

– Прости, пожалуйста.

Она удивлённо вскидывает брови:

– За что?

– Мы посуду ещё не помыли.

Вера качает головой, словно я говорю какие-то глупости, и машет рукой:

– Не переживай. Справимся. А ты давай, спи. Через пять минут приду и проверю.

Но едва она скрывается за дверью, меня накрывает.

Теперь, когда никто не видит и не надо казаться спокойной и ко всему безучастной, ничуть не напуганной, я остаюсь совсем одна, и слёзы отчаяния текут из глаз.

Мне, словно в детстве, хочется обнять маму. Но она сейчас далеко.

Хочется под тёплый плед, который остался дома. Укрыться бы с головой от проблем и согреться.

А как бы мне хотелось чего-нибудь сладкого! Я раньше жить не могла без конфет! Но из сладостей теперь – только шарик глюкозы, и то когда падаешь в обморок.

Я закрываю глаза и приказываю себе считать овец. Где-то после трёхсотой слышу шаги – вернулись девчонки. Скоро всё смолкло. Я начинаю сбиваться со счёта и не замечаю, как падаю в пропасть беспокойного сна.

Ещё один день окончен. А сколько таких впереди?

Глава 3

Затишье не может быть вечным. И однообразной жизни в лагере тоже пришёл конец. Причём, конечно же, совершенно неожиданно.

Утром всё было как обычно – подъём, умывание, завтрак на всех, потом перерыв. Ребята отправились на занятия, Люда занялась стиркой, Вера писала письмо маме, я вспоминала стихи из школьной программы – глупость, конечно, но это отлично отвлекало. Других приятных занятий у меня не было, а допускать, чтобы мысли резвились во всю и портили мне настроение было нельзя.

И вот, сижу я на кровати, наблюдаю за Верой, никак не могу вспомнить строчку из письма Татьяны Евгению Онегину и борюсь с собой: спросить у Веры (вдруг она помнит?) или не отвлекать?

И вдруг… Сначала мне кажется, что я ослышалась. Тишина. Вроде бы ничего странно.

И тут – снова. Доносящийся откуда-то издалека звук.