Старое пианино

– Ну почему же непременно – черт? Хотя, доложу я вам, приезд твой в этот город неслучаен, как неслучайно все, что случается. А ты думал… – и расхохотался еще больше.

Глава 3

Войдя в вестибюль, гости, не сбавляя шага, поднялись по парадной лестнице и очутились в обширной зале, пустой и холодной; ее площадь визуально увеличивали зеркала в простенках, вдоль стен стояли стулья с высокими золочеными спинками. Самым заметным предметом в зале был концертный рояль «Стейнвей», как сразу определил опытным глазом Максим.

В зале посетители тоже не задержались и проследовали дальше в гостиную. В ней царил полумрак, горела лишь одна настенная лампа. Помещение было уставлено диванами, креслами и низкими столиками; вероятно, было оно рассчитано на прием множества гостей. Здесь стоял еще один рояль, но поменьше, кабинетный «Бехштейн» белого полированного дерева.

Навстречу мужчинам с кресла поднялась темная фигура. Это был Веренский. И снова у Максима возникло ощущение несоответствия, на сей раз – сохранившейся роскоши обстановки и изможденного, неряшливо одетого владельца дома.

– Что это вы, батенька, сидите в темноте? – деловито начал распоряжаться Сила Михалыч, хотя запыхался и потел после стремительного подъема по лестнице. – Зажгите свет, встречайте дорогого гостя. Видите, я сдержал слово: обещал привести Максима Евгеньевича, и вот он перед вами.

Веренский обрадовался до того, что стал напоминать пса, сидевшего взаперти до прихода хозяина. Он всполошился в стремлении оказать наилучший прием, комната мгновенно осветилась большой люстрой, на низком столе появились бокалы и бутылка коньяка, но Сила Михалыч остудил порыв гостеприимства:

– Некогда угощаться, Леонид Ефимыч, давайте приступим к делу незамедлительно. Пройдемте в кабинет.

Веренский униженно пригнул голову, словно даже поклонился, и мелкими шажками немощного человека засеменил из одной двери в другую, так как в доме, несмотря на заметные переделки, сохранилась главная анфилада. Искусно выложенный фигурный паркет слегка поскрипывал под ногами, с парадных портретов на стенах высокомерно смотрели важные господа, во всех помещениях тускло горели одиночные светильники. Мебели было немного, в основном антиквариат либо современные изделия, исполненные под старину соответственно общему стилю. Встречались секретеры, бюро, конторки, пуфы или низкие кушетки.

Свернули в боковую комнату. Это был мужской кабинет. Здесь стояли письменный стол, шкафы с книгами и привычные любому современному человеку телевизор и стационарный компьютер с устаревшим громоздким монитором. Аппаратура, по всем признакам, давно не включалась, так как экраны затянуло пылью.

Справа у окна, зашторенного тяжелыми гардинами, стояло старинное пианино красного дерева. Внешне пианино хорошо сохранилось, было украшено бронзовыми подсвечниками и художественной гравировкой по дереву.

Сила Михалыч двинулся прямиком к пианино.

– Вот, собственно, ради чего мы пришли, – сказал он.

Мужчины выстроились полукругом перед инструментом.

– Что вы об этом думаете? – обратился к Максиму Сила Михалыч и ткнул коротким пальцем в сторону пианино.

Максим подошел поближе и погладил полированное дерево рукой.

– Похоже на «Шрёдер», – сказал он. – Вторая половина девятнадцатого века, семидесятые или восьмидесятые годы. Я угадал? – спросил он Веренского.

Тот стоял рядом и натурально трясся.

– Н-не могу вам с-сказать, – тихо проговорил он. – Знаю одно: пианино было в этом доме с незапамятных времен. Долгое время оно стояло в зале, когда здесь был пансионат. Культмассовик бренчал на нем фокстроты, польки, вальсы. Случалось, жены партработников музицировали…

– То есть как это? – удивился Максим. – Не знаете производителя? А на крышке что?

– Не трогайте, – вдруг взвизгнул Веренский и прижал крышку обеими ладонями, глядя на Максима с ужасом.

– Э, батенька, так дело не пойдет, – вмешался Сила Михалыч. – Крышку открыть придется. Вы же сами хотели, чего уж теперь.

– Да как так можно, без подготовки? – лихорадочно зашептал Веренский. Сейчас он особенно походил на безумного. – Мне надо собраться с духом, укрепиться, я не ждал вас сегодня, я не готов еще…

– Вася, голубчик, займись несчастным, посиди с ним на диване, попридержи, если что. Нервишки у вас, Леонид Ефимыч, ни к… тьфу!.. договоришься тут с вами.

Максим поднял крышку и присвистнул. Вместо ожидаемой надписи он увидел на красном дереве какие-то странные письмена. Максим внимательно разглядывал искусную гравировку, очень красивую, с завитушками, напоминавшую художественный узор, но все же это были буквы, невиданные, не похожие ни на один из существующих алфавитов. Слов было шесть, что выглядело необычным для обозначения фирмы. Они вились над клавиатурой длинной непонятной фразой.

– Сыграйте нам что-нибудь, Максим Евгеньевич, усладите наш слух, – сказал Сила Михалыч, сопроводив предложение вдохновенным жестом. – Что-нибудь этакое из Шопена, мазурку, например.

– Вы шутите, – засмеялся Максим. – Я играю на совершенных инструментах, лучших образцах мировых производителей, а это, извините, уже «топчан», как говорят профессионалы. Наверняка разболтаны колки, трещины в деке. Такой антиквариат хорош лишь как мебель, время, несомненно, сделало свое дело, да еще, по выражению Леонида Ефимыча, на нем «бренчали» все, кому не лень. Нет уж, давайте я не буду травмировать ни ваш слух, ни свой собственный.

– И все же я настаиваю, – сурово произнес Сила Михалыч. Взгляд его снова стал каким-то чужим и неодолимо властным. – Обещаю, что вы будете удивлены: такого звука, как у этого пианино, вы не услышите нигде и никогда.

Максим с трудом отвел от него глаза – нет, не было никакого гипноза, то была сила духа, непреклонная воля действеннее всяких слов.

Он сел на банкетку, оглядел клавиатуру – слоновая кость пожелтела, кое-где виднелись зазубрины, – затем все-таки, прежде чем взять аккорд, решил проверить звучание каждой клавиши.

Максим обреченно вздохнул и тронул до первой октавы.

В следующую секунду пианист сорвался со стула и грохнулся к ногам Силы Михалыча. Он не сразу понял, что произошло, сидел на полу c бессмысленным видом и медленно приходил в себя после шока. То, что он услышал, могло сбить с ног и более крепкого парня.

Пианино издало чудовищный рев. И был он страшен не только силой звука или спектром звучания, хотя фактор внезапной оглушительности сыграл немалую роль в падении Максима. То был голос человека, доведенного до животного ужаса. Наверное, так кричат люди при виде палача с раскаленными щипцами.

– Что ж вы так? Не ушиблись? – обеспокоился Сила Михалыч. Он помог Максиму встать и даже попытался стряхнуть соринки с его одежды.

В отличие от музыканта он отнесся к исторгнутому воплю абсолютно спокойно. Василия заметно покорежило, а Веренский ахнул и закрыл лицо руками.

– Что это было? – Максим не сразу опамятовался, растерянность и ужас породили в душе отчаянный крик. Хотелось бежать куда-то, помочь, спасать, но куда, кого?..

– Попробуй еще какую-нибудь ноту, – не унимался жестокий Сила Михалыч. – Я же предупреждал – звук у антиквариата специфический. Давай из второй октавы, возьми соль – сама нежность, чудесное сопрано, ну же, не трусь, Максим, будь мужчиной!

Максим смотрел на него и вновь наливался негодованием.

– Хорошо, раз вам так хочется. Я знаю – все это ваши фокусы, только совсем не смешно, – со злостью проговорил он.

В нем нарастал протест, все возмущало его: насильственный привод, так он расценивал свое появление в усадьбе, периодическое ерничанье или приказной тон странного Силы Михалыча, запуганный чем-то Василий и опустившийся, жалкий Веренский, теперь еще этот дьявольский инструмент.

Только пусть не думает насмешник, что его можно запугать. Конечно, жизнь Максима складывалась удачно, он добился успеха, стал знаменит, едва достигнув двадцати пяти, жил в роскоши и довольстве, но разве не работал он как проклятый, играл по восемь, девять, двенадцать часов! Да и роскоши той особо не замечал, потому что главной для него была музыка. Он был не только исполнителем чужих произведений, но и сам с детства сочинял фортепианные пьесы и с успехом исполнял их на концертах. Нет, никто не смеет назвать его неженкой, баловнем судьбы, и силы воли ему не занимать, пусть другие попробуют – поймут, почем фунт успеха.

Он решительно подошел к пианино и взял ми второй октавы. На сей раз воздух сотряс горестный женский крик. Вторая и третья ок тавы издавали пронзительный визг, звуки лезли все выше и выше, превращались в писк, свист, большая изрыгала трубный рев, контр октава – рычание, вся клавиатура стена ла, выла, визжала, хрипела, ревела. То была гамма страдания, боли, страха и всех самых страшных человеческих проявлений. В комнате стояла адская какофония, какую не могла бы создать ни одна больная фантазия, ни какое изощренное подражание, потому что трагедия здесь граничила с безумием, боль – с агонией, воплями, порожденными конвульсией.

Веренский корчился на диване, зажав ладонями уши. Василию явно было не по себе, но он крепился изо всех сил, Сила Михалыч разглядывал свою блестящую туфлю, при этом крутил носком, руки держал в карманах, только что не насвистывал, до того у него был безразличный вид.

Наконец Максим с треском захлопнул крышку и пошел из жуткой комнаты прочь, пошатываясь, тяжело дыша, с невольными слезами на глазах, прошел через анфиладу и рухнул на диван в гостиной, с опаской поглядывая на белый рояль.

Подкатился Сила Михалыч и с кряхтеньем опустился рядом.

– Ну как тебе мазурка? – поинтересовался он.

– Прелестно! – отозвался Максим. – Если вы хотели свести меня с ума, то вам это не удалось. Не на того напали, Сила Михалыч. Нервы у меня обнаженные, но крепкие, так и знайте.

– А с чего ты взял, что я не знаю? – Сила Михалыч достал платок и снова высморкался. – Будь ты истеричным хлюпиком, не сидел бы в этой комнате.

– О-о, я горд, как никогда! Благодарю за честь! А еще буду в восторге, если меня здесь прикончат. Вы ведь не исключаете такую возможность, не правда ли?

– Все может случиться, – буднично отозвался Сила Михалыч. – Но в остальном ты зря иронизируешь. Честь тебе оказана великая. Удастся тебе выжить или суждено погибнуть – уже не имеет значения – для тебя, но мне выгодно, чтобы ты выжил. Поэтому выслушай внимательно то, что я тебе сейчас расскажу.