Музыка войны

Глядя на эту толстую шею, Парфен вдруг почувствовал, как ток пронзает его: он вспомнил, где видел незнакомца прежде! Ведь только вчера вечером он заскочил в магазин после работы, и там в очереди этот отвратительного вида человек стоял перед ним! Так почему он узнал его? Когда тот расстегнул куртку в магазине, в нижней части шеи Парфен увидел большую татуировку нацистской свастики. «Опять с Галичины понаехали радикалы!» – С неприязнью тогда заключил про себя он.

Однако подобные сцены в их странной жизни, насыщенной гнусными переменами, происходили в последние годы все чаще и чаще, оттого он почти сразу забыл об увиденном. То, что еще несколько лет назад казалось забавным и диковинным, довольно быстро приелось и стало данностью, и вместе с этим радикалы, похожие более на убийц и уголовников, чем на бунтарей, отстаивающих свободу, с их наглыми квадратными лицами, лишенными не только намека на мысль, но и на всякое чувство, с татуировками не только на теле, но и на шеях, кистях рук, пальцах, лбах, щеках, подбородках казались досадной частью жизни, а не изнанкой ее, не ее потусторонним дыханием. И вот теперь он вспомнил того бандеровца вновь!

Парфен встряхнул головой, отгоняя от себя странные мысли, а затем устремился совсем в другую сторону: к своему подержанному автомобилю, ведь он действительно мог опоздать на работу.

А затем началось жуткое. Поздно ночью в квартиру Лопатиных позвонили, и сонный Парфен, не сразу отворивший дверь, а только после того, как заглянул в глазок, увидел перед собой соседку, сорокалетнюю Зинаиду. Ее необыкновенно длинное худое лицо с острым подбородком и паутиной морщин, расходившихся по нему лучами, выглядело обеспокоенным, а большие глаза, когда-то, должно быть, восхитительно выразительные, взирали на Парфена со странной доверчивостью, как будто он был ей ближайшим другом.

А ведь сами Лопатины переехали в Киев всего несколько лет назад и почти не общались с соседями, за исключением тех случаев, когда Зинаида звонила им в дверь и просила угомонить детей. Будучи одинокой и не имея опыта воспитания, она не могла смириться ни с детскими криками, ни с длительным младенческим плачем, ни с битьем стен и пола тяжелыми пластиковыми игрушками, ни тем более с топотом неутомимых детских ножек.

Парфен и теперь был уверен, что соседка звонит, чтобы жаловаться, хотя он не представлял, на что, ведь в их квартире стояла сонная, почти совершенная тишина, и он уже готовился дать ей отпор, и губы его даже сжались в сердитую линию.

– Помогите мне, прошу вас! – Без предисловий стала торопливо говорить Зинаида. От волнения звуки выходили не те, и она то и дело говорила с ошибками. – Танечка пропала… не понимаю, что делать… руки трясутся, сердце так бешено стучит, что совсем плохо голове… надо же что-то сделать, предпринять, а что, не знаю… Подскажите, прошу вас. – Тонкой рукой с сухой кожей она быстро вытерла набегающие слезы, а большие глаза по-прежнему неотступно следили за каждым мускулом на лице Парфена.

– Погодите… Я ведь только сегодня ее видел.

– Видели! – Выдохнула Зинаида, лицо ее засветилось надеждой. – Когда?

– Мы вместе выходили из подъезда утром.

Зинаида потемнела от разочарования.

– Утром и я ее видела, она ушла еще до меня.

– А что ее преподаватели? Что сокурсники? Она, должно быть, в гостях у подруги или… друга? У студентов так часто бывает, какая-нибудь вечеринка, и все, забыли позвонить родным.

– Но я-то ей звоню почти весь день! Почему телефон отключен? Если бы загуляла, так хоть соврала бы, что у подруги.

Парфен замолчал, но он не сводил глаз с лица женщины. Сонный ум его невероятно медленно пробуждался, словно прорываясь сквозь бесчисленные слои пелены, и одновременно какой-то внутренний голос твердил, что он предлагал соседке самые незамысловатые решения, потому что устал, потому что хотел спать, потому что в спальне его ждала недовольная поздним звонком жена, а в другой комнате могли проснуться и начать плакать совсем еще маленькие дети. Но ведь Зинаида не побеспокоила бы его среди ночи, будь все столь просто.

– Телефон отключен… – Пробормотал наконец Парфен. – Это действительно странно.

– Я звонила всем ее подругам, сегодня, оказывается, Таня и не была на лекциях.

– А куда же она ушла утром?

– На майдан. Вместе с сокурсницей она там должна была весь день провести. Я ведь не следила за каждым ее шагом, понимаете? Она, оказывается, ни слова мне не говоря, часто отправлялась на Крещатики. Но другая девочка уже давно с родителями и притом говорит, что Таня так и не появилась на майдане. Вы понимаете, что это очень странно?

– Да, это не просто странно… это нехорошо, очень нехорошо.

И вдруг в то самое мгновение, что он произнес последнее слово, образ незнакомца с нацистской татуировкой, столь резкий и явственный, болезненный почти, вспыхнул перед глазами, и Парфен ощутил, как все в нем онемело от отвратительной и убийственной догадки. В мозгу стали быстро вращаться, все ускоряясь, шестеренки, он лихорадочно соображал.

– Сейчас, сейчас, Зинаида, нужно действовать, нельзя просто так сидеть и ждать, вы правы. Одевайтесь, я сейчас тоже соберусь. Поедемте первым делом в милицию!

– И вы поедете… со мной? Спасибо вам, спасибо, Парфен, как же я благодарна вам!

Тогда только он вспомнил про молодую и уставшую от маленьких детей жену, про то, как она, должно быть, будет недовольна из-за того, что он сорвется среди ночи, забыв про семью и работу. Образ ее обиженного, пусть и миловидного лица неприятно уколол его, и он как будто засомневался, и все же колебания его длились всего мгновение: разве был у Парфена выбор? Разве мог он отказать несчастной женщине в поддержке, когда, быть может, ее такая юная и невинная сестра отчаянно нуждалась не в помощи, нет – в спасении!

Однако в отделении дежурный Храпко долго не хотел принимать заявление, не считая беспокойство Зинаиды чем-то серьезным. Толстое лицо его с бесцветными бровями казалось почти безбровым, а маленькие глазки – злыми и равнодушными. С этим невзрачным образом так не вязались полные сладострастные губы: как будто такого человека могли любить женщины! Ему, должно быть, было под пятьдесят, но он разглядывал Зинаиду так, словно она пришла к нему не за помощью, а будто навязывала себя, навязывала свою увядшую красоту, и он про себя отмечал каждую черточку в ее лице, фигуре, коже, которую можно было бы назвать уродством, а оттого отказать ей. Парфен, нервы которого были натянуты как струны, кожей ощущал его неприязнь к Зинаиде, и ему становилось тошно от равнодушия стража порядка, от его нежелания работать.

– Послушайте, гражданочка, если бы речь шла о ребенке – одно дело. Но девица совершеннолетняя, уже учится в институте. Кто знает, что у нее в голове? Может, она у парня осталась ночевать, а чтоб вы не названивали, телефон отключила. Вы сегодня заявление напишете, а она завтра объявится как ни в чем ни бывало!

– На Танечку это совсем не похоже, да она и не встречалась ни с кем! Если бы кто-то ухаживал за ней, я бы знала…

– Это вы так думаете, а в жизни все по-другому. Молодые – птицы вольные. У нас иногда и по неделям пропадают, родители уже все морги обегают, все больницы, а они раз – и объявились! Признайтесь, вы из-за чего-то поссорились с ней? Обиделась она на вас?

– Да нет же, говорю вам, вообще не ссорились! Я ее не притесняю, а она сама уж очень скромная девушка.

– Может быть, она в тайне от вас употребляет наркотики?

Тогда не выдержал Парфен, стоявший сзади стула, на котором сидела Зинаида:

– Да вам же говорят: Таня совсем другая! Ну что вы заладили!

– Это вы так думаете, что другая, а сейчас молодежь вся балуется…

Храпко продолжал и продолжал настаивать на своем, придумывая все менее правдоподобные повороты событий, пока вконец не довел Зинаиду до истерики. Глубокое отчаяние охватило ее, и она отдалась безудержным рыданиям, потеряв всякое самообладание, лицо и голос ее стали так некрасивы, что она сама же застыдилась и выбежала из кабинета. Тогда-то Парфен, воспользовавшись положением, занял ее место и поведал Храпко о подозрительном мужчине с нацистской татуировкой на шее, образ которого теперь не выходил у него из памяти, доставляя тяжелейшие муки. Только после этого он согласился принять заявление Зинаиды, но значило ли это, что Таню сразу же бросились искать? Значило ли это, что милиция предприняла хотя бы какие-то меры для ее спасения?

На это Парфен не питал даже самых малых и самых призрачных надежд, оттого в последующие дни он взял больничный и вместе с друзьями и сокурсниками Тани ходил по больницам, моргам, темным закоулкам и подвалам их района, пока Зинаида обзванивала все учреждения Киева. Они молились, что Татьяна влюбилась и забыла о родных, быть может, даже уехала в путешествие, молились, что она скоро вернется и тогда бесконечные поиски, страшное, гнетущее волнение, ужас от собственного бессилия и тщетности всех предпринятых действий – все окажется напрасным.

Прошло несколько дней бесплодных поисков, но Таня так и не объявилась. К Зинаиде приехала пожилая мать; сраженная ударом, она едва выдержала поездку из Крыма в Киев, и теперь почти каждый день ей вызывали скорую.

Меж тем близился Новый Год, витрины магазинов горели разноцветными огнями, всюду стояли елки всех сортов, оттенков и размеров, украшенные сверкающими шарами и восхитительными, почти не повторяющимися игрушками. Взбудораженные и веселые люди сновали по улицам в поисках подарков для близких.

Парфен вынужден был выйти на работу. За несколько дней поисков он похудел, осунулся, плечи его как будто стали уже, и весь он казался слабее и меньше, чем прежде. Он не ухаживал за собой, отчего борода его отросла и выглядела небрежной, волосы спутались и засалились, под глазами зияли темные круги, выдавая бессонные ночи, полные терзаний и беспокойства.

После первого же рабочего дня Парфен забежал домой на быстрый ужин, и тут же стал собираться уходить. Карина, укладывавшая в этот час младшего ко второму сну, выскочила из комнаты, преградив мужу путь к двери. В спальне пронзительно и жалостливо заплакал так и не уснувший Митя.

– Куда опять? – Вскрикнула она.

Красивое лицо ее с тонкими бровями, круглыми щеками и голубыми глазами, обрамленное длинными золотистыми волосами, исказилось от раздражения, давно зревшего в ней. Парфен замешкался на мгновение: такой он жену, быть может, еще не видел. В прошлые дни Карина неоднократно высказывала ему свое недовольство, но сегодняшний поступок, когда она, как кошка, выпрыгнула перед ним, будто готовясь вцепиться в него когтями, чтобы удержать дома, выходил за грани всего плохого, что Парфен мог представить или предвидеть.

– Ты знаешь, куда.

– Вы уже все учреждения обзвонили. Милиция ищет ее. Что тебе еще нужно?

– Я буду ходить по улицам, по подворотням, может быть, я все-таки найду ее.

– Живой?

– Вряд ли.

– Тогда и смысла нет искать! Умерла она давно!

Лицо Парфена, и без того угрюмое с того самого дня, как он узнал о пропаже Тани, совсем потемнело. А в спальне меж тем заливался отчаянным криком всеми забытый Митя.

– Что же ты за человек такой! Как так можно говорить? Ведь она девчонка совсем…

– И что? Теперь нам не жить из-за нее? Это чужой нам человек… Переехала сюда года два назад…