Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Глава 17. Пелагея

Целый час ныряли за водкой. Подоспевшие братья – Анатолий, Иван и Сашка, Галин Володька, Вовка – все по очереди, матерясь и кряхтя от ледяной воды, безуспешно пытались спасти горючее, но оно безвозвратно кануло в бездну. Обидно было не за само спиртное, обиден был факт. Ситуацию, конечно, разрулили, сгоняли еще, привезли авоську, но Геля впала в опалу. И только Ванька, любящий сестру нежной братней любовью, усмехался в черный ус, похлопывал смущенную Гелю по плечу и плескал ей в стаканчик «чутка».

«Чуток» расслабил ребят, напряжение спало и отдых продолжался, идея добычи раков как-то забылась, никто даже ни разу не проверил улов. Июльский день катился ласково, и вот уже солнце стало чуть мягче, ослабило свою хватку, и длинные тени потянулись от прибрежных ив, расчертив песок и лесные полянки. В такие мягкие вечера, наступающие после душного дня, в воздухе начинает пахнуть дождем. Этот аромат близкой воды ещё не явный, он только угадывается, смешивается с одуряющим запахом степных трав и звенит. И тогда скромные цветы степи вдруг становятся яркими, выпрямляют тонкие стебельки и гордо поднимают головы к тоже уже сгущающему свой цвет, белесому ещё пару часов назад, небу. И наступает томно-расслабленное состояние, когда мир кажется другим, немного сказочным, добрым и щедрым, а душу окутывает счастье и нега – почти до слёз.

Хорошо принявшие братья плескались на отмелях, Вовка же с Гелей заплывали далеко, почти к центру озера, и лежали на темной плотной воде, глядя в синеющее небо. Потом, накупавшись, слопав весь «провиянт» до последней крошки, расположились подальше от воды, в низкой поросли молодого ивняка. Ребята дрыхли, молодецким храпом пугая местных сорок, которых было навалом в прибрежном кустарнике, девочки разлеглись, как большие выброшенные на берег рыбы, на огромном конёвом покрывале и болтали, не хуже трескучих птиц.

– Ты счастливая, Аллонька, – томно тянула слоги Лина, именно так «Аллонька», называла Гелю только она, – Что же тебя так мужики любят? И ведь не красавица, вон – бровок нет, реснички белесенькие. Да и полновата будешь, животик, смотри, выпирает даже, кругленький.

Геля слушала ее молча, зло кусая травинку. Ей так хотелось пнуть пяткой в гладкий, стройный, точеный бок, что чесалась нога. Натянув повыше трусы купальника, она повернулась к Лине спиной и свернулась калачиком.

– Нет, подожди! – Невестка не унималась, – Аллонька, милая, а цы'ган то! Ведь высох весь, когда ты уехала. Черный стал совсем, как ствол обгоревший, головешка, не человек. Жене отлуп дал, или как там у них, по – цыгански.

Геля развернулась резко, выплюнула травинку, молча смотрела на Лину. Ей, казалось, что гладкое, белое лицо скукожилось, стало размером с кулачок, а большой красный рот увеличился и пенился, выплевывая слова. Жутко хотелось курить.

– И еще говорят, жена его много раз ножом била. Изрешетила просто, а он сам, грудью на нож шёл. Вот ведь, болтают люди, что с них взять.

Геля молчала, смотрела. Там, у неё внутри, кто -то зажег факел и водил им, выжигая внутренности. Галина встала, обошла покрывало и присела около Лины.

– Что несешь, безумь? Сказали же на следствии, сам он, в драке…

– Ну да. Сам он… Семь дырок. Обмывали его когда – видали, люди зря не врут. И еще говорят, – Лина зачастила, чувствуя, что вот-вот её заткнут и заткнут грубо, потому что сзади стоял и нервно постукивал ребром ладони о стволик березки, Борис. – Говорят, Гелька мужиков привораживает. На крови, вот так! И Лачо…

Она обернулась, мотнув головой, как птица и крикнула громко и тоненько:

– И Вовку!

Борис медленно подошел, у него было странное лицо и белые от бешенства глаза.

– Лин, я тебе, кажись уже говорил. Повторить вот хочу. Ты, Лин, дебилка!

Лина вскочила, и размахивая руками так, как будто хотела взлететь, звонко прокричала:

– Ага… А что б он ее брошенку с ребенком-то взял? Приворожила, вся деревня болтает. Вот грех-грех, теперь ей не отмолить. Век не отмолить, накажет господь. Пусть боится!

Борька сжал кулаки, побелел еще больше. Геля растерянно обернулась – от реки, сгибаясь от тяжести двух черных, шевелящихся сеток, шел Володя.

– Про раков-то забыли, добытчики, – он успокаивающе положил руку Борьке на плечо, – Что за крик, а драки нет?

Наклонился, вытащил маленького рачка с крошечными клешнями, отловил Ирку, которая уже полчаса козленком скакала вокруг взрослых, стараясь обратить на себя внимание.

– Что, малыш-Ириш? Пошли-ка с рачком в футбол играть. Он знаешь, футболист какой! Настоящий……

Ехали молча. Гелю с Линой засунули на переднее сиденье, рядом с водителем, они еле поместили туда свои попы, но деваться друг от друга было некуда. Лина, тихая, смурная, смотрела в окно, полу отвернувшись, но Геля видела, что ей не по себе. Придвинувшись еще ближе, прижавшись, она взяла невесту за руку, чуть погладила.

– Лин, мне знаешь, что Борька сказал вчера?

Лина напряглась, не обернулась, но было ясно, как она впитывает каждое слово, всеми фибрами, почти кожей.

– Он сказал, что даже когда ты просто проходишь мимо, даже по делу, у него там… все твердеет… ну ты понимаешь…

Лина резко обернулась, глаза у нее были влажные, нос покраснел.

– Врешь! – Она хлюпнула носом, – ну вот врешь же. Не мог он тебе такое сказать. Да и вообще… Он последнее время не смотрит на меня даже.

– Дура ты. Он говорит, что за дите боится, не дай бог, говорит. Сам сказал, я за язык не тянула. А еще сказал, что ИЗМАЯЛСЯ прям по тебе, но ребенок ему важнее. Уж очень хочет он сына от тебя.

Лина, быстро, как кошка лапкой, вытерла глаза, и они тут же заискрились, глупенько, наивно и радостно.

– Ой, Аллонька… я знаю, это точно сын, я чувствую. И глазки у него такие, как у Борюсеньки. Красивенькие, с поволокой. Толяшкой назову, как папу моего. Ой, милая, ты прямо меня к жизни вернула, а я-то все думаю – разлюбил. Хотела вот прямо в омут головой, не жить мне без него. Ой ж, Боречка мой! Завтра ему к утречку блиночков со сливочками, как он любит. Ой, господи,

В зеркало заднего вида, Геля видела, как внимательно смотрит на неё Володя, без улыбки, пристально, и так нежно. И блестящий беленький шарик прыгает у него за спиной, по стеклу… видимо, солнечный зайчик…

***

В темной кухне было прохладно. Бабка Пелагея большой черной тенью металась из угла в угол, и уставшей Геле казалось, что та машет крыльями. Закипала вода в большом ведре, пахло укропом и еще какой-то травкой. Воздух был плотным, пряным и сладким, и у Гели немного кружилась голова. Она сидела на табуретке в самом углу, за ларем, прислонившись к прохладной беленой стене и прикрыв глаза. Было ощущение, что её высосал кто-то большой и беспощадный, просто раз – и одним всхлипом выпил душу. Что там гнездилось в ней – любовь ли, жалость, сожаление ли о детской любви, и о том, что не случилось – она уже не понимала, да и разбираться ей не хотелось. Да и вряд ли получилось бы. Она понимала одно – у них семья, настоящая, крепкая и есть чувство, которому она не знала названия. Но именно за него, за то важное, что она сумела сложить из, вроде зыбких, ненадежных кирпичиков, Геля готова была сражаться до конца, защищать его зубами, как волчица, до последней крупицы жизни. И это понимание, казалось ей незыблемым, опорой и самым, самым главным на свете…

Из дремы ее выдернули рывком, неожиданно. Она вздрогнула от стука, открыла глаза и увидела, что Пелагея, шмякнув чем-то, с напряжением, колыхая большим упругим животом под оборчатым платьем, взгромоздила здоровенное ведро на черный высокий дубовый стол. Из ведра валил ароматный пар и торчало что-то красное. Бабка шурудила большим ситом на длинной ручке и была похожа на бабу Ягу, мешающую свое варево. Геля встала, чтобы помочь, но опоздала, потому что Пелагея шуранула раков из сита прямо на стол, и они ярким шуршащим потоком докатились аж до другого края столешницы.

– Пусть стынут, – Пелагея устало выпрямилась, подвинула табурет поближе, села.

– Я пойду, бабушк, ребят звать, – Геле вдруг захотелось на воздух, – Да и Линку с Галькой поищу, я что ли одна стол накрывать буду…

– Погодь, Алюсь, что сказать треба. Вот маешься ты, детонька, вижу, так маешься. Я тоже долгенько бедовала, как Ванька меня взял. Поздно взял –то. Все копаласи, все думала, все важила, да меряла. Проста не была, як ты. Мордовала мужика, кочевряжилася. А потом поняла, бог надоумил. Добрый мужик, главное до бабы. Хата надо шоб справная, дитяти и мужик здоровый, да и сама. Остальное гони детынька, все гони от себэ. Пустое оно, я тоби брехать ни буду, да и жизню прожила.

Геля вдруг почувствовала, что слезы горячей, щипучей волной подкатили сразу к горлу, носу и глазам, и первый раз за все время хлынули, смывая боль. Она уткнулась бабке в колени, как маленькая, и ревела, громко и жалобно, всхлипывая и даже похрюкивая. Бабка гладила ее по голове

– Поплачь, серденько, поплачь, баба никому ни кажэ.

– Баб! – Геля наконец успокоилась. Подняла голову, посмотрела снизу вверх, как раньше, – Баб. Так нет же ничего. Ни детей общих, ни дома. Вдруг бросит, трудно ведь ему со мной. Так трудно.

– Ииии, девонька. Хиба ж таких кидают, что ты. А дитё ро'дишь, Ирке братика, ты ж молоденька така. Ну, а хата…

Бабка развернулась и крикнула куда-то в сени:

– Эй, Иван, подь сюды. Не слышит, пень старОй.

Она встала, приподняла Гелю, вытерла ей лицо, пригладила косматые, как у ежа лохмы.

– Грошей мы тоби с дидом на хвартеру насбыралы. Десять годков складали, грошик к грошику. Возьмешь, мало еще займешь. Тильки живити.

Пошла, чуть шаркая, налила из толстостенной бутыли граненный стаканчик мутной жидкости, спрятала под фартук.

– Пиду-ка, детку свою золотую угощу.

– Баб, хватит ему уже. Они на Коробке наугощались.

Слезы, как будто омыли Геле сердце, все промыли внутри, и она засияла, как звездочка. Бабка смотрела на нее искоса – «И ведь вправду, солнечная.., золотая…»

Но сказала сурово, отводя внучку в сторону твердой рукой и защищая стакан.

– Отстань. Иды!

Глава 18. Море

– Что делать будем, Вовк? Брать деньги, что ли? Они десять лет себе в чем-то отказывали, копили. Я не смогу взять, стыдоба ведь.

Геля с Вовкой сидели на мостках над рекой. Уходящее лето, здесь, среди степей, было совсем другим, не московским, в нем не было умирания, чувствовалась лишь тихая печаль. Сухие ивовые листики быстро скользили по течению и щекотали кожу ног, опущенных по колено в воду. Ирка с соседскими ребятами носилась по маленькой прибрежной улочке и щебетала так, что слышно было, наверное, на рыночной площади, в центре. Очередной раз скатившись по длинной неустойчивой лестнице к мосткам, она сунула Володе два здоровенных огурца, в котором вся серединка была выдолблена, но бережно оставлена крышечка с хвостиком, и там, в огуречном стаканчике, плескалось молоко.

– Тебе и маме, – Ирка попрыгала на одном месте, как мячик. Худенькое стрекозкино тельце, казалось -раз -и, оторвавшись от досок мостков, вспорхнет над речкой и скроется в предзакатном тумане. Хвостики, подвязанные бантиками, подпрыгивали, как крылышки, – Я сама сделала.

– Вместо клизмы, – смеялся Володя, махнув одним глотком свой и Гелин молочно-огуречный коктейль и, щелкнув хихикающую Ирку по курносому носу, смачно закусил, хрустнув остатками «стакана», – Беги, голяп, тащи еще.

– Что за «голяп», Вов, какой раз уже слышу? Что -то придумали опять, без меня, а? Признавайтесь!

Геля лениво откусывала прямо со сломленной ветки спелые черемуховые ягоды. Огромное старое дерево над рекой было все черно от крупных и сочных черемушин. Такую вкусную и крупную черемуху, Геля ела только здесь, в деревне. И даже сушила немного, увозила мешочек к себе, в город.

– И ты мне не ответил про деньги.

– Гель, это Ирка придумала. Мы на пляже баловались, она меня в плавках увидела и как заорет, глаза вылупив – «Голый папа. Голый папа». А выговорила плохо, послышалось – «Голяпа». Так теперь ее и дразню… хохочет…

– Она тебя больше, чем меня любит…

– Не болтай лишнего… Насчет денег… Что, там много?

– Да нет, конечно. Откуда много. Но все-таки – деньги…

– Знаешь, бери! Не обижай стариков. Только скажи – взаймы. На квартиру все равно не хватит, положим на сберкнижку, будем им выплачивать долг вроде. Им приятно будет… А про квартиру придумаем что-нибудь. Потом…

– Ага, – Геля стянула с ветки последнюю ягоду, сломала ветку, бросила ее воду, – Уезжаем скоро, жалко. Но и в Москву хочу. Соскууучилась. К детям. Там, знаешь, школа такая, новая, современная. У меня класс будет свой. Я уже все придумала, как первый день проведу, как в классе все сделаю. Будем жить, Вов! А?

– Еще как! У нас с тобой еще море впереди, Гельчонок. Целая неделя моря! Будем жить!

***

Что-то стукнуло в стекло, и Геля проснулась, вздрогнул, как от толчка в спину. Прислушалась. Звенящая тишина давила в уши – не скрипа, ни шороха. Даже муж с дочкой спали так тихо, что не было слышно даже дыхания. Она села, свесив ноги с высоченной кровати, и, слегка покачиваясь на пружинах, долго искала шлепки. Сознание возвращалось медленно, но она уже осознавала, что ставни закрыты плотно, и камушек в стекло попасть – ну никак не мог. Если только… Камушек стукнул снова, и Геля уже четко поняла, откуда идёт звук. Она посмотрела внимательнее. Из маленького окошка, выходящего на цыганский двор, тянулась лунная дорожка, и, преломляясь через кружевной тюль занавески, слегка освещала цветную половицу и белый угол печки. И там, как будто видна была чья-то тень. Тихонько подкравшись окну, Геля выглянул. Прямо под окном стояла Галина, жена старшего цыгана.

– Спрыгнешь? – шепот прозвучал, как выстрел.

Геля прижала палец к губам и, с трудом протиснувшись через окно, сползла во двор.

– Чего тебе, что ты по ночам- то? С ума сбесилась? Разбудишь сейчас всех.

– Так с тобой днем разе поговоришь? Ты все кружишь, без остановки, как птица белая. Все над гнездом, не отрываешься…

У Галины, за годы жизни среди цыган, все смешалось и голове и в душе. Она путала цыганские и русские слова, цыганский и русские чувства. Цветастая юбка, красный платок, повязанный назад, не делали ее цыганкой, потому что длиннющая русая коса, большие рабочие руки и ясные, синие, очень ласковые глаза дробили облик, делая его странным. Особенно это бросалось в глаза, когда подоткнув подол, чего никогда не позволяли себе ромны, и, закатав рукава выше локтя, она брела с коромыслом по пышной горячей полуденной пыли от дальнего колодца. Геле всегда было ее жаль, она не понимала, как та может так жить.

– Тише, Галь, прошу. Тебе самой от свекра влетит, забыла его руку, что ли? Я помню, как ты синяки побелкой закрашивала.

– Нет его, свекра-то. Следом за Лачо убрался. Мой старшой теперь, да и я. Бояться некого, я теперь выше Шаниты. Она без ума, совсем плоха. Все гадает и бабочек ловит везде. Души, что ль чудятся.

– Во как оно… так, не свекор, муж прибьет.

Геля почему-то злилась и уже начинала поддразнивать, понимая, что это – нехорошо. Но луна так ярко светила, так бередила, тени и запахи были так явны и так болезненно напоминали…

– Пальцем меня не трогает. Любит… – Галя вдруг пристально посмотрела ей в глаза, – Как Лачо тебя любил. Они похожи были, как близнецы, братья – то, не то забыла?

– Галь!

– Не забыла. Вижу, – Галя помолчала, поправила платок, – И сын – вылитый…

– Галь…

– Я спросить хочу тебя, затем и звала. Может, пособишь его пристроить куда? Ты ж учитель в интернате.

– Сейчас нет.

– Да как же? Я вчора на телеграфе с Райкой трепала, она говорила, ты учителкой работаешь. Парень сгинет ведь, кто тут его возьмет, сирота же. А писаный! И умнесенький, буквы учит, сам.

– Галь, я не могу. Я не могу, пойми ты, его сыном заниматься. И так деревня гудит, муж мой, он ведь все понимает, – Геля почти кричала, – И дайте мне забыть, в конце концов. Дайте мне все забыть! Ради бога!

– Да нет… Я так… спросила… В табор его уведут, что ж… Жалко мне, хороший мальчишка.

***

Сырым влажным утром никто не захотел накрывать завтрак во дворе, как обычно, быстро перекусили на кухне. Геля молчала, ей было стыдно и странно. Она молча собирала вещи, и думала, думала. Впервые в жизни она не протянула ребенку руку помощи. Впервые в жизни она стала слабой и неуверенной, это угнетало, она почти ненавидела себя.

Сзади подошел и приобнял ее Володя.

– Гель, ты не должна себя казнить. Никогда. И ни за что. Ты имеешь право на свое решение, помни это, – он помолчал, покрутил крутой рыжий завиток на Гелиной шее, – Да и парня нельзя в интернат. Он погибнет там, не выживают они в неволе…

***

Поезд стучал и стучал на стыках, весело проговаривая что-то свое. Геля смотрела в окно, не отрываясь. Мелькающие деревья были так не похожи на те, к которым она привыкла, высокие, похожие на свечи, ровными стрелами устремляющиеся к необыкновенно яркому небу, они бередили сердце, пробуждая в нем какие-то, неизвестные до сей поры струны. Ощущение ожидания, предвкушения было таким острым и радостным, что внутри все сжималось и немного дрожало, как натянутая струна. Что-то должно было произойти, замечательное, новое, прекрасное. И оно произошло. Вдруг, ослепляя, разрывая пространство, в мир ворвалось – Море! Оно было огромным и синим. И бесконечным.

***

– Купаться, купаться, купаться… купаться, купаться, купаться.

Ирка ныла противно, на одной ноте, как муха. Она сидела попой прямо в горячем песке и пересыпая его из кучки в кучку, не замолкала ни на минутку.

– Ирка! Заткнись! Видишь – папа спит!

Геля лежала и смотрела в высокое небо. Она могла лежать так и смотреть бесконечно, слушая шум волн, впитывая жар солнышка и песка. Первый день на море был бы прекрасен, если бы не это поганое, ноющее создание, которое невозможно вытащить из воды ни на минуту.

– Купаться, купаться, купаться…

– Я тебе сейчас вот как накупаюсь по жопе. Аж синяя станет. Сказала – как трусики высохнут – пойдешь! С папой. Вон глянь – тетя кукурузу несет и мороженое.

– Купаться… купаться… купаться…

– Убью сейчас!

Геля отвернулась и блаженно закрыла глаза. Через прикрытие веки солнышко проникало радужными разводами и приятно жгло кожу. Сладкая дремота накатывала волнами, погружая весь мир в качающиеся волны счастья.

– Не, ну она молодая, ладно! А ты, дурак уже старый. Что же ты смотришь, ты знаешь, что с ней будет к вечеру!

Противный, высокий голос взрезал блаженное состояние, как нож торт, безжалостно развалив его напополам. Геля открыла глаза, над ней стояла высокая худая тетка, похожая на ведьму, всколоченная и злая. Вовка сидел на песке, и смотрел на Гелю.

– Ты смуглый, дите вон тоже. А она-то белая, что сметана, до костей облезет. А ну, забирай ее, быстро.

– Ой, да ладно, я не такое солнце видела. Напугали, – Геля встала, потянулась, – Вов, купаться пошли. Ирка изнылась уже, паразитка.

– Такое – не такое, не знаю. А слушай, что говорят. Дура!

Тетка повернулась, и быстро перебирая длинными ногами по песку, пошла, как цапля, качаясь из стороны в сторону.

Вода была теплой и ласковой, они плескались, наверное, с час. Вовка возился с Иркой на отмели, Геля заплывала на дальние валуны, забиралась на них и снова лежала, глядя в небо и вбирая в себя жар южного солнца. Потом побрели домой, пообедали и легли отдохнуть в прохладе веранды, увитой виноградом так плотно, что было даже темно. Сквозь дремоту, Геля слышала, как Ирка, выстраивая из улиток паровозик, уговаривает их ползти правильно, по линеечке.

***

Что-то гулкое и тяжелое билось в виски, ощутимо… больно.

– Вовка что ли молотит… Просто молотком… или это сердце… Вроде никогда так не было… И почему так все горит? Огнем?

Геля встала, шатаясь подошла к ведру с водой, набрала ковшик, глотнула, остальное ливанула прямо на голову. Но, вместо ожидаемого облегчения, ее пробрал такой озноб, что застучали зубы. А кожа загорелась еще сильнее, как будто ее хлестанули крапивой.

– Вот, бл… Что это еще… Вов…

Она завернулась в простыню, единственное что было тёплого в комнате, хотела прыгнуть на кровать, но сил не было. Да ещё тошнило жутко, раскалывалась голова.

– Вовк! Твою мать, просыпайся. Помру ведь.

Володя открыл глаза, ошалело похлопал глазами, потрогал Гелю за плечо и пулей вылетел из комнаты.

– Ой-ей, что натворили, глупые…

Веселая круглая хохотушка-хозяйка, ойкала, мазала Гелю простоквашей и прикладывала к здоровенным волдырям на груди и ляжках прохладные гладкие листья какого-то неизвестного растения. Геля шипела, ругалась последними словами и чувствовала себя маленькой и несчастной.

– У мамы пятнышки, – Ирка трогала пальчиком веснушки, которые мелким горошком обсыпали Гелину белоснежную кожу, везде, где сошли ожоги, – Мама жирафка.

Геля яростно втирала в ненавистные веснушки отбеливающий крем… Но тщетно.

Глава 19. Школа

– Вы не тушуйтесь, Ангелина Ивановна, надо же, имя какое у вас замечательное. У нас все очень по-доброму. Школа новая, передовая, мы тут за нее все горой, здесь вам будет славно…

Директор новой Гелиной школы, женщина лет тридцати пяти, была похожа на милую черную галку, случайно упавшую с небес на землю. Она быстро ощупывала новую учительницу круглыми черными глазками и слегка подпрыгивала в самых волнительных местах своего рассказа.

– Мы вам четвертый, пятый класс выделяем, может шестой даже – классное руководство. У вас свое помещение будет, замечательное, светлое, на солнечной стороне. Так, только ж работайте, старайтесь, я во всем помогу. У нас питание хорошее, для учителей скидки, в продленных классах будете ужинать бесплатно…

Она все трещала и трещала, дотрагиваясь до яркой блестящей пуговицы на Гелиной парадной блузке толстеньким пальчиком с обгрызенным ноготком. За полчаса разговора Зинаида Ивановна, так звали директора, успела рассказать всю историю школы и судьбу, наверное, каждого учителя. Геля вертела головой, разглядывая достопримечательности – переходное знамя за достижения, вымпелы, грамоты, фотографии. Все было так…

***

Электричка, метро, трамвай… два с половиной часа… сразу столько часов… математика…

Она добиралась до школы очень долго. Ладно электричка, к ней она уже привыкла, ладно метро… а вот трамвай. Прождав его полчаса на продуваемой всеми ветрами площади, она минут двадцать тряслась по какой-то полупромышленной зоне. И лишь в конце пути появилось что-то похожее на город, только совсем новый, молодой, чужой. Яркие сине-белые новостройки, отливающие перламутром мелкой отделочной плитки в неярком августовском солнце, причудливо перемежались со старыми деревянными бараками и мутно-серыми хрущобами. Здесь совсем не чувствовалась привычная и родная атмосфера Москвы, её уютного Замоскворечья, здесь был иной мир. Она даже не могла решить – лучше он, хуже, но он был не её, чужой. Даже запахи – разрытой земли, известки и, почему -то коровника раздражали, будоражили, смущали.

Директор схватила Гелю цепкой лапкой за руку и вихрем понеслась, увлекая ее за собой, вверх по широкой, слегка присыпанной серой пылью, мраморной лестнице —

– Не убрали, гляньте -ка еще, вот бездельницы, а сказали – все готово. Вот ведь, дорогая, никому верить нельзя, за всеми проверяй.

Они влетели в широкую светлую рекреацию второго этажа, пробежали до конца коридора и с шумом тормознули у светлой двери одного из классов.

– Вот!

Зинаида Ивановна жестом фокусника распахнула дверь класса и в сумрачный коридор хлынуло желтое предосеннее солнце, слегка их ослепив. Они вошли, остановились у коричневой новенькой доски, на которой еще и муха не сидела.

– Ваш стол, – гордо показала Галка кивнув носиком-клювиком в сторону массивного учительского стола, помолчала, и, почему-то добавила

– И стул…

Геле вдруг захотелось хихикнуть, но она сдержалась.

***

Геля подошла к первой парте, погладила идеально гладкую, налаченую поверхность… и вдруг подумала: "Занавески светлые и плотные повешу в мелкую клеточку. И картину, ту, которую Вовка припер, с Аленушкой…"

В этот момент она почувствовала, что после долгих скитаний, вернулась домой. И даже Зинаида – галка показалась знакомой, даже родной…

– Я решила, Зинаида Ивановна. Завтра выхожу на работу. Мне хотелось бы пригласить родителей, устроить родительское собрание, такое, предварительное. Если можно.

– Можно, почему нет… И вот еще

Директриса присела, грустно подперла подбородок двумя руками и снизу вверх, быстро и, почему-то виновато глянула на Гелю

– Мне вашу характеристику из интерната прислали… очень плохую. Безобразную, злую какую-то. Подписана коллективом, но правда там две или три подписи…