История одной любви

Алешка спрыгнул с поезда, с удовольствием подставил лицо свежему степному ветру, поправил китель, и, как тот мальчишка, которого он оставил здесь, в селе ровно два года назад, свистнул переливисто и тут же смутился. Нет больше этого мальчишки, глупого Алешки, нет, пропал, домой приехал совсем другой Алексей – умный, бывалый, серьёзный, взрослый мужик.

– А свистеть при людЯх некрасиво. Такой большой солдатик, а фулюганишь. Ай-яй–яй.

Алешка резко обернулся на низкий скрипучий голос – позади стояла бабка лет ста, не меньше. Настоящая баба Яга, прямо, как из сказки сбежала, седая, патлатые лохмы торчком из-под назад повязанного цветастого платка, скрюченная и с клюкой. Маленькие, умные мышиные глазки смотрели из под нависших бровей лукаво и хитро, узкий рот, почти спрятанный между подбородком и носом-сливой ухмылялся. Алешка ещё больше смутился, неловко поправил воротник, хрипло оправдался

– Я, бабусь, нечаянно. От радости. Домой вот приехал.

Бабка кивнула, как будто прощая великодушно, подошла поближе, от неё пахнУло старым сундуком и хозяйственным мылом.

– Да, понятно, милок . Я ж пошутила. Ты б мой чумодан помог донесть, а то дед, старый дурак, вишь, не встретил. Дни перепутал, не иначе, осел этакий. А внучка в город уехала, наверное, по делам. А этот чумодан мне и не допереть. Тут недалече, под холмом. Пять минут ходу.

Алешка закинул свой рюкзак на плечо, подхватил бабкин чемодан и чуть не крякнул от натуги – бабка Яга, наверное, везла там булыжники, не иначе. Кое-как выперев адову тяжесть на тропку, он, чуть покачиваясь, пошёл вниз, за старухой, которая, не смотря на клюку, перла впереди на полной скорости, только развевались оборки длинной юбки, выглядывающей из-под короткого, старомодного пальтишка.

Дошли они, действительно, быстро. Небольшой домушка затерялся в зарослях вишни и сирени, пока голых и бесприютных. В покосившимся палисаднике бушевал прошлогодний бурьян, и на откосе окошка, чудом примостившись, грелся котяра – огромный, мохнатый, седой, как хозяйка. Бабка резко затормозила, юзом пролетела вдоль палисадника, остановилась у калитки, сплюнула, потом развернулась на сто восемьдесят градусов, и с криком: " Опять у Вальки чаи гоняет, щас прямо по хребтине старой клюшкой, греховодники!", – понеслась по тропинке к соседскому дому, нарядному, свежепобеленному, сверкающему на уже вошедшем в силу солнышке, хорошо промытыми окнами. Алешка растерянно поставил чемодан и хотел было идти восвояси, но из калитки вышла девушка, совсем юная, полненькая, небольшого росточка, с круглым румяным лицом и толстой рыжей косичкой, перекинутой через плечо.

– Привет. Ты чемодан в дом занеси, а то мы его не вопрем, она опять из города всякой всячины привезла, хоть что говори, все по-своему.

Алешка затащил чемодан в сени, отдышался, присел на лавку.

– Воды дай, если не жалко. Тебя как зовут?

Девушка ещё сильнее зарумянилась, хихикнула, принесла кружку с ледяной водой, бросила кокетливо.

– Галька. Галина, в смысле. Галя. Может чаю тебе вскипятить?

Алешка мотнул головой, залпом выдул всю кружку, выдохнул.

– А что же ты, Галина, бабусю на вокзале не встретила? С таким–то чемоданищем за ней телегу надо было бы прислать. А она пешком. Нехорошо.

Галя откинула косицу, допила остатки воды, села напротив, уставилась на Алешку зелёными, в рыжих мохнатых ресницах, круглыми, как у птицы, глазюками

– А ты, думаешь, что? Она правду говорит, про дату? В смысле, когда приедет. Не в жизнь! Всегда врет, хочет деда с поличным застукать. А он и правда к соседке чай ходит пить, пирожки любит. Она его на пирожки с капустой да вареники с вишнями заманивает. А он – пожрать мастер! Вот и все дела.

На крыльце послышалась возня, потом дверь распахнулась, и бабка с воплями буквально втолкнула в сени маленького, черненького, похожего на жука деда. Он смущенно жужжал что-то в своё оправдание, и одно ухо на шапке опустилось вниз и виновато подпрыгивало в такт старухиному крику.

Галя проводила Алешку до калитки, накинув огромную, старинную пуховую шаль, встала в в проеме, перегородив проход, и когда Алешка попытался пройти, подалась пышным телом вперёд, вроде нечаянно. Алешка вылетел, как пробка, остановился поправить съехавшую фуражку, буркнул.

– Вот, дурная. Чуть не задавила.

– Да ладно тебе. Седня в клубе кино и танцы, приходи. Придёшь?

Алешка глянул на деваху – стоит этакая, рыжуха, лыбится, как тёлка, усмехнулся.

– Поглядим. Может и приду.

…

– Ну, ты сына, мужик. Молодца, повзрослел, красавец. Прям хоть сейчас в совхоз, трактористом, рук у нас не хватает. Ты чего планируешь, трудиться хочешь?

Отец за два года здорово постарел, пригнулся к земле, чёрные, разбухшие от работы руки висели, как клешни, тёмное лицо ещё глубже изрыли морщины – совсем старик. Зато сеструха Елизавета не старела – высокая, дородная, кровь с молоком, в модном городском брючном костюме, в туфельках на каблуках, щурилась на брата ярко-голубыми глазами, поглаживала наманикюренными пальчиками кожаную сумку – братнин подарок.

– Ты, папка, к нему не лезь, сразу-то. Пусть осмотрится, подумает, девок потискает. А там и решит. А то ты его прям завтра на трактор готов загнать, успеешь. Глянь, Лёшк, что у меня есть…

Она жестом фокусника выдернула из-за огромной хлебницы запотевшую поллитру, отец крякнул, заулыбался, кинул на сундук кепку, подаренную сыном, полез в холодильник за салом. И, когда посидев, как следует, раскрасневшись так, что от их физиономий можно было прикуривать, они вышли на крыльцо, закурили Алешкин "Родопи", отец благосклонно выслушал сына.

– Я, отец, учиться на агронома хочу. Меня земля тянет, хочу её красивой делать. В район поеду в училище поступать. Как ты?

– Это, сына, дело хорошее. Отличное, просто, дело. Учись. Потом приезжай, работай, на хозяйство становись. Женись. Ты, кстати, трычку эту, Варьку, не видел ещё? Нет? И не надо. Ведьма прямо, зараза. Из-за неё Матюха, ветеринар наш, чуть не повесился, из петли достали. Страшная сила у бабы. Ты к ней не лезь, добром прошу. Поезжай…

…

Весенняя ночь была тихой, ласковой, в середине марта было ещё прохладно по-зимнему, но уже другие запахи и звуки не давали уснуть. Лёшка смотрел в ночное окно, и что это было – сон или явь, в темном стекле он видел отражение тонкого и гордого женского профиля – точеный подбородок, высокая, нежная шея и тяжёлый пучок, оттягивающий чуть назад красивую голову.

Глава 4

– Ты, Алешенька, никак на танцульки собрался, красивый такой? Два года тебя ждали, еле дождались, так ты мимо не проходи, обрати внимание на моё страдание. Я ж теперь вдова, мой допился, наконец, помер, так свободной женщине у нас в селе и прислониться не к кому. Иль не подхожу?

На лавке у клуба развалилась Настасья – сочная, как августовская груша, белая, румяная, с кудрявой овечьей стрижкой выбеленных перекисью волос. Пальто распялила до пояса, пудовую грудь, обтянутую тонкой кофтенкой вывалила на Божий свет, да так, что маленькие жемчужные пуговички еле сдерживали напор, и вроде весёлая, лыбится, а глаза тоскующие, жалкие, как у побитой собаки. Алешке что то прям жалко её стало, присел рядом, подержал за локоток, спросил ласково

– Что, Насть? Плохо тебе? Может зайти, по хозяйству что помочь? Только так, по дружбе, я по этому – самому погожу пока, присмотрюсь.

Настасья всхлипнула, то ли всплакнула, то ли засмеялась, прижалась к парню упругим плечом, хмыкнула.

– Да ладно. Помощничек. Сейчас Варьку увидишь, ум потеряешь, все вы одинаковые. Только зря. Не по зубам орешек. Ещё не один Щелкунчик не раскусил. Только зубы ломают.

Алешка усмехнулся, поправил воротничок белоснежной рубахи, встал, по военному согнал складки назад, поиграл мышцами крепких рук, проверил ровно ли расположена пряжка узкого ремня на модных брюках.

– А, что, Настюш? Варя в клубе?

– Вот-вот. И этому Варю подавай. Помешались.

Настасья тоже встала, запахнула пальто, вздохнула, по утиному пошлепала вытянутыми губами, крякнула резко, басом.

– Нету в клубе Варвары. Замужние приличные бабы по танцулькам не таскаются. Иди, девок щупай, теленок молочный. Варьку ему!

…

В клубе было душно, несмотря на холодный мартовский вечер, пахло печкой, духами, откуда то тянуло табаком. Народу уже подвалило, все толпились группами, мужики важно беседовали о своём, женщины тоже хихикали в стайках, нарядные, жеманные, этакие красотки. Музыка, которую включали с определённой периодичностью, разбивала группы и стайки на пары, а потом снова образовывались кучки, и все это было похоже на странную игру. Алешка осмотрелся, потом подошёл к свободному стулу у сцены, сел.

– Ба!!! Леха!!! Откинулся!! А поляна где? Ишь ты, жук. Думал так проехаться.

Петруха, самый шебутной парень в их бывшем классе, здоровый, неуклюжий, настоящий иноходец, покинул томную блондинку, повесившуюся у него на шее и заглядывающую ему в глаза, подкатил к Алеше, шибанул по плечу. Лёшка поймал его руку, сжал, почувствовал, как теплом окатило его сердце – наконец! Он дома!

– Да погоди. Дай очухаться. Всех соберу. А это кто с тобой?

Петруха стрельнул хитрым глазом, повернулся к блондинке, шепнул

– Так это ж Инка. Ты что, не узнал? Такая оторва стала, так и лезет. Как клещ – вцепится, не оторвешь.