Маршруты счастья

– Да сегодня еще здесь бурденью какой-нибудь на ужин покормят, а завтра повезут ни свет ни заря на чистку. С утра еще побреют и клизму сделают. А че делать? Такая наша женская доля! Каждый раз, когда на этом садистском кресле лежу, думаю: чтобы я еще хотя бы раз в жизни какого-нибудь мужика до себя допустила. На хрен мне эта любовь сдалась… У меня еще и сердце слабое. И вес, видишь какой. Мне вообще аборты делать ни в коем случае нельзя. И рожать нельзя. И с мужиками спать нельзя. Им удовольствие, а меня потом тут по живому режут и орать не велят.

– А что тут, орут? Ведь анестезию делают.

– Орут, еще как орут. А анестезия – закроют тебе рот маской с эфиром. Успеешь, как следует вдохнуть, может этого эфира тебе и хватит, чтобы на несколько минут забыться. Только на меня эфир совсем не действует. Он вообще мало на кого действует. Вот мне однажды какой-то укол в вену делали, вот то была анестезия. Вырубилась, только в палате в себя пришла. Так можно еще было бы чиститься. Но здесь уколы не делают.

– А если попросить? Доплатить?

– Не знаю. Попробуй. Где ты платить-то будешь? Лежа на кресле? Это заранее надо было договариваться с врачом. И потом, чтобы он тебя взял. Здесь же поточный метод. Сразу партию женщин берут – человек шесть. И одновременно всем все делают в одном зале. Еще хорошо, если к женщине-хирургу попадешь. Не люблю, когда мужики во мне ковыряются.

От рассказов тетки-соседки, от страха и неизвестности Марина всю ночь не спала. Она тоже не хотела, чтобы операцию ей делал мужчина. Утром у нее начался озноб: ее колотило то ли от страха, то ли температура поднялась. Тетка заметила Маринин озноб и посоветовала:

– Ты градусник, сейчас принесут, под мышку суй аккуратно, чтоб температура на нем не поднялась, а то сегодня на операцию не возьмут. Хочешь здесь еще сутки валяться, дело твое. Вот, лучше выпей аспиринину, – тетка протянула таблетку аспирина.

Температура оказалась нормальной: то ли Марина аккуратно держала градусник, то ли аспирин уже подействовал. Потом все отправились в процедурную готовиться к операции. Где-то около 11 часов утра в палату вошла медсестра и прочитала шесть первых фамилий. Марины в этом списке не было. А тетка вскочила со своей кровати, перекрестилась и побежала к выходу из палаты. Примерно час или полтора было тихо, ничего не происходило. А потом женщин по одной стали привозить в палату на каталках и перекладывать на кровати. Все они стонали. Кто-то поскуливал. Невозможно было смотреть на них без сострадания. И все-таки у них было некоторое преимущество перед оставшимися в палате: им все уже сделали. Не привезли только тетку-соседку. Марина не знала ее фамилии, поэтому не спросила у медсестры, что случилось. Да, может быть, ее позже привезут.

– Завьялова, Огурцова, Лустова, – прокричала медсестра. – Берите подкладные и на выход, в операционную.

Марина вошла в большой холодный зал. У входа надела белые ситцевые бахилы до колен. Как все, завязала косынкой волосы. Вздернула ночную рубашку под грудь и расположилась на гинекологическом кресле. Было мерзко. Было страшно. Не от ожидания боли. Не от сознания того, что она может умереть. А от того, что она перестала воспринимать себя как живую женщину. С этой минуты она была телом. Мясом. И единственное, чего желало это тело, чтобы из него вытащили другое тело, которое присосалось к Марине изнутри.

На Марину направили яркую лампу. К ее изголовью подошел мужчина в хирургической маске и положил ей на плечи обе свои руки. Марина успокаивала себя. Я не женщина, я мясо, просто мясо. Какая любовь. Ее нет и не может быть больше никогда.

– Я ваш анестезиолог, – мягким спокойным голосом сказал мужчина. – Вам сделать укол или маску?

– А можно и то и другое? – умоляющим голосом попросила Марина.

– Да. Хорошо. Успокойтесь. Расслабьтесь, – анестезиолог вколол Марине в вену какое-то лекарство. Затем поднес к ее носу и рту эфирную маску и монотонным голосом приказал:

– Расслабьтесь. Глубоко вдохните, – и плотно прижал резиновую маску к лицу.

К гинекологическому креслу подошла женщина-врач в марлевой маске и в хирургических перчатках и обратилась к анестезиологу:

– Ну что, начинаем?

Марина, что было сил, вдохнула эфир.

– Да, можно, – согласился анестезиолог, держа руку на Маринином пульсе.

Марина отчетливо чувствовала все манипуляции врача. Было больно, но пока терпимо. Слева и справа раздавались стоны, но никто не кричал. Марина посмотрела в окно операционной, оно было не зашторено. Там за окном было какое-то большое дерево с пышной зеленой кроной. "Оно стоит тут много лет, может быть, несколько десятилетий, и молчаливо наблюдает, как женщины забывают про желание быть привлекательными и становятся телами, изрыгающими ненавистные им куски. Это дерево смирилось со страданиями и никого не жалеет". Марина представила, что она и есть то дерево за окном. Это она со стороны смотрит на этих бедных раскоряченных существ, которые извиваются в креслах, как будто они попали на раскаленные сковородки. Да, эти мученья им предназначены за то, что они хотели быть любимыми.

Деревом становилось быть очень больно. Марине казалось, что из нее что-то вытягивают вместе с ней самой. Тяжесть все усиливалась и усиливалась, как будто корни втягивали ее в землю. Марина пыталась пошевелить руками-ветками и услышала спокойный голос анестезиолога:

– Все в порядке. Все хорошо.

– Я бы еще поработала, вот тут мне не нравится. Осталось, – сказала женщина-гинеколог.

Боль стала невыносимой, листья дерева забились на ветру. Она – дерево. Она там за окнами. Врач, которая оперировала Марину, сунула ей что-то между ног, вытащила из-под Марины металлическую миску и позвала медсестру:

– Увозите Завьялову в палату.

Марина, стараясь не смотреть на миску, перевела взгляд на дерево:

– Спасибо тебе, дерево, – прошептала она.

– Чего? – переспросила врач.

– Спасибо вам, доктор, – стараясь как можно более отчетливо произнести эти слова заплетающимся языком, повторила Марина.

– Не за что, – усмехнулась врач. – Постарайся сюда больше не попадать. Постарайся вообще больше никогда не делать аборт, – пожелала она на прощанье.

– Никогда. Ни за что не буду, – пообещала Марина.

Ее привезли в палату и оставили в покое. Чувства облегчения, что все уже позади, не было. Было по-прежнему мерзко, хотелось улететь куда-нибудь в космос и все забыть. Низ живота сильно ныл, но терпеть было можно, она даже ненадолго заснула. Марину разбудила медсестра, которая копошилась у соседней кровати. Медсестра вытаскивала из тумбочки и из-под подушки вещи толстой тетки. Самой тетки не было.

– А где она? С ней все в порядке? – встревожилась Марина.

– Она в реанимации. Проблемы с сердцем. Не удивительно при таком ожирении. У нас это бывает. Статистика.

– Нас когда выпишут? – спросила Марина.

– Завтра утром. Посмотрят и выпишут. Никому вас тут держать не надо. Обедать будешь?

– Буду, – согласилась Марина.

На следующий день Марина с трудом встала с кровати. Держась за стенку, она доковыляла сначала до туалета, а затем пошла выписываться. За эти дни Марина похудела на несколько килограммов. Слабость была неимоверной. Было непонятно, как она поедет на трамвае и тем более спустится в метро. Но оставаться здесь тоже не слишком радужная перспектива. Хотя никого отсюда не гнали. Две женщины из палаты чувствовали себя так плохо, что все-таки остались. Марина побрела на трамвай. Слава богу, в этот ранний час там были свободные места, чтобы можно было сесть. Было так жалко себя. Она молодая, красивая, умная… Не смогла позволить себе такую роскошь, как родить ребенка от любимого мужчины. "Какого ребенка? – спохватилась Марина. – Никакого ребенка не было. Никогда. Просто что-то вытащили изнутри, и все. Это был не ребенок". Перед глазами всплыла медицинская кювета со сгустками крови. Марина сразу представила себе дерево за окном. "Я – дерево", – вспомнила Марина. Она все-таки доползла до общежития и улеглась на кровать. Марина изредка вставала, чтобы сходить в туалет. Если что-то и ела, то не помнит что. В таком состоянии она провела неделю, а может быть, и больше. Перестала курить. Девочки-соседки вернулись с каникул.

– Маринка, ты что, заболела? – заботливо спрашивали они.

– Да, отравилась, что-то съела.

– Может, тебе врача вызвать?

– Да нет. Я уже была у врача. Сказали просто лежать и пить побольше жидкости.

Даже вид спелого арбуза не вдохновил Марину, чтобы присоединиться к соседкам. Ей вообще было ничего не вкусно и не интересно. Она чувствовала себя дряхлой старухой, которая никому не нужна.

Начались занятия в институте. Марина их прогуливала. Уже вроде и боль прошла. Но не проходила тоска. Она лежала целый день на кровати. Читала какие-то книжки, которые были у соседок. Стала выползать в коридор покурить.

– Слушай, ты столько прогуливаешь, – волновались соседки. – Может, тебе больничный какой-нибудь взять, чтобы не отчислили?

– Да ладно. Обойдется!

Марина сходила на улицу и купила бутылку сухого вина. Она выпила ее одна, почти залпом. Еще до прихода своих соседок с занятий.

Шли недели. Марина изредка, но все же стала появляться в институте. Она сидела на лекциях и рисовала в тетрадках рожицы. Она приходила на семинары, но никак не могла понять смысл того, что от нее требовалось. Единственное, что удалось сделать благодаря доброжелательным одногруппникам, – это сдать несколько лабораторных работ. В декабре Марину пригласили на свадьбу Алла и Артур. Она решила на свадьбу не ходить. Просто поздравила молодых телеграммой.

К сессии отстающую по всем предметам студентку не допустили. Оставалось одно – просить помощи у Руслана. Руслан с энтузиазмом взялся за дело. Он договорился с замдекана по младшим курсам, что Марине подпишут индивидуальный план, и она сможет сдавать экзамены в удобной для нее последовательности и в течение ближайших двух месяцев, а не двух недель, отведенных на сессию. Марина была готова отблагодарить Руслана в любой форме, но он ничего не попросил. Навязываться Марина не стала. Пожалуй, Руслан оказался единственным человеком, кто поддерживал ее в это невыносимо трудное время. Все его старания оказались напрасными. Марина в принципе передумала учиться. Она бросила институт.

Когда все студенты сдали сессию и уехали на каникулы, Марина осталась в общежитии. Она написала родителям, что не уложилась в сессию и вместо каникул сдает экзамены. Ей ведь и в самом деле подписали индивидуальный план. Возвращаться в городок было стыдно. Жить в Ленинграде было негде и не на что. И все-таки Марина осталась в Ленинграде. Она по-прежнему жила в общежитии, спала на своей кровати. По-тихому. Нелегально. Соседки по комнате, когда вернулись с зимних каникул, подкармливали ее. Родители по-прежнему присылали деньги, думая, что их дочь учится. Почти до лета Марина не училась и не работала. И вот, когда уже стало понятно, что дальше так продолжаться не может и надо что-то предпринимать, на помощь опять пришел Руслан. Он договорился на Ленинградском Адмиралтейском объединении с заместителем генерального директора по кадрам, который был давнишним приятелем его отца, что Марину оформят туда маляром. На самом деле она будет только числиться маляром, а работать будет секретарем-машинисткой в профкоме. Секретарям лимитную прописку не давали, а малярам давали. Им также было положено койко-место в заводском общежитии. Кораблестроительный институт и общежитие на проспекте Стачек остались в прошлом. Марина начала новый этап своей жизни, теперь в общежитии на улице Трефолева и в профкоме Ленинградского Адмиралтейского объединения.