Стать смыслом его жизни

Вера кивнула.

Открыв дверь, Вера наткнулась на взгляд матери, взгляд, полный страха, мольбы, отчаяния. Увидев врача, женщина привстала, в глазах блеснуло что-то, похожее на надежду.

– Пока без изменений. Пойдемте со мной, Галина Алексеевна.

Мать встала. «Тридцать пять лет», – вспомнила Вера. Стоящая перед ней женщина была похожа на старуху.

Они шли по больничному скверу. Все так же грело солнце, торчали из земли молодые побеги маргариток, пахло свежей хвоей. Но ни праздничного настроения, ни необычной легкости уже не было.

Вера знала, что опаздывает на пятиминутку, но бросить убитую горем женщину не могла.

В отделении у каждого врача был свой кабинет – крохотная комнатушка, вмещавшая стол, два стула, узкую кушетку и маленький шкаф.

Петрова села, стиснув тонкие пальцы в кулаки. Вера ждала. Легче было бы, если бы мать заговорила, заплакала, закричала, забилась в истерике. Но та сидела безмолвно, глядя в пол. Вера подошла к столу, налила воды.

– Галина Алексеевна, выпейте.

Женщина судорожно вцепилась в стакан.

– Вы можете мне рассказать, как это произошло?

– Я не знаю, мне позвонили на работу… Из больницы… Я же не могу все время с ним быть… Надо на что-то жить…

Вера чувствовала, что женщина что-то недоговаривает. В дверь заглянула медсестра:

– Вера Петровна, вас заведующий вызывает.

Вызов к завотделением не сулил ничего хорошего.

– Я сейчас вернусь, Галина Алексеевна, – сказала Вера, выходя из кабинета.

Завотделением, Антон Семенович Борисов, высокий плотный шестидесятилетний мужчина, сидел за столом и что-то писал.

– Вызывали? – спросила Вера, заходя в кабинет.

– Здравствуйте, Вера Петровна, – он строго посмотрел на нее поверх очков.

– Ой, извините, здравствуйте, – смутилась Вера.

– Да вы садитесь, садитесь, – он жестом указал на стул.

Вера села, чувствуя, что разговор будет серьезный.

– Что ж это вы, Вера Петровна, пропускаете пятиминутку? – выдержав значительную паузу, спросил Борисов.

– Я была в хирургии…

– Так вот, жалоба на вас поступила. От матери… – он начал искать что-то на столе.

– Иванченко? – подсказала Вера.

– Вот-вот, Иванченко. Эта самая гражданка Иванченко заявила, что, по-вашему, ее дочь в стационарном лечении не нуждается и мать должна ее забрать домой, – он снова посмотрел на Веру поверх очков.

– Антон Семенович, но ведь Даша Иванченко действительно вполне может лечиться на дневном стационаре, а еще лучше дома. У девочки синдром нарушения внимательности с гиперактивностью, сейчас эти симптомы в той или иной мере можно найти как минимум у десяти процентов детей, но это же не значит…

– Эх, молодо-зелено! – покачал головой Борисов.

– Антон Семенович, – Вера нервно накручивала на палец волосы, – вы понимаете, я считаю, что таким детям лучше дать бегать по улице, спортом заниматься до изнеможения, вот и станут поспокойнее. А у нас – гулять их не выпускают, психостимуляторы и нейролептики – вот и все лечение. Я понимаю, шизофрения, биполярное расстройство… Но ребята типа Даши… Все, что им нужно, – материнская любовь и забота.

– А вы предлагаете отказаться от отработанных методик и испытывать на пациентах новые препараты? – главный насупился и стал постукивать пальцами по столу. – А еще, может быть, заключить провизорские договора с фармакологическими компаниями и впаривать родителям всякую туфту? – последние слова показались Вере такими нелепыми, что она невольно улыбнулась. – Вот то-то, улыбаешься.

Переход на «ты» означал, что официальная часть разговора окончилась.

– А по поводу Иванченко, – продолжал Борисов, – неужели не видно, что она разочарована в своем ребенке, устала от него? Нет у нее сил на любовь, не осталось. Девочке гораздо лучше здесь, в больнице, чем дома. Опять же, у нас какой менталитет? Сдал в стационар больного ребенка, а забрать должен здорового. А ты ей недолеченного хочешь отдать. Непорядок. Отсюда и недовольство, жалобы.

– А Петров? Вова Петров? Ведь он же был здоров, когда его выписывали, абсолютно нормальный ребенок…

– А ты спроси у его матери, любит ли она своего сына.

– Она просто убита горем… Ой, – Вера вспомнила, что оставила женщину в кабинете, – можно мне идти?

– Я еще не договорил. Тут звонили из облздравотдела, выделили нам путевку на курсы психореаниматологии, на шесть месяцев. Тебе не нравится, как мы лечим больных, вот и поезжай, поучись.

– Антон Семенович, – растерялась Вера, – да я разве… А как же…

– Не вздумай отказаться! Иди.

Мать Петрова сидела в той же позе, в какой Вера ее оставила.

– Галина Алексеевна! – окликнула ее Вера.

Женщина вздрогнула, подняла глаза. Казалось, она не могла понять, где находится.

– Не переживайте, я уверена, все будет хорошо. Главное – верить в это. Вы ведь любите своего сына?

Она почувствовала, как женщина внутренне напряглась.

– Любите? – растерянно повторила Вера.

– Какое твое дело? Своих заведи сначала! – Петрова вскочила и выбежала из кабинетика, хлопнув дверью.

Вера догнала ее возле выходной двери – выйти из отделения можно было при помощи ключа, имевшегося только у медперсонала. Женщина ожесточенно дергала дверь на себя.

– Разрешите, я открою, – Вера достала ключ. – Что с вами? Вам плохо? Извините меня, пожалуйста, если я чем-то вас обидела.

Дверь открылась, женщина оттолкнула Веру и побежала к выходу. Хорошее настроение, с которого начиналось утро, как рукой сняло. Вера вернулась в кабинет, взяла истории болезни и отправилась на обход. На душе было тоскливо и муторно, а тут еще полил дождь…

Четвертая палата, четыре девочки. У окна – та самая Даша Иванченко. Смотрит испуганно. Они все смотрят испуганно, боятся. Больница – от слова «боль», и как Вера ни старается, она не может перебороть страх в детских сердцах. Этот страх – боязнь человека в белом халате – долго будет преследовать маленьких Вериных пациентов, и от этого на душе становится еще тяжелее.