Мера бытия

Нетерпение Фролова передалось и Сергею, поэтому всю дорогу он гнал с одной мыслью: успеть, хотя плохо представлял себе, куда надо ехать.

И всё-таки они победили! Когда полуторка вырулила к пристани, от неё отшвартовывалась низкобортная посудина с закопчённой рубкой и свежезалатанными пробоинами на корме.

– Опоздал, сынок, последний корабль ушёл, – сказала Сергею старушка в красном платке, едва он выскочил из машины, – я на нём внука отправила, видишь, вон там стоит, канат скручивает.

Мельком глянув на старушку, Сергей кинулся к причалу, размахивая руками не хуже ветряной мельницы:

– Стой! Подожди!

Владимир Александрович спешил сзади. Сергей слышал его тяжёлое свистящее дыхание, перемежавшееся словами: «Боженька, помоги», и эта наивная просьба к Богу заставила его подскочить к судну и вцепиться руками в швартовый конец:

– Позовите капитана!

Молоденький матросик с девичьим румянцем во всю щеку недовольно выпрямился и крикнул в сторону рубки:

– Товарищ капитан, вас тут какие-то ненормальные требуют!

Хотя суровый вид капитана не предвещал ничего хорошего, Фролову удалось уговорить его взять ящики. Потом, стоя под пронизывающим ветром, он долго смотрел вслед уходящему судну, пока Сергей бережно не подхватил его под локоть:

– Пойдёмте, Владимир Александрович, простудитесь.

Всю обратную дорогу Владимир Александрович обессиленно дремал, и Сергей вёл машину так аккуратно, словно ехал не по разбитой грунтовке, а по мягкому облаку. Глядя на устало лежащие на коленях руки мастера, он думал, что судьба свела его с великим человеком несгибаемой воли[13 - Плафоны, сделанные в блокадном Ленинграде, ныне украшают станцию Московского метро «Новокузнецкая». Выдающийся русский мозаичист академик Владимир Александрович Фролов остался в осаждённом городе продолжать работать и в феврале 1942 года умер от голода, упав на пол своей мастерской, заметённой снегом из разбитых окон.].

* * *

Постанывая и тяжело шаркая ногами, Михаил Михайлович Гришин прошёл мимо кухни с забитым фанерой оконным проёмом, достал ключ и открыл навесной замок своей комнаты. Из-за поддетого под пальто толстого свитера шевелить рукой удавалось с трудом. Гришин даже вспотел, но, как говорится, пар костей не ломит. На улице выстоялась морозная погода, не хватало ещё подхватить инфлюэнцию.

За притворённой дверью своего мирка он распрямил спину, вместе с пальто сбрасывая с себя облик тяжелобольного. Окна плотно зашторены чёрной светомаскировкой, дверь заперта, и можно позволить себе стать самим собой.

Из принесённой сумки Гришин выгрузил на стол две банки армейской тушёнки и десять плиток шоколада. Ушлая торговка на чёрном рынке предлагала яичный порошок для омлета, но Михаил Михайлович решил отложить покупку на следующий раз, а вместо яичного порошка купил кулёк макарон для Лерочки. Надо подкормить дочку, когда придёт в увольнение, а то она совсем высохла в своём госпитале.

Неловко, что каждый раз приходилось выкручиваться, объясняя Лере, откуда берутся продукты. Не станешь же рассказывать про золотые часы, надёжно припрятанные в неработающей батарее.

Растопив печурку кругляками, купленными по сходной цене, Гришин поставил греться чайник, чтобы попить горячего шоколада. Он любил растворить в чашке несколько долек и потом весь вечер прихлёбывать какао, воображая, как закончится война, Лерочка выйдет замуж, нарожает ему внуков, и он будет рассказывать им про суровые военные будни. Пусть подрастающее поколение помнит, какой ценой досталась победа их дедам.

Тушёнку приходилось глотать холодной, чтобы по квартире не растекался вкусный запах горячего жаркого, сдобренного лавровым листом. Не приведи Бог соседка заподозрит, напишет жалобу, придут к нему с обыском, и доказывай потом в НКВД, что ты никого не убил, а тратишь дядино наследство, заработанное непосильным трудом.

Чтобы не встречаться с соседкой, Гришин выходил из комнаты только по необходимости: за продуктами, за водой или вылить на двор ведро с нечистотами.

Хорошо хоть Алевтина девчонок своих не выпускала, они сидели тихо, и за всё время их проживания Михаил Михайлович только один раз слышал детский плач.

Вскипятив чайник, Гришин отломил шоколад, задумчиво позвякивая ложкой в стакане.

Грех так говорить, но удачно, что домработница попала под обстрел и погибла – лишний рот сейчас ни к чему, самому бы выжить да Лере не дать умереть. Война – дело жестокое.

Услышав раздавшийся шум, Гришин подошёл к двери и приложился ухом. Вроде бы дверь хлопнула, вдруг Лера пришла?

На всякий случай он спросил:

– Лерочка, это ты?

– Нет, это я, Михаил Михайлович, – ответил голос соседки.

Она торопливо прошла по коридору, но у двери остановилась и закрыла лицо руками. Что сказать детям? Как посмотреть им в глаза? Старшая уже не встаёт на ножки, а только сидит и раскачивается из стороны в сторону, а маленькая вчера перестала просить есть – знает, что у мамы нет хлебушка. Свернувшись комочком, она лежит под одеялом и почти не дышит.

Сегодня Алевтина ходила к знакомому столяру, хотела выпросить плитку столярного клея и наварить холодца. Но оказалось, что столяр умер. Закостеневший и желтолицый, он лежал посреди мастерской и сжимал кулаки, словно хотел дать фашистам последний бой.

Перекрестив, Алевтина накрыла его скатертью и подумала, что следующая очередь будет её. Пускай Господь только детей спасёт.

* * *

Из справки Управления НКВД по Ленинградской области от 1 октября 1942 г. за подписью начальника управления, комиссара безопасности третьего ранга Кубаткина следует, что с начала войны органами милиции было арестовано за хищения соцсобственности – 1553 человека и за спекуляцию – 1598 человек. У арестованных изъято ценностей и товаров на сумму свыше 150 млн рублей. В том числе 9,6 млн наличных денег, золотых монет – на 41 215 рублей, золота в слитках и изделиях – 69 кг, бриллиантов – 1537 штук, золотых часов – 1295, продуктов питания – 483 тонны[14 - «Независимая газета» от 05.09.2001 г.].

* * *

К зиме ленинградские подъезды превратились в сказочные пещеры, сверкающие сталактитами и сталагмитами. Причудливыми формами с каменных лестниц свисала бахрома желтоватых сосулек. Когда до них добиралось солнце, лёд вспыхивал медовыми искорками. Ступени казались глазурованными тонкой плёнкой серой смальты.

Воду носили с Невы или набирали из открытых люков. Выплёскиваясь из вёдер и кувшинов, она устилала ступени плотной коркой льда, по которой ноги соскальзывали, как с катальной горки.

Карабкаясь вверх по лестнице, Катя чувствовала, что у неё за плечами стоит Смерть. Самая настоящая, живая, не выдуманная. У Смерти было белое лицо, длинные седые волосы и почерневшие скрюченные пальцы, как те, что торчали из сугроба около магазина.

– Не дамся тебе, Смерть, потому что я должна ещё раз встретиться с Сергеем.

Катя поймала себя на том, что разговаривает вслух, и замолчала, пока напарница Маша не приняла её за сумасшедшую. Сегодня их отправили по заявкам жильцов выносить покойников. Адреса Катя запомнила наизусть, хотя в последнее время память начала подводить, в неподходящий момент переключаясь на мечты и размышления. Зато хорошо помнилось то, что она могла бы съесть, но не съела. Вторую ночь подряд снились две варёные картошины, случайно забытые в чугунке дома в Новинке. Тогда мама выбросила их на помойку, и сейчас Катя не могла себе этого простить. Надо было их сжевать вместе со шкуркой, пусть даже подкисшие. Она представляла, как рот наполняется вязкой, солоноватой мякотью блаженной сытости. Картошка, морковка, щи из капусты с куриной ножкой. А каких карасей в сметане умела готовить мать Оли! От лихорадочных видений пищи голод грыз ещё больше и беспощаднее.

Десятая квартира, куда они шли с Машей, была на третьем этаже. Катя подумала, что, взбираясь по верёвке на колокольню, она потратила куда меньше сил. Теперь колокольня осталась в другом измерении, где над ромашковым морем царит синее небо.

Неужели это было всего полгода назад? Наверное, Бог даёт горе для того, чтоб потом научиться жить в радости.

– Повезло, что скользко, – сказала Маша, едва переводя дыхание, – можно столкнуть трупы по льду, особенно если их будет много.

От холода Машины ресницы покрылись инеем, а голова, завёрнутая в чёрный платок под шапкой-ушанкой, казалась непропорционально огромной по отношению к щуплому телу. Утром Маша пожаловалась, что её ноги стали твёрдыми как камень и не сгибаются, но на задание пошла, потому что знала: ляжешь – умрёшь.

В распахнутую дверь прорывался сквозняк с лестницы. Захлебнувшись ледяным воздухом, Катя выкрикнула в звонкую пустоту квартиры:

– Хозяева, МПВО вызывали?

Ответа она не ждала, но к удивлению девушек одна из дверей в коридоре медленно отворилась и оттуда выглянула иссохшая старуха с провалившимися щеками и тёмными глазницами.

– Идите сюда, доченьки.

Основное место в маленькой комнатке занимала огромная кровать, на которой под грудой одеял лежал ребёнок лет трёх-четырёх и смотрел на них безучастным взглядом глубокого старца. Буржуйка не топилась, но в комнате сохранилась толика тепла, от которого сразу же заболели закоченевшие пальцы.

– Где покойник? – присев на стул, спросила Маша. – Кого везти на кладбище?

Старуха сдержанно кивнула:

– Меня. Это я покойница. Самой-то мне до кладбища не дойти. Я там возле могилки посижу на морозце да и сомлею. Не хочу валяться на улице, как падаль. Пусть меня по-христиански в землю зароют.