Цвет полевой. Книга I. Табия

Скитаясь по деревенькам и селам, свела как-то барина судьба с попом – расстригой Осипом, по кличке «Чё-дашь». Лишился он своего сана за вольные речи и крамольное толкование Евангелия. Памятуя прошлую сытую жизнь свою, любил распопка поговорить и покушать. От скуки, подобрав Осипа на дороге, привез его барин на двор старосты, в Мошки.

Подпоив побирушку, сели обедать. Оказалось, расстрига был нраву беспокойного. Сначала со всеми соглашался, потом кричал. Вскакивал с места, лез целоваться, а в другую минуту оскорблял лобзаемого и забывал об этом. Громко рыгал. Расстрига был тельца тщедушного, роста высокого, с костлявыми руками до колен. Голова – сверху приплюснута, лба у него почти не было. Высокие скулы – особенно выделялись. Больше, портили это существо – два, близко посаженных, «рыбьих» глаза. Рыжая, редкая бородка делала весь образ, похожим на тощего козла.

Покачиваясь на табурете взад – вперед, помахивая зонтиком укропа выловленного из миски с солеными огурцами, дурачок разглагольствовал:

– Знаешь ли ты барин, мой дорогой, что такое человек? – «Чё-дашь» замер на мгновенье. Стул под ним перестал скакать. Не услышав от харчующихся ни слова – продолжил, мучая четыре ножки деревянного табурета:

– Это такое животное, что не способно ни к учебе, ни к просвещению. За всю свою жизнь ничему духовному оно не учиться. Только тянет лямку свою, словно осел. С рождения оно уже зловонно – больно. Ничто его не беспокоит, кроме себя, самолюбца[14 - Самолюбец – самолюбивый человек.]. Только и знает это животное, что мучиться и каяться! Само себе помочь не может, слепо верит в Бога и заповеди его. Влачит нищее существование, потому что так надо, так велит ему Единый. И не видит оно разницы между нищенством и воздержанием, веря в Пришествие, Искупление, Добродетель. И где все эти человеки, скажи?

Осип остановился и послушав немного стук ложек за столом вперемешку с забористым словом проезжающего возницы, продолжил:

– Я тебе скажу – в клоаке земной, в грязи! И выбраться им нельзя. Только мы, носители мысли – Сверхчеловеки, можем отринуть все!.. Вскрыть этот пошлый нарыв, гной больного воображения – сердобольное Христианство. Взять все, что нам надобно без границ и предрассудков! Сжечь прошлое дотла! И возвести новое, на крови и костях старого – вот принуждение нашего Времени. А тем, кто цепляется за веру – нужно помочь сдохнуть, ибо они слабы и недостойны своего звания Человеков!

Закончив свою помпезную речь, Осип торжественно порвал укроп в клочки. Они попадали на стол, в винную лужу. Сказав так – застыл, олух блаженный, скрестив руки на груди. Растянувшиеся от времени, сальные обшлага рясы, оголили тощие, в цыпках, волосатые руки.

Староста постукал расписную деревянную ложку о край тарелки, отряхивая от «свойской»[15 - Свойская – домашняя лапша. изделие из пшеничной муки, в виде узких тонких полосок теста.] лапши. Нехотя отложил прибор, повернулся к красноречивому гостю и со всего маха ударил расстригу правое в ухо. Недовольно заметил:

– Молчи, балаболка! Бога не трож. Не велю. – и снова принялся за лапшу.

Осип слетел с табуретки в угол. Кряхтя поднялся, не с первого раза. Утирая кровавые сопли грязным рукавом, сказал упрекая:

– Правильно, бей! Сострадание ноне дорого.

Нетвердо подошел к старосте, хлопнул по спине, отпрыгнув (на всякий случай) и торжественно произнес:

– Смело, товарищ[16 - Товарищ – люди, объединенные общим занятием, бытом или делом.]! Да здравствует дорогой хозяин!

Барин:

– Так ты говоришь, Бога нет? А что есть?

Расстрига встал и задрав голову, тыкнул перстом вверх:

– Великое Ничто!

Староста поднялся, взял Осипа за шкирку и молча выкинул из дома. Тот отряхнулся, торопливо подбежал с улицы к окошку и заглядывая в светелку, заорал:

– Дураки! Я о свободе вашей радею, халдеи! – расстроившись, осел на завалинке. Жалобно поскулив притих, разомлев от дармового обеда.

Неделю в пьянстве и распутстве колесили барин и распопка по селам, похваляясь меж собой, кто сколько баб силой взял, кто за сколько девок купил. Выиграл барин: за четыре деньги купил у многодетной семьи девку – хороша была. От истошной безысходности, виновато, выпихнула родня из дома невинное дитё – в лапы зверям.

Позабавились «мохнорылые» вдоволь. За ненадобностью, бросили у пруда страстотерпицу[17 - Страстотерпица – мученица, страдалица.], швырнув на кровавый подол полушку. На другой день, тамошний водовоз нашел ее утопленной. На берегу лежал аккуратно сложенный девичий сарафан, на нем бечевка с оловянным крестиком, и злосчастная полушка – «на смерть».

IV. В поисках людоморов

Узнав о бесчинстве, где – бы теперь парочка не появилась, толпа баб с коромыслами и палками, крича, бежала навстречу. Безобразники только ржали во всю глотку, но в деревни больше заезжать не решались. Полицейский десятский с сотоварищами сбились с ног, разыскивать барина для вразумления.

Сказывают, Полицмейстер – Кулебяка Радимир Ануфриевич, кричал сильно на сотского, требуя высечь негодников за людоморство. Только все зря, ибо и сам он ведал: купца второй гильдии розгами сечь закон не велит. Очень боялся Полицмейстер, как – бы из столицы не выслали к нему на помощь обыщика[18 - Обыщик – сыщик.], дабы прекратить бесчинства. Страшно подумать, что бы нарыл тот сыщик. Ибо, знамо – дело, власти у ищейки в Уезде нет, а виновного найти надо. Хорошо, ежели мудрый и с опытом попадется. А кабы сынок советника какого (отправленный для выслуги), по скудоумию своему, за взятки возьмется?

Радимир Ануфриевич 56 лет от роду, дородный, кругленький, за свое дело радел. Взяток не брал, ни-ни. На расправу и суд был крутенек, но зело мудр. О чем знал весь Уезд, потому больших бед избегали. Делая наскоро объезд по близлежащим селам, рассуждал: «Господи, как же все поспеть? В распоряжении всего три человека и то, двое моих по селам шастают, беспутного распопку с купцом выискивают. Ни чешуи им ни рыбы, бесовы дети!» Остановил возок у дома, что на рогатине пучок сена был выставлен.

– Агрепинушка, ну-ка выходь! – крикнул нарочито сладким баском.

Из покосой двери вышла тетка, с намалеванными свеклой щеками. Беленая, лицом гладким, словно яичко. Улыбалась, обнажая ровные, красивые зубы. Волокла с собой босую девчушку лет восьми. Та, тащила деревянный поднос с чекушкой, веткой черной смородины и куском расстегая.

– Ой-ли, Радимир Ануфриевич пожаловал. Милости просим! – ответило намазюканное женское личико. Отвесив поклон до земли, выпихнула чадо к одноколке.

– Позалуйте откуфать, Вам ждесь жафсегда рады. – прошепелявила девчушка, глядя на дядьку бездонными зелеными глазами. У нее сегодня выпал молочный зуб, отчего теперь пришёптывала. А мамка, в утешение, дала здоровенного леденцового петуха на палочке.

Полицмейстер сурово глянул на дитёнка, спросил:

– Где зуб-то потеряло, дитятко?

– Та… – девочка неопределенно махнула рукой.

Затем, оценивающе посмотрела на дядьку, сама себе кивнула – приблизилась. Встала на «цыпочки» и посмотрев по сторонам, прикрыв с боку рот ладошкой, прошептала:

– Мамка шказывала: Бяка унеф, а леденеф офтавил. Во – палка ефть. Хофь, дам пофофать? – девочка немедленно вытащила из запазухи липкую деревяшку с остатками леденца, протянув Полицмейстеру.

Радимир Ануфриевич поперхнулся поданным «Ерофеичем»[19 - «Ерофеич» – настойка вина на травах.]. Откашлявшись, приходил в себя. «Бякой» его за – глаза называли лиходеи и беглые. Видать и тут без них не обошлось.

Полицмейстер силился погладить девочку по белокурой головке, та кружилась, егоза[20 - Егоза – подвижный, неугомонный человек; ребенок; животное.]. Рассматривала шпоры на ботфортах, то медные бляшки на одноколке. Все трогала, нюхала, залезла в возок, норовив забрать вожжи.

Мать, пытаясь собрать во едино все части тела движущейся проказницы, приговаривала:

– Глянь, где Манька теперь. Вот я ее у оврага видала. Будет тебе «на орехи», коли в чужой огород залезет.

Девчушку, как ветром сдуло. Помчалась по лебеде сверкая пятками, не разбирая дороги – искать свою козу.

Агрепина успела умыться, повязать платочек по – скромнее. Печально смотрела на служивого. Опершись на оглоблю одноколки, заговорила ровным, приятным слуху голосом:

– Племяшка… Меня мамкой зовет. Тяжко девчонке без родителей. Унесла их чахотка триклятая. Да видно все под Богом ходим. А я что! Одна… Теперь есть кому трактир на старости оставить.

Сказала и посмотрела куда-то, в даль. Очнувшись, добавила:

– Знаю, про кого спросить приехал. Наведывались они, вчерась. Пили много. Как страстотерпицу до смертоубийства довели, так Первачку Вершову за собой таскали. Одели в рубище кулёму дремучую и потешались, шалопуты. Сам знаешь, она баба – дрянь, блудяшка скудоумная[21 - Блудяшка скудоумная – гуляка и природная дура.]. А охальники знай свое, напоили и «серебряный» затетёхе кажут: «Танцуй, милая! Вот денежка – то она, вот!..» Докружилась михрютка, весь пол в кабаке уделала, блевака. Тьфу, страмота! – Баба плюнув, в запале шлепнула ладонью по лошадиной ляжке. Кобыла лениво лягнулась и повернувшись к бабе, оскалила потемневшие зубы.

Полицмейстер в задумчивости трогал усы. Затем достал табачку, понюхал хорошенько. Прочихавшись, спросил, отирая выступившие слезы:

– Ты, Агрепина, женщина умная. Что мыслишь, где искать лихоимцев?

Агрепина поглядывала, как девчушка пытается тащить козу за рога, машет на нее ручкой, видно уговаривает. Помолчав, для порядку, ответила:

– Распопка, тот плут трусливый, до денег падок. С теми кто при них – дружен «в другую сторону». Скопытится скоро – туда ему дорога, грабастик[22 - Грабастик – вор, грабитель.]. А купец теперь гдей – то отоспится и домой сбегёт, под мамкин подол. Так что жди, через пару дней объявиться. Выганиваться тебе за ними – не с руки.

Женщина натужно вздохнула и промолвила:

– Ну, некогда мне. Господь с тобой!