Снайпер Великой Отечественной

Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди, – но сестра не знала. Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и как будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Мне стало ясно, что мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.

Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал называть фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.

– Пилюшин! – назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его речь было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки, но он не отпускал меня. И тут я услышал:

– Романов Петр…

Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга. Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча, хмурясь, смотрели на забинтованную голову Романова.

– Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, – успокаивал я Романова.

Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр отвоевался?»

Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей моего друга…

Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал, но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара – они торопились отправить на передовую горячую пищу. Артиллеристы меняли свою позицию.

Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул, то ли впал в забытье, – но я не слышал, как подъехала санитарная двуколка. Пожилой санитар помог мне добраться до нее.

– Ничего, дружок, – уговаривал он меня. – Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили!

– Да и наш брат немало крови пролил, – сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом…

Возвращение

Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали: наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду. Кроме того, меня не покидала мысль о Петре: «Неужели я больше не увижу его?..»

16 августа враг перерезал железную дорогу Ленинград – Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного Поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши от станции Мга до берега Ладожского озера. На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг был еще силен. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.

Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается мой родной город, моя семья.

Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:

– Ну как самочувствие?

– Выпишите, доктор, я уже здоров.

– Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато. А вот вам уже можно!..

Внимательно осмотрел он и мою ногу.

– Рана зажила, – сказал доктор, – но боль в ноге еще будете ощущать…

Сестра поставила птичку против моей фамилии – это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.

Было это 27 августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи. Миновав совхоз им. Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Я разминал ногу, когда послышался шум машины: со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.

– На фронт? – спросил шофер.

– Подбрось, тяжело шагать…

– Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников – стучи!

Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:

– Тебе куда, браток: к Лужской губе или на Волосово?

– На Волосово.

– Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. – Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты. – Не знаю, как удастся проскочить, а надо: зенитчики ждут снаряды. – Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: – Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.

Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата!

Поблагодарив его, я вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев – дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали – просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросая на дороге свой скудный скарб. На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:

– На фронт, сынок?

– На передовую, мамаша!

– А с ногой-то что?

– Ранен был…

Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы. По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки: одной было лет 8—10, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей. Другая девочка, лет 5–6, спала, положив кудрявую головку на колени бабушки. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. Но когда улыбка угасла на лице ребенка, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.

От внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась. Увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.

– Да что ты, Раиска, так испугалась? Это ведь наш защитник.

Выражение глаз девочки изменилось. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.

Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.

– Вот, сынок, – заговорила женщина, обращаясь ко мне, – мы и держимся поблизости от стада. – Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. – Горячей пищи ведь нет… Молоком и живем.

Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза. В эту минуту мне представились охваченные пожаром войны Украина, Белоруссия, Смоленщина, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?

Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:

– Тяжело вам воевать, родимые… Но и нам нелегко, ой как нелегко… Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.

Вдали прогремели артиллерийские залпы, старуха поспешно взяла за руки девочек, кивком головы простилась со мной и быстро-быстро зашагала к лесу. На проселочной дороге люди тоже заторопились, в испуге оглядываясь назад.

У станции Волосово я встретил необычное шествие: впереди шли вооруженные дробовиками и вилами два дюжих старика и несколько женщин; за ними четыре заросших волосами грязных немецких солдата тащили малокалиберную пушку с длинным стволом. Сзади эту группу замыкали две подводы, груженные ящиками со снарядами. Вокруг двигалась гудящая, как потревоженный улей, толпа женщин и детей. К этому необычному шествию присоединялись идущие на фронт красноармейцы. Я тоже примкнул к толпе.

В поселке мы остановились. Откуда-то появился пустой ящик из-под снарядов, на него взобралась возбужденная молодая женщина. Она гневно посмотрела на солдат, тащивших пушку и крикнула:

– Товарищи! Вот они, «герои» Гитлера! Он их бросил к нам на парашютах. Прятались днем в копне сена, как мыши, а ночью обстреливали наши деревни, дороги. Хотели панику навести. Дядя Михей, расскажи товарищам, как ты выследил этих гадюк!