С августа по ноябрь

Ястреб обидно хохотал над нею, пачкая спину побелкой облаков, но дама лишила его вскоре сей забавы, просочившись под те же самые камни, на которых возлежала только что.

День стаял туманом на вечерней заре. Луна, что выглянула на востоке, подменить собой солнце, исхитрилась лизнуть серебристым языком чёрного слизня, так что тот, хотя и счёл бы за лучшее остаться неприметным, с удовольствием разглядывал своё отражение в глазах ежа, который вовсе не был ценителем изящного, но просто был уже чересчур сыт.

Задался день, с самого вечера задался.

Запомнить…

На дне хрустального бокала рассвета слабо колышется нежная, прозрачная песнь. То не ветер, – волчица делится с кумой, что живёт на другом краю леса, новостями и верным средством, как уговорить малышей не шалить. Чем отплатить ей за прелесть этого утра? Как дать понять, что, не вмешайся она в монотонность его течения, не запомнить всего ни за что.

Ни притаившихся на ветвях груш, – мелких, крепких, розовощёких, таких, что откусишь, да не покажешь виду, что невкусны, дабы потрафить их стараниям сохранить своё право быть самими собой.

Ни хранящих молчание соловьёв, – не до песен им, набравшим полный рот винограда, ни овсянок, презревших недвусмысленные намёки крапивы на бесцеремонность, ни ужа, с привычным упорством выжидающего, пока ясно солнышко завершит свои дела и соизволит обратить на него внимание.

Запомнить можно было бы и побольше, да невелик осенний день. Прямо скажем – до обидного мал. Не успеешь рассмотреть округу как следует, вот уже и вечер.

За влажный от росы подол дня, холодной рукой держатся сумерки. И невольно, от объяснимой человечьей ненасытности, желается слышать вновь ту же утрешнюю песнь волка. Но всякий из нас мастак на дурное, а хорошее, оно словно бы сок берёзы, – неподвластно нашей воле, но происходит лишь по велению солнца, да не враз, а по капле… то ли кровоточит, то ли слезоточит, – не сразу и разберёшь.

Конфетти

Спелые колосья тимофеевки застыли над землёй, трепеща невидимыми крыльями, словно невиданные шмели, ибо виданные попрятались уже по норам в преддверии ливня. Природа, коей прещает[6 - прещать, претить, возбранять, не дозволять] пустота, поспешила сотворить по-быстрому хотя бы видимость суеты в по-над травье, ибо, не прошло и недели с того дня, когда трава, изнемогая под бременем обязательств быть приютом многих, мечтала об отдыхе в одиночестве, а вот уже страдает от него.

Потоки холодной воды с небес разогнали мелкую живность по домам, и ветер разгулялся от безделья, витает в верхах, играя всё новыми конфетти листвы. Ветру было более, чем весело, он не задумывался над тем, откуда прибывают они, листья. Не от того ли, что золотые, рубиновые и бронзовые их обрезки красиво подчёркивали движения его тела, скрывая порывистость и угловатость.

Увлечённого танцем, ветра не заботило, что груды обронённой на траву листвы, как ни были бы затейливы, обременяют её. И если сперва траве удавалось стряхивать с себя вороха листьев, то вскоре она утомилась, начала сутулиться, а потом и вовсе – махнула рукой, прилегла там, где стояла только что. Немного погодя, трава рассматривала с полным безразличием бледно-голубое небо, с которого сыпались прямо ей на лицо отжившие, отшумевшие своё листья деревьев, без счёта.

Но лёгкость и веселье осени, как и всё на свете, конечны. Опустели её закрома. Разноцветное конфетти листвы, которому суждено было опуститься на землю, сделало это. Ветер ещё немного пытался поиграть с ним, но намокшее, слипшееся от того, оно было уже лениво, непривлекательно и никак не хотело порхать. Наступили будни, которые куда как более продолжительны, нежели праздники.

Хотя… если задуматься… Перескакивая с одной кочки торжества на другую, умаляя любое, что происходит в промежутках, мы принижаем значение самой жизни, пренебрегаем ею, превращаем в болото… А это так неправильно, расточительно и неумно, в самом-то деле.

…Ветер ерошил русый ёжик колосьев тимофеевки, так что казалось, будто бы целый рой диковинных осенних пчёл трудится над заметным только им цветком. Ну и… будет пусть! Вот уж ветер, экий неугомонный, всегда отыщет повод, чтобы сделать особенным любой день.

Улитка

Шагая по железнодорожной насыпи, я заметил среди камней улитку. Завиток её домика по цвету был точь в точь, как кусочек гранита, но по твёрдости не мог бы соперничать с ним, и мне стоило немалых усилий, чтобы не раздавить малышку. Изловчившись не наступить не на неё, я неловко подпрыгнул и едва не подвернул ногу, но не мой невольный крик или шорох осыпающихся камней заставил улитку остановиться[7 - улитки не слышат]. Она, по всей вероятности, была чрезвычайно утомлена. Выпростав из-под раковины своё нежное тело, улитка вытянула шею и в волнении пошевелила усиками, как крошечными пальцами, дабы хорошенько осмотреться. Меня она заметить никак не могла[8 - улитки близоруки, видят не дальше полутора сантиметров], а остальной мир вокруг был по обыкновению чёрно-белым[9 - у улиток отсутствует цветное зрение].

Случайная капля дождя упала улитке за шиворот раковины, слегка напугав её. Но глоток воды был весьма кстати[10 - улитки пьют часто, отсутствие доступа к воде приводит к обезвоживанию и скорой гибели], ибо, чтобы добраться до некой, известной только ей цели, улитке всякий раз приходилось запасаться немалым терпением. К тому же, чтобы ни задумала она, на любом из путей её ожидал великий труд[11 - скорость передвижения улитки 6 см в минуту], но в один-единственный мой шаг, будь я менее осторожен, могла уместиться вся её жизнь

Я постоял рядом с улиткой, и любуясь ею, восхищался не медлительностью, но обстоятельностью, не близорукостью, но тем тщанием, с которым она встречала каждое мгновение жизни. В отличие от неё, мне была видна растушёванная туманом даль дороги. Не так ясно, как хотелось бы, но всё же. Однако, был ли я в лучшем положении, нежели улитка? Сомневаюсь, что так.

С дождём и без дождя

Дождь смывал с округи все краски, истраченные на неё солнцем за весну и лето. Уцелевшие случайно цветы гасли одна за одной, словно звёзды, не успевая в последний раз потянуться сладко и расправить лепестки навстречу рассвету. Ибо заместо него, брызжа соками, в небесах выкипали кашей облака.

Ворон, главный соглядатай, время от времени являлся, дабы отведать кушанье, проверить его на готовность, но всякий раз, хрипло откашлявшись, он недовольно провозглашал о том, что «ещё рано». Казалось, это не закончится никогда, и по причине дождя, кой лился беспрестанно, каша навечно останется чуточку сырой, а от того неприятной на вкус.

К концу третьих суток дождь обессилел. Он уже был больше похож на водяную пыль, нежели на обыкновенный, привычный, с ленивыми тягучими каплями, что липнут к стеклу, листьям и телу, стоит только сделать шаг ему навстречу. Но, как бы то ни было, и это считалось за дождь. Разбухшая листва не могла дольше впитывать влагу, трава выплывала из земли вместе с бледными корнями, даже мох – и тот искал себе нового пристанища…

…Следующее утро оказалось подозрительно тихим. Никто не стучал без церемоний в окна, не топтал слякоть земли, разбрызгивая кофейную жижу по ступеням порога и стенам. Каскады виноградных листьев, и те, против обыкновения, не набирали воды впрок, а спешили избавиться от неё поскорее, поливая себе на худые ноги.

– День без дождя… Неужто он настал? А что потом?

– Как всегда! Всё, тоже самое, – и с дождём, и без…

Бусины

Дождь развесил капли сохнуть на ветвях и ушёл подремать. Время шло не скорее обыкновенного, но ход его вымокших стрелок был звучен словно перестук талой воды. К привычному, едва заметному шороху разношенных тапок времени по коридору, где, толкаясь локтями, толпятся все до единого живущие, прибавился лёгкий скрип разбухших от сырости ступеней под их ногами.

– Что ж такое! Неужто нельзя постоять спокойно!?

– Им кажется, что так они смогут тебя обмануть…

– Но зачем? Вместо того, чтобы тратить отпущенное им на лукавство, отдали бы лучше дань любопытству и любви, всё больше было б проку.

– Суета заменяет им и первое, и второе, она – сама по себе уже обман. Вот и хлопочут…

Влажная простынь тумана окутывала округу. Под покровом неопределённости, отгородившись от всего дарёной на время близорукостью, не обойдясь своей собственной[12 - брюхоногие моллюски близоруки], кузина да кузен – улитка со слизнем собрались подле накрытого лозой стола для степенной ни о чём беседы, в коей важно само её течение, но не собственно предмет. Разговор был, как водится о детях, но не об воспитании, про мелодию жизни, но не о выматывающем душу знании про её скоротечность.

Расхваливая друг друга, родственники друг перед другом не заискивали, рассказывая об себе не бахвалились. И так у них всё выходило славно, да гладко, что лучшего промеж родни и пожелать-то нельзя. Вкушая терпкую мякоть ягод, они деликатно отставляли в сторону косточки и жёсткую на их вкус кожуру. В другое время они, конечно, могли бы погрызть и её, но не за праздничным же, в самом деле, столом.

– А что это у них за праздник? – Спросите вы.

– Ну, как же, – Расслышав, усмехнутся они, – каждый новый день – счастье!

– Даже с облаком мошек подле вас? – Усомнитесь в искренности улиток вы.

– И с мелкими бабочками, что порхают серыми снежинками вокруг.– Согласно кивнут головами улитки.

Тем временем, непременно возвернётся дождь. Собирая давешние капли с веток в горсть, словно бусины, он будет чрезвычайно осторожен, ибо помнит про то, что в каждой из них затаилась крошечное мгновение чьей-то сбывшейся судьбы.

Дождь также близорук, как и улитки, а посему не заметит сразу того, что бусины, по большей части, совершенно пусты.

Песня волка

– Разговор людей издали похож на квохтанье, песнь на плачь. Песня волка вослед уходящему в никуда туману поутру не так хороша и проникновенна, как в ночи, но всё же, всё же, всё же… она…

– Пугает?

– Отнюдь.

– Веселит?!

– Что за глупости? Не надо угадывать. Скажу сам. Сразу, как разберусь.

Когда внезапный волчий клич, вонзается в горбушку небес, и принимается кромсать её на длинные ломти, роняя крошки метеоритов, замираешь невольно. И не от ужаса вовсе, но от восхищения тем, сколь сердечной боли и нежности вкладывает волк в свою мелодию. И если не торопиться, а закрыв глаза, расстегнув душу до самой последней пуговки, замереть на месте, то покажется, что баюкает тебя на серебряных волнах луны, и по левую и правую руку – волки.

– И неужели же не страшно?

– Ни капли.