Проза бытия

По-человечески

По мере того, как подрастали птенцы, ветки туи опускались всё ниже, словно бы открывая перед ними дверь в большой мир, обнажая заодно их ранимость и временное несовершенство. Простительная, преходящая, как каждое прочее, незавершённость птенцов, неловкость, неумение взлететь в случае возможных неприятностей, сколь бы ни было их впереди… Кому знать про то? Родителям, чудом пролетевшим мимо рта мошкам, ну и тому, которому всегда есть до всего дело.

Уж тянулся от пруда к дереву гибкой, покрытой серебристой пылью кишкой, через которую обыкновенно пропускают воду, чтобы напоить цветы и грядки. Неотвратимый, как погибель, с равнодушным, строго остановившимся взором, змей струился в сторону дерева, на котором ожидали своей участи птенцы. Не умея кричать по-человечьи, несчастная мать напевала на всю округу красивую мелодию, только горше, прерывнее, призывая в помощь охрипшим уже голоском, хотя кого-нибудь. Но, кто их разберёт, птиц, что надобно им там, промеж частой гущи веток. Не дозвавшись никого, птица распласталась поверх гнезда, обхватив его крылами, надеясь спрятать малышей, которые, вообразив будто бы мать забавляет их какою-то новой интересной игрой, выглядывали попеременно из-под перьев, обнаруживая яркие золотые скобки челюстей.

Тщетною казалась суется несчастной, – ужу были неинтересны: ни цвет, ни форма, ни характер добычи. Впереди маячили тёплые тела подходящего размера. Больше знать ему было недосуг. Дабы сберечь собственное эго, или ещё почему, – нам про то, сколь не примеривай своё понимание к иному, не узнать никогда.

Сердечною мукой расплатившись за собственное любопытство, мне не удалось отсидеться в стороне и на этот раз. Можно сколь угодно долго говорить о том, что человек не вправе мешаться в ход судеб природы, но когда ты воочию, на расстоянии вытянутой руки, если в состоянии помочь… у кого не дрогнет душа?

Испуг малой птицы всё ещё сотрясал дерево, когда я лицемерно кричал вдогонку рассерженному ужу:

– Уходи! Беги-ка ты прочь! Делай, что хочешь, но только, прошу, не у меня на глазах…

«Не у меня на глазах», – вот оно наше, чисто по-человечески. Спокойнее так. Отстраняясь, открещиваясь от чужих бед, мы не уменьшаем их, но лишь скрадываем у собственной совести. И как-то это всё… Нехорошо?

Поверка

Карабкаясь по калинову листу, как по мОсту, коричневый в белую веснушку, мраморный бронзовик[44 - бронзовка мраморная – Protaetia (Liocola) Marmorata, встречается нередко, но всегда единично] отчаянно спотыкался.

– Ой! Да какой же ты красивый! – Восхитился я и предложил, – Тебе помочь взобраться?!

Жук подозрительно бойко подтянул к себе соскальзывающую перед тем ножку и, блеснув марказитовым глазом в мою сторону, поинтересовался:

– Ты это серьёзно?

– О чём?

– То, что ты сказал перед тем, – в самом деле? И намеревался помочь?

– Ну… да, конечно!.. – Радостно ответствовал я

И взлетел жук, не чая ничего боле, а, обернувшись дважды вокруг моей головы, замер ненадолго, чтобы убедиться, честен ли взор, да взмыл к небу, дабы раструбить про то свету, всему.

Мог

Уж, явившийся в сновидении – признак того,

что козни недругов пустяшны и отныне вас не уязвят.

Сонник

Я любовался тем, как пил, задрав к небу аккуратный хвостик, дубонос. Не отрываясь ни на вздох, томительно долго, с наслаждением, видимым самим отражением воды и облаками, оттирающими в ней и без того белоснежные бока. Глядя на дубоноса, можно было подумать, будто бы он решил покончить с ощущением жажды разом. И с тем, которое испытал в прошлом, и любым, что настигнет в будущем, о котором он не задумывался, ибо не подозревал об его существовании.

Ну, что оно, в самом деле, такое, это завтра? Как уловить его, несбывшееся ещё, если призрачно и то, что уже произошло, а нынешнее, едва указав на себя, тут же предательски отступает в небытие, словно торопится не сказаться. Быть может, обосновавшись в некоем безвременье, мы потому и не успеваем насладиться тем, что теперь, мечтая взамен про то, о чём позабудем или сожалеем о том, чего уж не вернуть. Но, положа руку на сердце, что ещё бьётся, и положась на светлый покуда разум, – ответьте себе честно, умеем ли мы хотя что вернуть, даже если захотим.

Вот именно в таком настроении я отыскал самый большой валун, отделявший берег от моря, дабы присесть и, не рассуждая ни о чём, бездумно щуриться на закат. Солнце степенно и настойчиво выжигало скопившуюся за день у сердца грусть, так что, спустя некоторое время, готовый к новым впечатлениям, я начал поглядывать по сторонам, несмотря на белое пятно, что приладило к моему взору светило. Впрочем, оно рассеялось вскоре, и оказалось, что подле, нисколько не тревожась соседством, расположился уж. Он лежал, по-лебединому склонив голову и следил за тем, как размокает понемногу солнечный диск у горизонта.

Будь я хотя немного умнее, того, что случилось мгновение спустя, никогда бы не произошло. Я нагнулся, и неожиданно для нас обоих, ухватил ужа за хвост. Судя во всему, змей обладал недюжинными знаниями в морском деле, так как, удивлённо оглядываясь, он приподнялся наполовину своей длины и, свернувшись в стопорный морской узел, покачал головой. Всё так же не упуская моих глаз из виду, он переменил положение, свернувшись восьмёркой, беседочный узел сменил на брамшкотовый… и неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы я, посовестившись, не отпустил его, наконец, осторожно в воду.

Уж проплыл недалеко под поверхностью воды, и вернулся к моим ногам.

Солнце беззвучно выжигало призрачный край земли, а я сгорал со стыда у него на виду. Уж доверился мне с первого мгновения, расценив сердечную тоску признаком хорошего в человеке, и по всё время, что находился рядом, был деликатен и молчалив[45 - высовывая язык, ужи нюхают, если не делают того, это означает, что объект им знаком], а я…

Наклонившись к ужу, я провёл пальцем по его голове. Раз, другой, третий… Было очевидно, что, коли б он мог, то прикрыл бы глаза, как котёнок, но, вместо того, змей начал таять у меня под рукой, пока вовсе не исчез.

И я проснулся. С чувством радости и досады, от того, что не обидел никого напрасно, но всё-таки, – мог… мог… мог…

Уж, явившийся в сновидении – признак того, что козни недругов пустяшны и отныне вас не уязвят.

Будущее

Виноградная лоза, ухватив солнечный луч щёпотью, раскрасила серую, неназванную никем птичку, и та упорхнула малиновкой. Окончательно разбуженное ею солнце, задираясь беззлобно, обмакнув кисточку в красное коснулась дятла, и от щедрот набросило на шейку ласточки нежный фиолет колье. Расчихавшись после дождя, небо не успело прикрыть рот кружевным платочком тучки, и обрызгало лазоревку, по паре капель попало дубоносу, сойке, и немало ещё кому! Чёрного от томного тёмного облачка досталось ласточке и трясогузке, крошки шелухи коричной коры сосны – воробью, соловью, ну и щеглу немножко… Столь красок повсюду! Говорят, что только три, а три глаза хотя мало, хотя долго, – не сочтёшь их все. Из цветов, как из нот, соткана мелодия мира, и пусть нотоносец окажется холоден или горяч, каждый раз она сбудется иной, – ещё более пряной, чудесной более, чем была.

Не умея пропеть задуманное, некрасиво ругаясь[46 - у дубоносов не очень мелодичный голос] в сторону мужа, дубоносиха корила его за праздность[47 - отсутствие цели в жизни], упрекала в лени, но всё не по делу, чаще из-за привычки вздорного характера, чем за проступок. И ведь не скажи ничего ей в ответ, – жизнь соединила их навечно. От самого сватовства до осенних пиров подле чаш черешков тополей, полных сладкого сока тли, – всё вместе: и размеренный покой на берегу жизни, и сутолока понавдоль.

А уж как хороша дубоносиха была в девицах! Как тиха и скромна! Бывало, раскрыв перед подругой перья, как душу, шагал к ней дубонос, не тая чувства, смиренно ожидая решения участи своей. Никто да некто не неволили её, не отговаривали подружки, сама пошла за дубоноса, а как соединили поцелуем брачный союз, тут уж и показала дурной свой характер. А назад-то дороги нет… Однолюб дубонос, вот теперь, хочешь – не хочешь, терпи.

Пролетая над ровной прямой дорогой, подражая ей, ястреб держит спинку, поворачивая над тропинкой, коли вздумывается той поворотить, и он долго, пристально петляет после.

Связано друг с дружкой всё округ: шаг и путь, будущее и то, что ты некогда помыслил об нём, но давным-давно позабыл.

Из прошлой жизни…

– Взвесьте мне, пожалуйста,

полкило песку[48 - сахар].

Из прошлой жизни

Запахи… Это не просто брызги ветра, вырвавшиеся из тесноты и давки, но клавиши и струны, что, заигрывая с памятью, тревожат, терзают её нещадно. И после уж нельзя дышать в одинаковой мере ровно подле театрального подъезда, у колодца, на аллее, либо глядя в наполненные болью глазницы луны…

Усердие, с которым жизнь лишает нас покоя, можно было бы подвергнуть сомнению, если бы не достоинство, с коим случается то, что будит в нас занятое душой пространство. В такие редкие минуты время отступает назад, оставляя перед собой место для раздумий и слёз, без которых не обходится ничего, стоящего их.

Так не пройти спокойно никогда мимо выпачканных дождём окон, что приподнявшись на цыпочки подвалов, пытаются разглядеть поверх обложенного кирпичом приямка, что делается там, на уровне шарканья многих туфель об асфальт. Покрытый гусиной кожей гранитных крошек, он потеет до драгоценных сколов слюды и красив, покуда не укроют его сшитым из лоскутов листьев одеялом или не засахарится коркой снега и льда.

Тёплый тяжёлый аромат кошек, благоразумно отступающих от незакрытых сеткой деревянных рам, врываясь в надземный мир, скоро вытесняют ставшие привычными взрослые дымы. Но позже, вдруг, в разгар трапезы или беседы, он возвращается запросто, по-свойски, и гонит туда, где ты совсем ещё малыш, сидишь на корточках у незапертую дворником по забывчивости двери, ведущей в подвал и зовёшь кота:

– Кыс-кыс-кыс… Кс-кс! Кис! Ва-ась! Ва-ся! Ну, куда же ты подевался! Ау!

Это только теперь я понимаю, отчего соседки в потных платках, откинувшись на удобной скамье, глядели на меня с жалостью. Они-то видели дворника с застывшим полосатым тельцем в руках. И ведь смолчали, трынды[49 - тот, кто говорит все свое, одно и то же], не обмолвилась ни одна про то, что знала. Заприметив рабочих в противогазах и плотных, не пропускающих воздух комбинезонах, что приезжали опрыскать бомбоубежище под домом, дабы усмирить, образумить хотя отчасти навязчивых насекомых, кот забился в дальний угол. Но шестиногим[50 - у тараканов, клопов и блох по шесть ног] – хоть бы хны, а кота уж не вернуть.

Как заведённый, я всё выходил из подъезда по утрам, и пытаясь выманить кота на вкусный кусочек, припрятанный во время завтрака, кричал в застеклённые паутиной оконца:

– Кыс-кыс-кыс…

Звуки вязли в жаркой перине подвала, но я звал мохнатого приятеля до тех пор, пока бабушка, сжалившись, не окликала меня через форточку протяжно:

– До-мой!